Проект Мира

Заметить изменения динамики семьи легко как дышать. Папа начинает прикладывать силы, чтобы сблизиться с Оливером, всячески помогая и давая советы, если Оливер спросит его мнение. Он начинает чаще проводить времени дома, не зарабатываясь допоздна. Мари все чаще может услышать смех Оливера из его комнаты, успокаивающий, как бальзам на душу, голос отца, с искрами счастья, что она не слышала так давно. Мари никогда не думала, что это будет так больно. Она и представить себе не могла в темные ночи, наполненные взрывами бомб, с ружьем в руке и желанием выжить в венах, что будет завидовать Оливеру. И это чувство, похлеще вины, от которой она никогда не избавится. Нет, зависть пахнет сладко, сковывает каждую часть тела незаметно, пока не станет поздно. Зависть новое чувство, которое в полной мере Мари никогда доселе не испытывала, с головой забитой другими проблемами, когда нет времени и дважды подумать, развить мысль, что она хочет счастливую семью, такую же, которую видит на улицах, видит у соседей и одноклассников. Оливер больше не ходит к ней за советом, предпочитая спрашивать сначала у папы, потом у мамы. Он все чаще рассказывает о том, как провел время с папой, и когда опоминается, неловко замолкает, смотря испуганными глазами, думая, что задевает её своими словами. Оливер переводит тему сумбурно, сбивчиво и так неумело. Мари хочет кричать или плакать. Мелкий решил скрыть от нее свое счастье, больше не хочет проводить с ней время, предпочитая ей родителей, друзей, школу и клуб, в котором ему помогают во всем участники клуба в своей темпераментной манере. И Мари, она срывается. Делает то, что умеет, просит больше заданий, больше миссий, чтобы заглушить нарастающую дыру в груди, ставшей её жизнью. Порой, она спрашивает себя, для чего Мари пытается совмещать две жизни, если может отказаться от одной в пользу другой. Эта возможность действует только в одну сторону. Это то, что от неё только и ждет организация. Мари только ужасается: возникшей мысли, своей тоске и зависти, чувству одиночества, чей разрыв становится все больше и замыкается сильнее, чем прежде.

Изменения, прошедшие с Мари не ускользают ни от кого. Артур, видя, как она возвращается к версии сломанной Мари, может только бросать многозначительные взгляды Джеймсу, чтобы тот придумал решение. Никого в классе не радует перемена Мари. Али, влюбленный в неё, завидев такую версию, избегает её так явно, что это становится не смешно для восьмого «А». Грэм, подрабатывающий официантом в кафе, где Мари становится завсегдатаем, лишь бросает уставшие взгляды, когда она вновь заказывает кофеин под именем «Рейден». Администраторы не выгоняют Мари, даже зная её возраст и то, что она хорошо их обманула. Они лишь пожимают плечами, а администраторша напоминает, что Мари приносит прибыль и всё. Замкнутость становится хуже, чем всё, что они видели в ней. Она будто пустеет, вянет и даже язвительные, ставшие ядовитыми, слова госпожи Барнс не приносят эффекта. Их перепалка становится одностороннее настолько, что госпожа Барнс перестает кидать ей фразы и окатывает взглядом презрения. Господин Дэн пытается растормошить Мари с помощью тем вне плановых уроков, задавая ей дополнительные задания, эссе и рассуждения. Ничто не трогает струны её души. Госпожа Клоренция заставляет Мари говорить, говорить, говорить. Она спрашивает её о каждой букве уравнения о каждом решении и вытягивает из неё слова спицами, получая сухие, безжизненные слова. Господин Ван ставит Мари в команды старшеклассников, когда физкультура идет с ними. Надеясь, что это как-то на неё повлияет, но Мари играет наравне с ними, ничуть не отставая, настолько, что Джой готова накричать на неё, поняв, что даже так она сдерживается. Джой и Беатрис от состояния Мари готовы начать кричать на неё, требовать ответов, что с ней происходит. Никто не подходит к Оливеру, а Джеймс лишь косвенно спрашивает о Мари в клубе, получая странные и уклончивые скомканные фразы, которые ничего не объясняют. Даже те учителя, которые любят над Мари издеваться, потихоньку сдаются, заметив, что она никакая, даже не пытается бросить им вызов, не сдерживает гнева, никак не реагирует. А информатик вовсе становится всё хуже, придираясь даже к её состоянию.

