Смех из под земли.

«Гнев, однажды вспыхнувший в сердце мужчины, подобен лесному пожару — сжигает даже корни, что держат семью. Лишь мудрость способна остановить руку, уже поднятую для удара, но не каждый сын в доме благородном знает цену прощения. Там, где когда-то звучал смех родной крови, теперь поют клинки, и каждая капля пролитой крови кричит о потерянной чести.»

Вечер, 1476 год, год правления императора Чэнхуа.

Юньшань сидела на тёплом деревянном полу, пряча дыхание под влажной ладонью. Пот капал с её подбородка, проникая за ворот тонкой лённой рубахи. Воздух в тайной комнате казался душным, будто застоялся со времён предков, вместе с плесенью на стенах и запахом старого сандала.

Сквозь узкую щель, между подвижной панелью стены и шкафом для свитков, она наблюдала за происходящим в комнате, где разворачивалась сцена, вырванная из сна — нет, не сна, скорее кошмара. Её сердце не билось — колотилось, как чайная чашка, упавшая на мрамор.

Мужчина в синем сюрко, расшитом узором летящего журавля — знак высокого ранга, — стоял, не дрогнув. Его лицо скрывала полутень от лампы на треножнике, отлитой в форме тигра. Он держал клинок с тёмным, блестящим лезвием — не храмовой меч, нет, это было оружие личное, лёгкое, как для убийства, а не сражения.

Рука у него была тонкая, почти изящная. Кисть двигалась с точностью хирурга, что подметила бы Юньшань в другое время, будь это не вечер 1476 года, не усадьба семьи Лин, не комната, залитая запахом крови и благовоний.

Девочка, лет семи, в розовом шёлковом панцзы с вышивкой лотосов, опустилась на колени, как будто её ноги ослабли от неожиданного толчка. Юньшань не услышала крика — только глухой выдох, как ветер, пробегающий по сухой листве. Голова ребёнка опрокинулась, а тонкая прядь упала на лицо. На животе расплывалось тёмное пятно, как цветок мокрой туши на рисовой бумаге.

– «Это дочь Лин Чжуня…» — с ужасом поняла Юньшань, узнав заколку из нефрита в виде павлина. Такой не подарят служанке. Такую делают на заказ. Для наследников.

Девушка почувствовала, как капля пота медленно скатилась по виску, оставляя за собой прохладную дорожку — раздражающе интимную, как чужая рука на шее. Её дыхание стало прерывистым. Когда взгляд упал на кисть мужчины, державший клинок, — тонкую, точную, с чуть вывернутым запястьем, как у каллиграфа, — сердце её словно пронзило. Родимое пятно — маленькое, в форме полумесяца, у основания большого пальца.

Лин Янь.

Её муж. Официально — «первый сын Лин Чэнъюя от жены Цзян», человек с лицом нефритовой статуи и манерами, отточенными в академии Ханьлинь, где растили чиновников, но, как оказалось, и палачей.

Юньшань отпрянула от щели, как будто чья-то рука вынырнула из темноты, чтобы схватить её. Спиной она упёрлась в деревянную балку, и — дзинь! — лёгкий толчок локтем сдвинул с места фарфоровую вазу с изображением журавля в облаках. Она упала на бок, ударившись о край пола. Глухой, высокий, как вопль, звон разнёсся по комнате, как удар в храмовый колокол.

Она замерла.

Всё застыло. Даже лампа в форме тигра будто перестала колыхаться.

На мгновение — одно, страшное, длинное, как жизнь — наступила тишина.

Юньшань почувствовала, как слёзы хлынули с новой силой — предательски, неудобно, щекочуще. Она прижала ладонь ко рту, глотая рыдания, словно горячие угли, чтобы не издать ни звука. Сквозь щель она видела, как мужчина в синем сюрко начал медленно, бесшумно — почти как лисица по снегу — двигаться к стене. К ней.

Внутри что-то перевернулось. Она оглянулась. Тайная комната была мала, узка, и пуста, как сердце, в котором давно выжгли всё живое.

Это был кабинет Лин Бая — младшего сына чиновника. Мальчик с лицом, будто нарисованным одной каллиграфической линией. Он построил эту комнату сам, с каким-то упрямым энтузиазмом, показывая ей чертёж, нацарапанный на полях сборника трактатов по архитектуре династии Северная Сун.

