Без цензуры

Машина подпрыгивала на каждой кочке, как будто пыталась сбросить их обоих, как надоевших пассажиров. Громов вжимал педаль в пол, сцепив зубы. Лоб его был мокрым, не то от дождя, не то от пота. Рана на плече пульсировала, и повязка уже давно превратилась в красную тряпку.

Карина сидела, вцепившись в аптечку, будто в спасательный круг. Она старалась не смотреть на него. Потому что, если начнёт — запаникует. А если запаникует — он умрёт. Вот и вся математика.

— Ты уверен, что знаешь, куда едешь? — выдохнула она, но голос выдала нервная усмешка.

— Нет. Может, свернём в Диснейленд? — буркнул он и круто вывернул руль, объезжая яму, похожую на кратер после взрыва. — Там, говорят, весело.

— Ты серьёзно сейчас?! — Она едва не выронила аптечку. — У тебя пуля в плече!

— И ты, кажется, в голове, — рявкнул он, но слабо. Голос был натянут, как леска. Один рывок — и всё.

Карина зарылась взглядом в зеркало заднего вида. Пыльный шлейф на горизонте сгущался. За ними ехали. Не быстро, но настойчиво. Как голодная стая.

— У тебя вообще есть план? — спросила она уже тише. Не для того чтобы поспорить. Просто чтобы знать, стоит ли готовиться к смерти или к драке.

— Выжить. — Он метнул в неё взгляд, короткий и упрямый. — Это достаточно для старта.

— Тебе нужно остановиться. Я должна перевязать рану, ты истекаешь...

— Если я остановлюсь — мы оба истечём. Сначала кровью, потом жизнью. В этом порядке.

— Прекрасно. Значит, умираем красиво, на фоне берёз.

Он усмехнулся. Краем рта. Губами, в которых больше было боли, чем смеха.

— Ты начинаешь юморить. Значит, не всё потеряно.

— Только моё терпение, — пробормотала она. — А, и вера в человечество. Мелочи.

Машина подпрыгнула на особенно злой кочке, и он зашипел сквозь зубы.

— Блять.. Рука... ебаная рука...

— Всё. Стоп. Останавливайся. Или я вырублю тебя и сяду за руль.

— Ты не умеешь водить.

— Я научусь. Под угрозой смерти навыки приходят быстро, между прочим.

Он хмыкнул. Потом, тяжело выдохнув, свернул с дороги в заросли. Машина проскользнула под пологом деревьев и затаилась в тени, как зверь, затаившийся перед прыжком.

Ветер хлестал по лицу, когда они подъехали к древнему зданию, когда-то бывшему храмом. Теперь — только скелет: осыпавшиеся стены, окна, затянутые паутиной, и фрески, будто нарисованные чужим, забытым богом. Облупленные, тусклые, как память.

Громов с трудом выбрался из машины, покачиваясь, как пьяный. Кровь стекала по руке, капала на землю.

— Здесь нас не найдут, — прохрипел он. — До утра.

Карина не ответила. Она схватила его под локоть, почти таща на себе, и повела внутрь. Воздух был спертым и тяжёлым — пахло плесенью, сыростью и ладаном, впитавшимся в камень навечно. Где-то в углу стояла покосившаяся икона. В остальном — ни души, ни звука. Только их дыхание и звук капающей крови.

Алтарь, изувеченный временем и мародёрами, стал столом. Он рухнул на него, запрокинув голову, тяжело дыша. Карина метнулась к аптечке, достала нож, бинты, фляжку со спиртом.

— Снимай рубашку, — сказала она, подходя к нему.

— Сразу к делу? — Он попытался усмехнуться, но боль скривила лицо в гримасу. — Такая ты нетерпеливая...

— Умри тихо, если не хочешь помочь.

Она ловко перерезала ткань. Запах гноя ударил в нос, и Карина на миг замерла, изо всех сил подавляя рвотный рефлекс. Рана была страшной — тёмная, распухшая, живая.

— Ты уверена, что знаешь, что делаешь? — прохрипел он, сквозь стиснутые зубы.

— Нет, — честно ответила она. — Но читала в книгах. И ещё смотрела один очень сомнительный сериал.