— Соплячка, не забывай, что я выслушаю тебя, — напоминает наставник, зарывшись в свои волосы. Он портит укладку, сделанную на свидание. Мари лишь вяло напоминает, что он такими темпами опоздает, получая приподнятую бровь и веселый взгляд. Они усаживаются за отдельной зоной лаборатории, устроенной как зона обеденная, отделенная стеклянными стенами, шторами, закрывающие вид для лаборатории. Их разделяет обеденный белоснежный стол, а наставник удобно устраивается на одном из серых кресел, развалившись на них. Рубашка натягивается, подчёркивая грудные мышцы и мышцы рук, пока он закатывает рукава до локтей. Он лениво улыбается. — А, я не пойду на свидание.

— Почему? Вы ждали его неделю, — хмурится Мари, почесывая запястье, испепеляя взглядом наставника, который потягивает кофе из трубочки. Он приподнимает брови, улыбается, поставив кофе на стол и протягивает.

— Я не хочу, передумал, — он не говорит, что не собирается оставлять Мари в подвешенном состоянии. Его взгляд становится чуть холоднее, внимательнее, когда она этого не видит, предпочтя вернуться к наблюдению за поверхностью натурального сока. Ему её состояние ничуть не нравится, он встречал и видел людей, чье состояние было похоже. Ирвин отправляет лаконичное сообщение, что не придет и появились дела, отключая глофон. Час сменяется вторым, никто не спешит покидать обеденную зону, Ирвин лениво грызет яблоко, проверяя голограммные схемы, лениво убирая несоответствие взмахом руки.

— Они такие счастливые, — раздается тихий шепот. Будь они в лаборатории, её слова остались бы не услышанными, но Ирвин не среднестатистический человек, он услышит Мари в любом случае. Он ожидает продолжения, Печроуз оставляет сообщение, что с остальными проектами он разберется сам и чтобы Ирвин позаботился о Мари. Схемы исчезают. Ирвин устремляет взгляд на Мари, смотрящую на сок с потерянным лицом. — Они так счастливы, так почему. Почему мне хочется плакать?

— Пробуй бороться за них, — предполагает Ирвин, когда Мари больше ничего не говорит. Он получает растерянный взгляд, она смотрит на него на грани слез, сжимая стакан крепче. Ирвин не будет спрашивать, о ком она говорит, нужно — сама расскажет. — Изоляция в данном случае не вариант. Ты сильная, так борись за них. Попытайся влиться, делай шаги на встречу к ним. Ты заслуживаешь быть счастливой.

— Вы правы, — тихо шепчет Мари и Ирвин делает вид, что не видит её слез, позволяя ей сломаться, выплеснуть эмоции перед ним. Он мимолетно бросает взгляд на всплывшую фразу Печроуза, что он удаляет, в очередной раз, видеоматериалы камер наблюдения. Главе организации, как и совету, такая информация ни к чему.

Когда Мари отвечает на брошенную вскользь колкость химички, весь класс выдыхает с облегчением. Она не возвращается к недавней лучшей версии себя, но становится легче. Кто-то помог ей, за что они благодарны. Мари возвращается домой с монополией и неуверенно застывает у входа в гостиную, где Оливер и папа играют в гонки машинками. Папа поднимает лицо, разглядывая её, чуть улыбается, завидев монополию и кивает, приглашая. Оливер с блестящими глазами оборачивается. Он улыбается, завидев её. Машинки откладываются в сторону.