– «На всякий случай, сестрица Юньшань. Вдруг придёт день, когда нам потребуется исчезнуть.»

Он говорил это с усмешкой, с той ленивой, притворно усталой манерой, что раздражала её и одновременно трогала. Его не стало весной. Официально — болезнь легких. На самом деле — слишком много знал.

Юньшань потянулась к тумбочке, стоящей у стены. Это был узкий лакированный сундук на ножках, инкрустированный перламутром, с изображением летящего феникса и девяти облаков — символ бессмертия и знания. Она дрожащей рукой пошарила по поверхности, ощупывая холодные края и впадины.

Вдруг пальцы наткнулись на что-то — коробочка. Маленькая, круглая, из нефрита, с крышкой, украшенной вырезанным символом «мэй» — вечная красота. Помада? Нет. Она знала эту коробочку. Лин Бай хранил в ней порошок — старый рецепт, купленный в Тунчжоу, где в трактирах подают жгучий рис, а в лавках — яд под видом лекарств. Он смеялся:

– «Пить не стоит. Лучше растворить под языком. Уж если бежать — то с достоинством.»

Звук.

Скрип — тихий, будто сам воздух надсадно вздохнул. Панель стены начала медленно отодвигаться, как века перед смертью.

Она выхватила коробочку, сунула её в рукав. Ноги не слушались. В горле стояла рваная, жёсткая пустота, как старый пергамент. Она упёрлась спиной в полку. Книги, пыль, запах сандала и персиковой бумаги. Один свиток упал, загремел, закатился под лавку. Мелочь, но сердце забилось, как крылья запертой птицы.

Где-то там, в зале, под ногами, всё ещё лежало крохотное тело — розовое, неживое. Нефритовая заколка в волосах всё так же ловила свет, как капля крови на фарфоре.

– «Лин Янь... Ты даже не убрал заколку. Ты всегда был педант, как в своих стихах.» — подумала она с болезненным презрением, с тем горьким сарказмом, который был её единственным утешением ещё с юности, с тех времён, как впервые заметила, что мужчины в академиях боятся не ошибаться, а показаться глупыми. Особенно перед ней.

Она услышала шаги. Совсем близко. Он там. За панелью. Пальцы её сами сняли крышку. Порошок. Легкий, как пыль с крыла бабочки. Смертельный, как политическая ошибка в столице.

Она высыпала его себе в ладонь, поднесла ко рту.

И в этот момент — перед глазами всплыло: утро, прошлое лето. Сунь Чжэнянь читает ей стихи, а она смеётся, лежа в тени сливы, и чувствует, как капля сока стекает по её шее. Тогда она думала, что это — и есть счастье.

Тогда.

Смех. Стихи. И кровь. Всё перепуталось.

Она вдохнула.

И проглотила.

Девушка ничего не чувствовала. Ни тела, ни времени, ни границ между собой и воздухом. Только лёгкость — пугающая, как мгновение, когда теряешь равновесие на краю крыши. Казалось, она парит над всем миром, бесплотная и пустая, как строчка из забытых стихов.

Где-то вдалеке — будто из другого мира — раздавался гул. Голоса. Неясные, беспокойные. Они плыли, как лодки на туманной реке: близко, но неуловимо. Кто-то тронул её лоб. Холодные пальцы, торопливые, как у слепого врача. Ещё один голос — мужской, низкий, с тоном тревожной строгости.

– Температура уходит… Хунся, воду, живо!

Хунся? Её няня, вечно нюхающая пряный уксус и повторяющая, что "молодые госпожи должны спать лицом к югу — для хороших снов". Но она умерла... Или нет?

Звуки, как рябь на воде, становились всё отчётливей. И вот — запах. Резкий, как щелочной дым: порошок из сушёных корней мха и лепестков орхидеи. Лекарство против обморока. Ли Юньшань знала рецепт, однажды сама подсунула его отцу, чтобы он «поразмыслил яснее» перед одним особенно неразумным решением.
Стоп. Отец?

Сквозь сумрак плыл свет. Тёплый, мягкий, будто сквозь занавесь. Пальцы судорожно дёрнулись.

Юньшань открыла глаза.