— Чудесно... — Он хмыкнул. — Если убьёшь — хотя бы сделай это красиво.

Она поднесла спирт, выдохнула и...

Его рука вдруг перехватила её запястье. Крепко, но дрожащей хваткой. Глаза были мутными, но цепкими.

— Если убьёшь меня, — выдохнул он, — беги на север... Там... старый хутор... лесник должен помочь...

— Заткнись, — перебила Карина. Голос дрогнул, но в нём была сталь. — Ты не умрёшь. Потому что я тебе этого не позволю.

Она плеснула спирт на рану. Он выгнулся, выдохнул так, будто в него вселились все черти преисподней.

— Лучше бы ты убила меня, — прошипел он.

— Не говори глупостей, — прошептала она, накладывая повязку. — Я ещё не закончила.

— Садистка.

— Патриотка. — Она посмотрела на него. — Не хочу, чтобы один из немногих хороших остался валяться на этом чёртовом алтаре.

Когда игла вошла в кожу, он даже не дрогнул. Только сжал челюсти. Сказал бы — привычка. Но привычка к боли всегда звучит как приговор.

Карина не спросила, откуда у него этот шрам на боку. Не спросила, кого он терял и кого убивал. Всё это — потом. Если будет это «потом».

Он закрыл глаза. Веки дрожали. Лицо стало пепельным. Она боялась — вот сейчас он уйдёт. Просто отпустит.

— Гром... держись.

— Только... если ты скажешь, что простила меня.

— За что?

— За всё.

Она замерла. Долго молчала. Потом положила руку на его грудь, прямо над сердцем.

— Если выберемся... я подумаю.

— Щедро... — он усмехнулся, и в этой усмешке была благодарность.

— Ты... психопатка, — Громов выдохнул, лоб блестел от пота, губы побелели.

— Спасибо. Это комплимент?

Карина затянула последний узел, аккуратно, но крепко. Её пальцы на секунду коснулись кожи на его животе. Мышцы дернулись под её прикосновением, как натянутая струна.

— Тебе нравится? — Его голос прозвучал глухо, будто сквозь вату. Глаза полуприкрыты, но в них — искра.

— Раненые мужики? Нет, это не мой фетиш, — она дернулась было назад, но не успела.

Он поймал её за пояс, резко, на удивление сильно для раненого. Подтянул ближе, настолько, что она почувствовала его дыхание — горячее, сбивчивое, пахнущее кровью и болью.

— Врёшь, — прошептал он, почти касаясь её губ.

Она не отстранилась. Лишь прошептала:

— Умри.

Тонко, насмешливо. И в этом шёпоте — слишком много нежности.

БАХ!

Грохот снаружи. Дверь влетела в стену с треском. Сквозняк ворвался в храм вместе с тремя фигурами. Два мужчины в камуфляже и один — в джинсах, с камерой наперевес. Серые глаза, знакомое выражение лица. Её бывший.

—Карииин, — фотограф качнул головой. — Мы же просили тебя не лезть. А ты, как всегда...

Он щёлкнул затвором — иронично, демонстративно.

Громов пошатнулся, пытаясь встать, но Карина уже схватила его пистолет. Движения быстрые, резкие, как у загнанного зверя.

— Стоять! — крик сорвался с губ неожиданно громким. — Ни шагу!

Руки дрожали. Пальцы сжали оружие намертво, как будто оно могло защитить её от воспоминаний, от правды, от всего.

— Ой, страшно, — протянул фотограф с ухмылкой. — Ты даже курок не снимешь. Ты всегда играешь в героиню, Карин, но в нужный момент — пас.

Выстрел.

Камера взорвалась искрами. Пуля прошила объектив и выбила технику из рук, как бумажную.

Тишина.

— Следующая — в глаз, — ровно сказала она. — Уходите.

Она прицелилась. Прямо в лоб, не мигая. Взгляд — как лёд на реке весной: хрупкий, но смертоносный.

Мужчины переглянулись. Один из камуфлированных сглотнул. Второй осторожно отступил к двери.

— Пошли, — сказал он. — Она не шутит.

Фотограф посмотрел на неё дольше. Будто хотел что-то сказать. Но не стал. Повернулся и ушёл.