⊹──⊱✦⊰──⊹

«Особый статус» никто никогда и не исследовал по отношению к Мари. Никому не ясно, что под этим подразумевалось. Такое словосочетание начали употреблять по отношению к Мари за месяц до её девятилетия, когда она вернулась с летнего лагеря в четвертый класс. Тогда Мари подралась с восьмиклассниками за то, что они в коридорах лопали надутые целлофановые пакеты. Она сломала им носы, оставила синяки, пока их не разняли учителя физкультуры. Её не поставили на учет, её не исключили из школы и кто-то из учащихся услышал про особый статус от учителей, пусть вне контекста, но смысл четко интерпретировался. Многие посчитали это связанным с тем, что на самом деле тихая и добрая Мари, мечтающая стать фигуристкой, поставившая мировой рекорд в 44 прыжков подряд в возрасте восьми лет перед тем как участвовать на последних фигурных соревнованиях, чтобы после них объявить о уходе из спорта, стала хулиганкой, бандиткой и бунтаркой. Именно после этого дядя Нарцисс разорвал связи с семьей, уехал жить в Терру, родственники переругались из-за Мари, а дедушки и бабушки с обеих сторон отреклись от Мари на её девятилетие. Тема особого статуса Мари стала не одним поводом ссор между Виолеттой и Ориэлем — родителями Мари и Оливера. В таких случаях Мари оставляла Оливера в его комнате под включенные мультфильмы в наушниках, гарантируя, что он не услышит ссор. Сама направлялась к ним, чтобы утихомирить пыл, не желая быть причиной из размолвок, предпочитая взять вину и ответственность на себя.

Теперь, пытаясь загладить вину за себя, она вспоминает, что никогда не пыталась сделать что-то в ущерб семье, нет, сама занималась устранением ущерба, отказывалась посещать праздники, особенно, когда бабушки и дедушки отказывались быть с ней в одной комнате, а она стала нежелательна для двоюродных братьев и сестер. Мари самоудаляется, якобы оставаясь дома — на деле отправляется в организацию на тренировки под руководством куратора или на различные миссии от шпионажа, похищения данных до убийства. Поэтому, она застывает неловко и нелепо перед злым и недовольным наставником, парящим над её заживающими ранами, благодаря регенерации, которая развивается стремительными шагами, но не её идеи для быстрого передвижения, чтобы не сжигать магические резервы, каналы, не истощив ядро. Он суетится странно, его движения слегка дерганные, он то и дело колеблется, хмурясь.

— Как давно начали тебя посылать на задания по убийству? — медленно произносит каждое слово наставник, когда Мари отстраняется от него, пытаясь избавиться от неясного стеснения в груди и растущего замешательства. Наставник странно отстранён, будто сдулся, он выжидающе ждет, но его пальцы то и дело дергаются, а затем он кладет руки в карманы, сосредоточенно взирая на неё. Мари чешет бровь, вспоминая.

— С начала маяна, — отвечает она. Её послали в первый же день весны, а затем случились соревнования и вот уже близится через пару дней начало орэна. Невольно у неё вырывается вопрос. — Вы не знали?

В ответ она получает пристальный взгляд, который становится мягче при вспышке удивления. Он качает головой и с тяжелым протяжным вздохом, потирая переносицу, уходит, ничего не сказав. Мари отмечает расправленные плечи и тихий, но уверенный шаг. Наставник кажется решительным, потому она пожимает плечами и идет в душ.

⊹──⊱✦⊰──⊹

Все в нем прекрасно. С самой первой встречи в школе, до первой улыбки, смеха, объятия, признания любви, первого поцелуя и касаний. Всё в нем прекрасно, так завораживающе пленительно. Возможно, это была его ошибка, много лет назад, повернуться на серьезный голос и увидеть эти глаза, этот упрямый взгляд и дерзкую ухмылку, направленную в сторону своей сестры. Он подобен музе художника, оставляющего наброски, никогда не ставшие шедевром, неготового художника делиться красотой музы с миром, или песни, написанные для признания лишь одному человеку, кричащие на весь мир самым страстным признанием и общением верности. Марлоу пленился, добровольно отдал себя в руки уверенного одноклассника, друга, затем лучшего друга и партнера, ставшего ему мужем. Он добровольно связал себя узами и сам стал тем, кто оторвал крылья Ирвину, чтобы он пал вместе с ним.