Ткань потолка — красно-бурый шёлк с вышитыми облаками и журавлями. Комната. Но не та, из которой она ушла. Тонкие узоры — старомодные, знакомые. Канделябры на лакированных ножках, нефритовая ширма с изображением сливы, та самая, в которую она однажды бросила кисть от раздражения. На подоконнике — фарфоровый лотос, потрескавшийся у края. Всё на своих местах.

И всё — не так.

Она попыталась приподняться, но тело обмякло, как у сломанной куклы. Из-за ширмы донёсся голос.

– Юньшань? Ты слышишь меня?

Голос матери. Мадам Су. О, Господи Небесный.

– Не смей вставать, глупая девочка, — продолжала мать, но уже дрожащим голосом. – Ты напугала нас до смерти. Ты так кричала ночью, потом упала, словно молния по тебе ударила...

Ли Юньшань резко обернулась к источнику звука, и тут же в глазах вспыхнули чёрные мушки. Слева — отец. Ли Чжэньгуй. Строгий купец с голосом, как затаённый прибой. Он стоял, будто укоренившись у постели, лицо белое как рисовая бумага, руки сцеплены за спиной. Так он делал, когда не знал, что сказать.

– Мама? — прошептала она, и голос её зазвенел, чужой, как в театре теней. – Отец?

Всё тело содрогнулось от непрошеной догадки. Она же умерла. Или почти. Отравилась. Проглотила порошок Лин Бая. Видела кровь, смерть, Лин Яня с клинком... девочку... Павлинья заколка...

Господи. Лин Янь.

Она схватилась за одеяло — знакомое, с запахом рисовой бумаги и древесины. Почему оно пахнет так, как в детстве? Почему её руки… такие маленькие?

Тени от шелковых занавесок ложились длинными волнами по лакированному полу, пахло ладаном и чем-то чуть горьковатым — отваром грушанки и женьшеня, который обычно варили, когда кто-то болел. Вечерний свет скользил по стенам, вкрадчиво обволакивая золотой шёлк ширмы с вышивкой журавлей.

Из-за ширмы вышла мадам Су — высокая, грациозная, в одеждах с золотым отливом. Она держала руки сцепленными, как делала всегда, когда переживала, и сразу бросила быстрый, оценивающий взгляд на дочь, будто проверяя: всё ли на месте, всё ли так, как должно быть.

Они смотрели на неё как на больную. Нет — как на нечто ускользающее, недопонятое, чужое.

– Что вы делаете в моей комнате? — вырвалось у Юньшань. Она выпрямилась. Слуги в углу вздрогнули. – Где Лин Янь? Почему я в родительском доме?

Они переглянулись.

– Лин Янь? — с сомнением повторил отец. – Юньшань, ты, кажется, сильно ударилась, когда упала. О чём ты говоришь, дитя?

Девушка резко обернулась, будто надеясь увидеть хотя бы одну знакомую вещь, свидетельство, что она не сошла с ума. Всё было до боли знакомо — резной столик с чайным сервизом, керамика из Цзиндэчжэня, свитки, которые она писала ещё в юности, даже нефритовая шкатулка с золотыми замками — всё стояло так, как и год назад.

Только теперь она заметила. На запястье — тонкий браслет из белой яшмы с тёмным венчиком, подарок отца на шестнадцатилетие. Он надел его тогда сам, прямо перед гостями, сдержанно гордый, хотя старался не показывать. А потом…

– Я же… я же потеряла его, — прошептала она. – На той прогулке…

– Нет, ты его не теряла, — мягко сказал Ли Чжэньгуй. – Ты не снимала его ни разу, с тех пор как я надел его на тебя.

Юньшань резко поднялась. Её тело двигалось, как в чужом сне — неуверенно, будто не знало, чего ждать от простых шагов. Она поднесла браслет ближе к глазам. Он был тот самый — с крохотным, едва заметным сколом, которого никто не замечал, кроме неё.

Девушка резко зажмурилась, будто это могло стереть всё: взгляд матери, чужую уверенность отца, запах отвара, запястье с потерянным браслетом. Но когда она открыла глаза, ничего не исчезло. Все стояли на своих местах. Все смотрели на неё — словно она забыла, кто она есть. Или притворяется. А может, действительно…

Она вытянула руки вперёд, быстро шагнула к отцу и уткнулась пальцами в его грудь.