Когда шаги стихли, Карина медленно опустила пистолет. В груди колотилось сердце. В висках билось эхо выстрела. Она опустилась рядом с Громовым. Он смотрел на неё, в глазах — то ли гордость, то ли боль.

— Вот теперь, — прошептал он, — ты и правда опасная.

Карина усмехнулась сквозь слёзы:

— Поздно понял, Громов. Очень поздно.

Тишину разрушает только их прерывистое дыхание. Карина стоит над ним. Громов полулежит на алтаре, его голый торс, подсвеченный лунным светом, кажется высеченным из мрамора — если не считать свежей раны, стянутой грубыми швами.

— Ты... — он начинает, но она резко кладёт палец ему на губы.

— Молчи.

Её ладонь скользит вниз по его груди, останавливаясь над сердцем — чувствует, как оно бьётся чаще. Слишком часто для раненого.

— Врёшь, — шепчет она, наклоняясь так близко, что их губы почти соприкасаются. — Ты не хотел этого.

— Чего? — его рука обвивает её талию, прижимая к краю алтаря.

— Спасти меня.

Он смеётся — низко, хрипло: — Ага. Я идиот.

Их губы сталкиваются внезапно — не поцелуй, а столкновение. Грубо. Голодно. Карина впивается зубами в его нижнюю губу, соль и кровь заполняют рот. Его пальцы впиваются в её бёдра, прижимая так, что на бедрах явно останется след от алтаря.

Она перекидывает ногу через него, трётся о его живот — медленно, намеренно, чувствуя, как всё его тело напрягается в ответ. Его руки скользят под её футболку, шершавые пальцы обжигают кожу на спине.

— Ненавижу... — она целует его шею, кусает яремную вену, оставляя синяк.

— Знаю, — он переворачивает их, прижимая её к холодному камню. Его рана сочится сквозь повязку, но он игнорирует боль.

Его губы опускаются на её ключицу, язык скользит к декольте. Она вскидывает голову, выгибается, но вдруг —

Хруст ветки за окном.

Они замирают. Его дыхание горячее на её коже, её ногти впились ему в плечи.

— Продолжим? — он шепчет, но уже отпускает её.

Карина соскальзывает с алтаря, поправляет одежду, дрожащими руками.

— Нет.

Она отворачивается, но он ловит её за запястье:

— Ты начала.

— И закончила.

Его губы растягиваются в усмешке, кровавой от её укуса:

— Как удобно.

Рассвет рождался в серых разводах тумана. Мир казался вымытым, будто ночь смыла с него всю кровь и ложь.
Машина выныривала из клубов дыма, старая, побитая, но ещё живая. Как и они.

Громов держал руль одной рукой — вторая была плотно перевязана.
Карина сидела рядом, разложив перед собой помятую карту, на которой жирной линией был прочерчен путь — в глушь, к холодным берегам. На север.

— Куда? — он бросил взгляд, не отпуская дорогу.

— На север. Как ты сказал, — ответила она спокойно, будто речь шла о прогулке, а не о бегстве сквозь руины чужих предательств.

Он усмехнулся, приподняв бровь:— Ты же никого не слушаешь.

— Сегодня слушаю, — её голос был твёрд, как асфальт под колёсами.

Она засунула руку в карман куртки, достала флешку. Маленькую, чёрную, сцарапанную — но настоящую.
Ту самую, что прятала всё это время, пришив к подкладке, как сердце к груди.

— Здесь всё, — сказала она. — И мы это опубликуем.

Он повернулся к ней, на секунду оторвав взгляд от дороги: — Мы?

Она встретилась с ним взглядом. Без вызова. Просто — взгляд, от которого внутри становится тесно.

— Ты же хочешь быть героем?

— Нет, — хрипло усмехнулся он. — Но хочу посмотреть, как ты всё спалишь к чертям.

Она улыбнулась впервые за много часов. Настояще. Как будто в груди всё ещё оставалось место для света.

Машина скрылась в тумане.

И где-то впереди, за поворотами, в далёких городах, их уже ждали — те, кто не знал, что к ним едет буря в обгоревшей куртке и с флешкой в руке.
Те, кто ещё верили, что правду можно утопить.

Но теперь — она ехала на север.