«— Я не знаю, кем хочу быть, — говорит Ирвин одиннадцатиклассник школы имени Мелиссы Азалим, на его губах очаровательная ухмылка, когда они выходят с Марлоу из школы. Рядом с ними идет Брендон с красными каскадными волосами и карими глазами. Он держит рюкзак на одном плече, лениво кидая цветы Жанаргуль. Она ловит лилию, заправляя её за ухо, убирая челку черно-розовых волос, её оливковые глаза закатываются и она говорит:

— У нас еще есть год на раздумья.

— Да, — добавляет Марлоу, соглашаясь. Он ловит лилию, которую кидает Жанаргуль и заправляет за ухо Ирвину, который показывает ему язык. Брендон реагирует на всё невозмутимо, забавляясь с кривляния рожиц между Жанаргуль и Ирвином.

— Но я хотел бы попробовать стать преподавателем в университете или ученым, — внезапно говорит Ирвин, когда в ответ дергает пальцем нижнее веко и показывает язык Жанаргуль, которая сдержанно улыбается, когда мимо них проходит историк. Пожилой мужчина ничего не говорит, пока Марлоу сдерживает желание улыбнуться, а Ирвин распаляется в широкой улыбке, будто ничего не делал до этого.»

В семнадцать лет, в тот же год Марлоу уговорил Ирвина вступить в «Организацию внутренней и внешней защиты Розмарина от всех типов угроз», а в восемнадцать связал их узами брака. Прошлый глава организации хотел видеть Ирвина в их рядах и Марлоу предоставил его им. Ирвин особенный человек, совмещающий в себе силу и ум в равном балансе. Он мог бы быть великим ученым и врачом, более лучшей версией «Хранителя жизни», но он вступил в организацию и стал агентом раньше, чем стал «Хранителем жизни». Негласный, не озвученный девиз организации «Сначала для государства, затем для народа» воплощается в Ирвине Кэрри, его муже, даже если он не поменял фамилию на его, не имеет значение. Ирвин Кэрри принадлежит ему, принадлежит организации. Его руки, его ум, его творения, весь он, с головы до пят, с чарующими улыбками, опасными творениями и спасающими руками — его. Марлоу позволяет ему действовать, как он хочет в организации, не утруждая Ирвина запретами, получая от этого новое оружие, новые прорывные технологии. Марлоу не запрещает ему совмещать жизнь «Хранителя жизни», если оно не вредит его основному призванию. Ирвин умеет совмещать невозможное, делая возможным. Возможно, именно невозможность Ирвина превзойти все ожидания и стала причиной влюбленности и ростку любви расцвести в его груди.

В кабинете, где граммофон не включен, не царит атмосфера сладости, Ирвин сверкает скрытым гневом, научившийся с легкостью профессионального актера менять и скрывать эмоции и чувства. Марлоу верит, что его не обманешь. Он видит проблески сдержанного гнева и ярости, открытого недовольства, то, как крылья носа дергаются вместе с желваками. Ирвин сжимает край стола, нависая над ним, недостаточно сильно, чтобы сломать. Марлоу находит очарование в его гневе, но не улыбается, не желая больше провоцировать. Ирвин довольно мило обижается, но в нынешней ситуации, как бы мило не было, он не может позволять их чувствам сказываться на работе «ОВВЗРТУ».

— Ты посмел за моей спиной отправить её на миссии по убийству, не предупредив меня, — процедит сквозь скрип зубов Ирвин. Марлоу хмурится, недовольный тем, что агент могла проболтаться Ирвину, хотя он явно дал понять, что тому об этом знать нежелательно, и он и так якобы знает обо всем.

— Как ты узнал?