– Это сон, — пробормотала она. – Должно быть, сон. Но ты слишком тёплый. Сны не такие. Они...

– Юньшань... — Ли Чжэньгуй попытался взять её за плечи, но она вывернулась, коснулась пальцами его лица, щёк, подбородка. Его кожа была шероховатой, пахла ладаном и рисовым вином. Она узнала этот запах — его одежда всегда хранила эту смесь.

– Что за тон, Юньшань? Ты ведь ещё не совсем спятила, чтобы не понимать, как вести себя перед родителями! — Она поправила рукав, тонко вышитый шёлком из Сучжоу, и чуть склонила голову — её любимый жест, когда она обижена, но считает, что имеет право на нравоучение.

Слуги — две юные девицы в розовом и старшая с круглым лицом, как лунный пряник, — стояли в углу, переглядываясь. Кто-то из них тихо прыснул. Девушка в центре — Лань — прикусила губу и шепнула: «Госпожа что-то выдумывает…»

Но няня Хунся, сухощёкая, с крепко стянутыми седыми волосами, стояла у дверей как страж — не осуждала, не шепталась. Её глаза, морщинистые и внимательные, были спокойны, как вода в колодце.

Ли Юньшань впихнула ноги в жесткие ботинки, изношенные у пятки и натёртые до жёсткости вдоль щиколоток. Они были тесны ещё прошлой осенью, а теперь и вовсе казались невыносимыми, словно её ступни за год предали её, выросли без позволения. Тонкие, как у аристократки, но упрямые, как у беглянки.

Отец, пообещал новые на фестиваль Весны, но, как всегда, забыл — или сделал вид, что забыл. Ему было куда важнее привезти из Янчжоу очередной груз лакированных шкатулок и провести вечер в чайном доме с друзьями по гильдии, чем прислушаться к просьбам дочери.

Она резко встала, шагнула, и тупая боль оттиснулась в мизинце, но не обратила внимания — ей уже не привыкать. Длинный шёлковый подол ночного ханьфу скользнул за ней по дощатому полу. За дверями сумерки, пахнущие дымом, уличной пылью и ранними лотосами, шумно ворвались в комнату.

Во дворе было прохладно, будто сам вечер хотел остудить её пылающее раздражение. Няня Хунся бросилась за ней, спотыкаясь на крыльце.

– А-я-я, госпожа Юньшань! Куда вы, не надев ни плаща, ни приличных туфель?! — голос её был натренирован годами заботы и тревоги. Он был хрипловатым, как у человека, привыкшего шептать тайны за перегородками. – Простудитесь же! Простудитесь, не ровен час! Господин Ли мне головы не оставит!

Но Юньшань уже не слушала. Она сжимала кулаки, ощущая под ногами холод дерева, будто бежала от чего-то внутри. Или, скорее, к чему-то, что однажды уже потеряла.

Внезапно она остановилась.

Во дворе стояли четверо слуг. Они не заметили её — или сделали вид, что не заметили. Каждый держал над головой по деревянному вёдру, наполненному до краёв холодной водой. Лица были потные, уши покрасневшие от усилия. Стояли ровно, как солдаты на наказании. Один даже пытался насвистывать — отчаянно, фальшиво.

Юньшань узнала их.

Это было в прошлом году. Именно она — тогда ещё неуверенная, но уже язвительная и умная до дерзости — выдумала это наказание. Кто-то из этих слуг сказал, что она, «всего лишь приёмная дочь», не смеет давать указания. Она не кричала, не жаловалась отцу. Просто попросила приготовить вёдра.

– А вы знаете, няня, чем отличается умный человек от великодушного? Умный человек наказывает. А великодушный... сначала убеждается, что наказание запомнится навсегда.

Юньшань стояла на ступеньке террасы, скрестив руки на груди. Её силуэт был чётко очерчен на фоне чёрного неба, волосы — как чернильные волны, тяжело ниспадающие на плечи. Она усмехнулась — не громко, не вызывающе, а тонко, с лёгким изломом губ, почти будто бы себе. Но внутри, под спокойной маской, шевелилось что-то другое. Странное. Липкое чувство. Будто в грудной клетке кто-то пошевелил струны.