— Тебя это ебать не должно, — выпаливает Ирвин, требуя ответа. Марлоу моргает, понимая, что это не действия агента, значит, у него были другие возможности узнать. Мог ли он увидеть папку с одним из заданий? Вполне возможно. Оставив размышления в сторону, Марлоу раздраженно откидывается на черный кожаный стул и мягко улыбается. К сожалению, Ирвин не ведется на улыбку. И, к своему неудовольствию, он понимает, что чем больше будет юлить или не отвечать, тем хуже будет ответная реакция Ирвина.

— Агенту Небесной тени нужно больше опыта, ей не позволено быть меньшим, чем Вестник смерти, который уже давно не появлялся на фоне, — спокойно говорит Марлоу, сложив руки в замок. Ирвин выпрямляется, став слишком быстро спокойным, но с внимательностью в острых глазах. Свиданий в ближайшие недели можно не ждать. — Мы не можем позволить другим вздумать, что без выступлений Вестника смерти организация и Розмарин слабы. Всем уже давно известно, что Небесная тень приемник Вестника смерти и она должна соответствовать.

— Ты больше не будешь её направлять на задания связанные с убийством, — выносит вердикт Ирвин с нажимом, не оставляя места для пререканий. Марлоу встает, но один холодный взгляд сбивает всю спесь, оставляя его недовольным. — Ты не посмеешь, Марлоу. Я продолжу её тренировать, мы отправимся летом в Вантиоломию, а затем она станет известна как моя протеже и новый агент, которая не будет участвовать в целенаправленных миссиях по ликвидации преступников. Я ясно даю тебе понять, Марлоу. Мой гнев не стоит того риска.

— Ты угрожаешь главе организации? — недовольно хмурится Марлоу, вспоминая слова членов совета, что он может подорвать его власть над организацией, что Ирвин слишком неуправляем.

— Марлоу Виот Вруз, я не угрожаю, я говорю лишь факт.

⊹──⊱✦⊰──⊹

С руками на столе, она стоит в лаборатории напротив стола, на котором лежит магический серебристый артефакт, похожий отдалённо на компас, окруженный инструментами и заметками Ирвина. Она не притрагивается к артефакту, лишь наблюдая за ними. Металлическая поверхность устройства поблескивает, тонкие линии магических гравировок, сложные как паутина, переливаются светом. Прошло несколько дней с тех пор ,как наставник узнал – мысль, что он не знал столь же ошеломляющая как впервые узнать, что ученый это Ирвин Кэрри – о миссиях по убийству. Мари несколько раз видела, как он изучал этот артефакт, но не вмешивалась потому, как её попытки создать технику быстрого передвижения не увенчались успехом. Наставник наблюдает за ней с угла комнаты спокойно и сосредоточенно, оставив пространство для её работы. Тревога в сердце никак не могла утихнуть, мешая её мыслям. Сегодня она не может отделить личное от работы, не может не вспомнить срыв мамы, как она кричала на неё утром, к счастью, Оливер этого не слышал, иначе она бы не смогла смотреть ему в глаза, видеть в них всё, что угодно. Мари боится, что не выдержит осуждения или чего-то негативного, а может еще одного человека с разочарованием к ней. Мари не знает, что тогда с ней будет и не желает узнавать. Взгляд наставника не столько пристальный, сколько оценивающий, что заставляет Мари чувствовать себя ещё более неуверенно. Она не может показать слабость, Мари не слабая. Ей нельзя ошибиться. Наставник добр к ней по своему, всегда поддержит, даст совет, если она в нем нуждается или просит. Мари не хочет увидеть в нем разочарование к ней. Только не от кумира. Только не от наставника. Мари давно перестала его воспринимать как кумира или человека, избившего её в первый же день в организации. Наставник – это старик и она однажды так скажет лицом к лицу, чтобы увидеть его реакцию, а потом уже только господин Кэрри, Ирвин Кэрри, безумный ученый организации и «Хранитель жизни».

— Устройство должно реагировать на магические потоки. Будь осторожна, у него может быть внутренняя защита. Но проклятий не должно быть, я их убрал, — говорит наставник, указав на артефакт. — Начинай. Постепенно передавай энергию.

С глубоким вдохом, Мари протягивает руку артефакту, ощущая гладкую холодную поверхность. Её пальцы дрожат, но она делает медленный вдох и потихоньку выпускает магию, каплю за каплей. Мари замирает, сжав артефакт едва заметно, как внезапная дрожь, сосредотачиваясь на растущем напряжении внутри. Магия колеблется. Так не должно быть, она хмурится, сдерживая потоки магии, но с ужасом понимает, что не может остановить свою магию. Артефакт будто высасывает из неё магию. Сжав челюсти, Мари пытается подавить панику, сосредотачиваясь на магии, а не на артефакте. Линии сияют ярче, реагируя на её магию. Устройство вырывает из неё все больше магии. С тревогой в горле она прищуривается, при вспышке ослепительного света, пронзающей помещение. Направив магию внутрь себя, Мари активирует глаза скорби. Её эмоции исчезают в один миг, оставив после себя лишь ледяное спокойствие. Когда она снова открывает глаза, они сияют холодным голубым светом. Мари урезонивает свою магию жестче, так, что она чувствует напряжение в груди и вибрацию артефакта. Мари перекрывает передачу одновременно с тем, как активируется скрытая защита артефакта, излучая мощные магические волны. Вибрация разливается по лаборатории, заставив мебель задрожать, а стеклянные колбы со звоном покатились по столам. Мари создает магические стены, чтобы защитить и предотвратить распространение магических волн артефакта. Её плечи напрягаются, но она остается собранной, защита покрывает лишь зону артефакта. Мари создает второй, затем третий слои, каждый плотнее предыдущего, наблюдая, как самый внутренний разрушается под силой артефакта. К ней подходит Ирвин, после того, как проверит все колбы на других столах. Они не пострадали и не разбились, многие остались в своих штативах. На столе также проявляется защита, полностью деактивируя артефакт.

— Ты в порядке? — спокойный голос кажется лишь льдом на воспалённые нервы, звуча нейтрально, но в нём ощущается скрытое беспокойство. Мари встречает его взгляд спокойно, видя выражение легкого удивление, которое быстро сменяется на сосредоточенность. Мари моргает, ощущая, как глаза скорби отступают и с ужасом понимает, что он видел. Она торопливо отворачивается к артефакту, но уже поздно, чувствуя, как паника медленно возвращается.

— Простите, не должна была... — начинает она, но останавливается, запутавшись в словах. Мари боится взглянуть ему в глаза, опасаясь увидеть там различные эмоции. Она никогда не показывала наставнику эту сторону, не думает, что он знает о ней в полной мере. Куратор и глава организации знают о её глазах лишь то, что они способны лишить её эмоций, подавить настолько сильно, что останется лишь рациональная сторона. Мари помнит хвалу главы организации, оседающую на её плечах пеплом и копотью. Она может понять по господину Людоку, что в его планах было заставить Мари использовать глаза скорби всегда. И, как бы она не любила эту способность, идея вызывает тревогу.

— Тебе не за что извиняться, — говорит обнадеживающим тоном наставник, от которого нарастает тошнота и тяжесть в груди. Он делает шаг ближе. — Остановись. Просто сосредоточься на дыхании.

Дрожа, она сжимает край стола, медленно дыша под инструкции господина Кэрри. В лаборатории повисает тишина, нарушаемая лишь тихим звоном в её ушах. Мари поднимает взгляд к наставнику, готовая встретиться лицом к лицу с гневом, которого не замечает.

— Ты сильно перенапряглась. Это не ошибка, Мари, а лишь случайность. Такие вещи происходят, особенно с неизвестными артефактами. Главное, ты цела, — затем он чуть хмурится, вглядываясь в её лицо и плечи Мари напрягаются. — Твои глаза не связаны с артефактом. Я видел их в твоем отчете, но думал это линзы. Но ты подавила эмоции. Почему?