– «Почему?» — мелькнуло. «Почему я здесь? Почему снова?..»

Она умерла. Точно. Она помнит вкус крови на губах. Помнит, как жар лип к коже. Помнит, как Лин Янь не успел. Или… не захотел. Она помнит белую ткань ханьфу, и тонкие пальцы, сжимающие пояс. Но теперь она стояла здесь. Живая. И даже — снова во дворце Южного Квартала, в том самом крыле, где когда-то начиналась её последняя зима.

И она могла всё изменить.

– Госпожа?.. — Хунся снова шагнула ближе. – Что вы…

Но Юньшань уже не слушала. Она бросила взгляд на пруд — тот самый, у мраморной беседки. Его поверхность была гладкой, как шёлк, чуть подсвеченная огнями фонарей. В ноздри ударил знакомый запах водяных лилий. И тогда в голове Юньшань вспыхнул вопрос:

– «А если я всё ещё мертва? А если я просто придумала это? Что, если я всё ещё умираю?»

Не сказав ни слова, она вдруг сорвалась с места. Хунся вскрикнула, рванулась за ней — но Юньшань уже сбежала по ступеням и, не колеблясь, шагнула в пруд. Шёлковый подол её тёмно-синего халата с вышивкой журавлей взметнулся, словно крылья. Вода захлестнула с мягким звуком.

– Госпожа! ГОСПОЖА!!! — завопила Хунся.

Слуги у стены дёрнулись, ведра полетели оземь, хлынув, как дожди. Один побежал, едва не поскользнувшись. Другой закричал: «Зовите лекаря! Быстро!»

Юньшань лежала под водой. Глаза раскрыты. Ткань её рукава колыхалась, будто медуза. Пруд был тёплый, летний. Но по её телу прошла дрожь. Она чувствовала холод, ощущала воду, как вязкое обволакивающее существо. Удушливое. Реальное.

В груди зашевелилась первая острая потребность — вдохнуть. Её горло, привыкшее к дыханию, неожиданно ощутило это как шок. Она чувствовала. Не иллюзию. Не блаженство во сне. А болезненное, настоящее — жить.

Значит, это не ад. Не наваждение. Она снова здесь.

Словно в ответ, от её губ пошёл лёгкий пузырь воздуха, он поплыл вверх, лениво, как будто насмехаясь. Юньшань изогнула пальцы — напряжённо, по-кошачьи, отталкиваясь от дна. Подол тёмно-синей шёлковой юбки с вышитыми журавлями струился вокруг неё, как водоросли, её тонкое тело сжималось, грудная клетка выла: дыши, дыши, дыши!

Она вырвалась на поверхность, резко, будто стрела, и вдохнула так жадно, что звук этого вдоха прозвучал громче, чем всплеск.

– ГОСПОЖА!!! — крик донёсся с края пруда.

Это была она — Хунся. Вся в страхе, вся в боли, в сорванном голосе, бежала, цепляясь за подол, чуть не оступившись на камнях. Юньшань моргнула: вечернее небо над ней — расплывчатое, как акварель. Над ним дрожит силуэт — фигура в вытертом ханьфу, с шалью, сжатой в кулаке. Это было настоящее, да. Это была она.

– Госпожа, что вы творите?! Что вы... за что вы так с собой?! — взвыла Хунся, уже стоя в воде по колено, шёлковая юбка потемнела от влаги. – Вам... не холодно? Вы… — она захлебнулась словами и стала судорожно искать платок.

Юньшань вскинула руку, отмахнувшись, — с резким, почти царственным движением.

– Не кричи. Я просто проверила.

Она говорила спокойно, почти насмешливо, но дыхание предательски сбивалось. Каждое слово вызывало новую волну боли в груди. Однако глаза её блестели — остро, как лезвие клинка.

Хунся, тяжело ступая, подошла ближе, пытаясь обнять её, защитить от сквозняка, от вечернего холода, от всех зол, что только могут прийти.