Ледяной покой, навязанный ею же, окончательно разрушается. Мари стискивает челюсть, поражаясь внезапной вспышке гнева, сжимая стол так сильно, что раздается треск. Мари отшатывается от стола с ужасом, судорожно вздыхая. Она проводит рукой по лицу, убирая защиту. Но наставник не обращает внимания на артефакт, назло сосредоточившись на ней. Мари кусает губы, сжимая руки в кулаки. О том, чтобы уйти не могло и идти речи, когда подобная мысль даже не пришла к ней. Она сколь желала, сколь ни хотела отвечать, а его выжидающий, раздражающе спокойный взгляд, лишь дергает за те струны эмоций, о которых она не догадывалась. Господин Кэрри слегка вздыхает, но в его взгляде нет осуждения. Темная её часть желает, чтобы он отреагировал. Он делает шаг назад, давая ей пространство. Наставник не часто задает такие вопросы, но он всегда замечет детали, которые Мари надеялась скрыть.

— Они мешали, — выдавливает она сквозь стиснутые зубы. — Я не могла сосредоточиться. Они помогают мне быть сосредоточенной и сдержанной.

— Мешали или пугали? Подавление эмоций не выход. Почему бы тебе не попытаться отказаться от этой способности? — спрашивает господин Кэрри. Что-то в ней переключается. Перед глазами появляются вспышки взрывов, выстрелов, кишок, мозгового вещества, трупы убитых ею и павших от врагов. Внезапно всего становится так много, что она не дает ему возможности договорить, когда гнев, такой не желательный вспыхивает в ней, будто извергающийся вулкан.

— Я не могу от этого отказаться! Это единственный контроль, который у меня есть! — кричит Мари, не сдержавшись. Она невольно обнажает свое сердце, бьющееся так, будто у неё аритмия. Мари видит потрясение в чужом лице, делая вид, что это не больно. — Единственный контроль хоть над чем-то это мои собственные эмоции!

— Мне жаль, что я неправильно сформулировал вопрос, — тихо говорит наставник, его внимательные глаза с созерцающим пониманием, вызывают лишь душевную боль, будто её избили кувалдой.

Глубоко внутри она знает, что не права, что использование магии для подавления чувств — это бегство, а не решение проблемы. Но этот способ не раз её спасал. Глаза скорби – единственное, что держит её в здравом уме. Эти глаза стали спасением от становления бездушной машиной, которую, кажется, организация и желает получить. Она так к ним привыкла, что почти использовала ежечасно, а не ежедневно. Настолько, что это заметил Оли, в первый же день, после её возвращения с лагеря. Он уговорил её престать использовать глаза, даже если и не знал о них. Глаза её спасение, сколь и зависимость, единственная опора, которую она могла получить, чтобы выстоять против окружающего мира, бросающего ей раз за разом препятствия, от которых на руках у неё все больше крови. Его лицо оставалось бесстрастным, даже мягким, но именно это спокойствие пугает её сильнее всего. Мари знает, что наставник умеет контролировать эмоции, но сейчас ей кажется, что он скрывает разочарование. Но она не может избавиться от мысли, что подвела его.

— Эмоции могут стать силой, не слабостью, если их научится контролировать, а не подавлять. Подавленные эмоции, подобно змее ждут, когда укусить побольнее. Или как бомба замедленного действия, никогда не знаешь, когда детонирует.

Вдобавок воспоминания о ссоре с матерью вспыхнули вновь. Её глаза затуманились, но она быстро отвернулась, чтобы скрыть слёзы. Ирвин заметил это, но ничего не сказал. Вместо этого он поставил артефакт на стол и обошёл её, оказываясь рядом. Мари медленно кивает, чувствуя, как горло сжимает ком вины и стыда. Наставник жестом указывает на стул рядом.

— Садись. Мы разберёмся с этим позже. Сейчас лучше отдохнуть.

Неохотно кивнув, не зная, что делать, она чувствует, что должна сказать что-то, но слова не шли. Опустившись на стул, сложив руки на коленях, она наблюдает, как наставник принимается за работу, оставив её наедине с её мыслями.