***

Юньшань сидела, скорчившись на широком лакированном ложе, обтянутом парчой с вышитыми журавлями — узор, который, по местным поверьям, приносил долголетие. Но сейчас она чувствовала только стужу, вцепившуюся в каждую косточку, в самый мозг. Под ней скрипел мат, набитый хлопковой ватой, влажное одеяло пахло сушёной лавандой и дымом — слуги торопливо высушили его над жаровней, когда притащили Юньшань домой, насквозь промокшую.

Мокрые пряди волос липли к щекам. Её руки, сведённые судорогой, сжимали ткань — будто в этом зыбком коконе она могла укрыться от вопросов, на которые не было ответа. Почему она снова здесь? Почему её жизнь оказалась переплетена с семьёй Лин, чья тень вытянулась через всю её судьбу — из прошлого в будущее и обратно? Почему в той жизни Лин Янь, её муж, хранивший ледяное спокойствие за маской безупречного учтивости, хладнокровно убил свою племянницу?

Юньшань резко мотнула головой, отчего по щекам плеснуло ещё больше влаги. Нет. Не сейчас. Она не позволит этим воспоминаниям затопить её разум. Ни за что в этой жизни она не станет его женой. Ни за что не впутается в их род. Семья Лин была как шелковая сеть — изящная, тонкая, но крепкая, и когда ты осознаёшь, что запутался, уже слишком поздно.

Глава семьи — Лин Чэнъюй, чиновник. В его лице было что-то от грифона: тонкий, острый нос, прикрытые тяжёлыми веками глаза, и при этом — удивительное благородство в движениях. Его супруга, госпожа Цзян, носила хрупкую печаль как драгоценность. Женщина молчаливая, с длинными пальцами и тихим голосом. Юньшань помнила, как в будущем в её глазах горела почти незаметная обида — тусклый свет погасшей любви. Говорили, Лин Чэнъюй часто ночевал не у себя, а у своих наложниц, а однажды — в доме танцовщицы с улицы Западной пагоды.

Сыновья были как стороны одного меча.

Лин Чжунь — средний, рождённый от наложницы, но признанный. Он был самым харизматичным, словно выращенный на улице. Лин Бай — младший, незаконнорождённый, с лукавой улыбкой и глазами, всегда ищущими одобрения. А Лин Янь… её бывший муж. Старший. Наследник. Тот, кто носил ответственность, как другие носили доспехи. Безукоризненный, как расписанный свиток, в котором каждая черта точна до жестокости. В ту жизнь он вошёл её спутником, в этой — врагом, которого она не допустит к себе ни на шаг.

– Ты что, совсем рехнулась?! — воскликнула тонким, слегка насмешливым голосом Цзинь Хуа, отдёргивая край одеяла и ставя на низкий резной столик чашу с дымящимся отваром. – Полезть в воду, среди ночи?! Тебя подменили или ты снова читаешь свои странные книги про духов и возрождения?

Цзинь Хуа плюхнулась на табуретку, криво усевшись, так что пояс её рукава перекосило. У неё была светлая кожа, чуть раскосые глаза и голос, всегда звучащий на полтона выше, чем у приличной девушки. На ней был старенький ханьфу из крепа, расшитый сакурами, явно заштопанный у локтя. Она держала в руках подогретое полотенце и смотрела на подругу, будто та только что призналась, что приняла яд.

– Я поскользнулась, — отозвалась Юньшань, не меняя интонации. Её голос был спокойным, низким, с лёгкой усталой хрипотцой, которая осталась у неё с той жизни. Сарказм она больше не раздавала щедро — берегла, как оружие. – Нога, знаешь ли, не захотела меня слушаться.

– Твоя нога ещё и думать умеет? Ну ты глянь на неё, прямо философ в одеяле, — Хуа хихикнула, но затем внезапно стала серьёзной. – Я на самом деле испугалась. Ты... не делай так больше, ладно?

Юньшань опустила глаза, переводя взгляд на деревянную ширму с росписью в виде соснового леса. От стены пахло тёплым камфорным маслом и жёлтым рисом. Она не могла сказать правду. Не могла сказать, что очнулась в прошлом. Что всё, что происходило, она уже прожила. И что тогда всё закончилось смертью.

– Завтра праздник фонарей, — с деланной небрежностью заметила Цзинь Хуа, замачивая полотенце. – Пойдём, а? Ты всё время сидишь дома, читаешь эти старые свитки и разговариваешь с наставником, будто тебе шестьдесят. Сходим, поглядим на фонари, на музыку, на сладости... на парней, в конце концов. — Она ухмыльнулась, подмигнув. – Может, тебе и жениха нормального подберём, чтоб не лезть больше в пруд.

Юньшань медленно подняла глаза.

– Мне не нужен жених, — отрезала она. – Особенно в этом городе.

– О-о, звучит как признание бывшей жены, — поддразнила Хуа, не зная, насколько близка была к истине. – Или ты в кого-то влюбилась и теперь страдаешь?

Слово «влюбилась» било по черепу так, будто кто-то взялся вытравить этим звуком всё остальное. Влюбилась? Она? Ли Юньшань — блестяще умная, просчитанная до костей, с саркастической ухмылкой на устах и ледяной дистанцией в глазах? Тот человек, кого она любила, умер. И в этой жизни он… ещё жив.

Юньшань села на постель, будто пронзённая иглой. Спина её выпрямилась, лицо оставалось спокойным, но по щеке скатилась слеза — бесцветная, тихая, почти стыдливая. Она смахнула её резким движением. Сунь Чжэнянь… В этой жизни он ещё не мёртв.

Цзинь Хуа, сидевшая на низкой скамеечке, уронила глиняную чашу с рисовым отваром. Та покатилась к углу комнаты, плеснувшись у резной ножки шкафа.

– Эй! Ты в порядке?! — Хуа вскочила, резко, с привычной лёгкой неуклюжестью. – Ты плачешь?

– Нет, — отозвалась Юньшань. Голос был глухим, будто проговорённый сквозь шелковую вуаль. Она всё ещё смотрела в одну точку — туда, где полотно ширмы отбрасывало длинную, дрожащую тень.

Юньшань молчала. В горле стоял вязкий, тяжёлый ком. Она будто снова чувствовала запах горячего снадобья, смешанный с полынью и бобами — тот самый дом, каменный флигель у северной окраины Интаня. Тогда ей было пятнадцать. Она сбежала из дома, решив, что, если ещё раз услышит фразу «ты обязана ради семьи», — то сожжёт всё до тла.

Она переоделась в мальчишеский ханьфу, перехватила волосы черной тесьмой и оседлала коня, не имея ни карты, ни цели. Но вскоре её настигли. Погоня, лязг копыт по камням, и резкий обрыв дороги. Конь шарахнулся, и она полетела вниз, в холодный овраг, скатившись по влажной глине и камням.

Именно тогда он её нашёл.

Сунь Чжэнянь был не похож ни на кого, кого она знала. Сдержанный, внимательный, с манерами учёного, но телосложением — как у воина. На нём был простецкий тёмный сюаньцзи — грубая ткань, затканная солью и ветром. Но его ладони были теплее всяких слов.

– Не говори, — тихо сказал он тогда, перевязывая её плечо узким шелковым бинтом, – если не хочешь. Я просто помогу.

Он не спросил, кто она. Не задал ни одного лишнего вопроса. Он называл её просто «Шао-гэ» — младший брат. И в его взгляде было… не жалость, нет. В его взгляде было уважение.

Она осталась у него три дня. Он лечил её, приносил рис с редькой и зелёным луком, читал вслух отрывки из старинных свитков «Истинной книги Сердца» и «Записей мудрецов из Чаотаня», а вечерами растапливал жаровню с корицей и кожурой мандаринов. Не тронул. Не спросил. Но однажды, когда она спала, он коснулся её лба пальцами — так, как будто прощался.

Когда она проснулась, его не было. Только свёрнутый вчетверо лист с иероглифом «встретимся», написанным неряшливо, но искренне.

Прошло три года. Она думала, что всё придумала.

А потом — за месяц до свадьбы с Лин Янем — он появился снова. В доме наставника, куда она пришла за лекарством для отца. Он был старше, строже, с потемневшими от палящего солнца руками, но когда посмотрел на неё — Юньшань почувствовала, что всё это время он не забывал. И она — не забыла.

Они стали встречаться тайно. В саду при храме Юйчжэнь, где между колоннами струился свет и воздух пах пионами. Он целовал её, касаясь так осторожно, как будто боялся разбудить воспоминания. Он рассказывал, как путешествовал, как искал знания. Как однажды видел падающую звезду над горами Уданшань и подумал о ней.

Но в доме Лин слухи распространялись, как тень. Лин Янь узнал.

И накануне свадьбы, в первый день седьмой луны, Сунь Чжэняня нашли мёртвым — его тело висело над въездной аркой, обнажённое до пояса, грудь рассечена, кровь испачкала воротники стражи.

– Юньшань, ты… ты дрожишь, — пробормотала Цзинь Хуа, положив ладонь на её руку. – У тебя ледяные пальцы. Ты точно не заболела?

– Я… не могу дышать, — тихо прошептала Юньшань и, отвернувшись, закрыла лицо руками.

Цзинь Хуа опешила. Она, обычно бойкая, колкая, с голосом — как удар медного колокольчика, сейчас не знала, что делать. Молчание Юньшань было не просто молчанием. Это была бездна. Необычайно тихая, холодная, как поверхность озера в зимнюю полночь, в которое страшно заглядывать — вдруг увидишь отражение того, чего никогда не должна была знать.

Хуа аккуратно села рядом, потянулась — неуверенно, будто боясь быть оттолкнутой, и обняла подругу за плечи. Ладони её соприкоснулись с шёлком тёмно-синего чангъи, расшитого серебряными волнами — подарок от отца, ещё с тех времён, когда её уважали просто за фамилию.

Юньшань смотрела в стену. А за ней — будто вновь открывалась бесконечная череда возможностей. Эта жизнь другая. Здесь Сунь Чжэнянь жив. Сердце сжалось от боли — не от потери, как прежде, а от хрупкой, безумной надежды: «А если теперь всё иначе? А если я смогу защитить его?»

Цзинь Хуа не понимала. Не могла понять. Но она всё равно сидела рядом, крепко обняв подругу, будто защищая её от чего-то невидимого. Как ребёнок защищает старшего, боясь признаться, что не знает от чего именно.

– Ты знаешь, — вдруг заговорила она, – у меня в детстве был бумажный фонарь, красный с чёрной кисточкой. Я назвала его Великий Генерал Цзинь. Он был чуть косой, падал набок, но я таскала его повсюду. Однажды он загорелся от свечи и сгорел. Я так рыдала, что мама сказала — «пусть сгорит всё, но не твои глаза». Забавно, да?

Юньшань хрипло выдохнула — то ли усмехнулась, то ли закашлялась от слёз, застрявших где-то между горлом и грудью.

– Великий Генерал Цзинь… Это ты и сейчас.

– Вот именно! — Хуа вскинула голову, заметив отклик, и быстро продолжила, подбоченясь. – А завтра — праздник фонарей! Ты забыла? Мы все идём на улицу Длинных Теней. Там будет лавка твоего дяди, светильники, чай с цветками жасмина, глиняные фигурки. И, представь себе, твой отец приглашён, а мать даже велела надеть что-нибудь приличное, а не вот это твоё «я чёрный ворон, я в трауре по здравому смыслу».

– Моя одежда не твоя забота, — буркнула Юньшань, всё же отстранившись и вытирая лицо тыльной стороной ладони. Веки были красные, но выражение лица вновь стало знакомым — напряжённым, сдержанным, чуть высокомерным. Она снова становилась собой.

– Ха! Значит, жива! Я уж думала, ты испарилась в собственной печали. А я, между прочим, не только фонари смотрю — я собираюсь поймать какого-нибудь приличного молодого человека. Может, даже двух.

– В твоём случае это, скорее всего, будут два торговца лапшой с одного базара. Один толстый, другой лысый.

– Не важно! Главное, чтобы были щедры и молчаливы. А тебе, между прочим, тоже не мешало бы перестать хоронить себя заживо. Слышала, что в округе опять появился тот… как его… юноша в чёрном халате, с бамбуковой флейтой. Говорят, он помогает храмам и лечит по старым трактатам. Ходит, как ветер, улыбается, как сам Будда.

Юньшань вздрогнула. Лёгкая дрожь прошлась по пальцам.

– Кто тебе это сказал? — голос был тихим, как шелест бумаги.

– Торговка с улицы у Врат Сосны. Она клянётся, что он — из рода Сунь. Сунь Чжэнянь, кажется? Или не он?