Последняя мелодия

Скрипка пролежала в комнате Эйры ровно семнадцать дней. Зигфрид считал. Каждое утро он заглядывал в дверь, надеясь увидеть, как девочка хоть как-то проявляет интерес к инструменту. Но нет – Эйра обходила его стороной, словно это была не скрипка Гварнери, а ядовитая змея. Она обходила её широкой дугой, садилась спиной, играла на полу так, чтобы даже случайно не задеть скрипку ногой. 

Не потому, что боялась. И не потому, что не интересовалась. А потому что её заставили. Пианино Эйра выбрала сама. Оно стояло в углу её старой квартиры — пыльное, расстроенное, с пожелтевшими клавишами, — но для девочки это не имело значения. С первого взгляда, ещё в глубоком детстве Эйры, между ними пробежала невидимая нить. Пианино манило её, как луна притягивает прилив: необъяснимо, но неотвратимо.

Эйра не помнила, как впервые прикоснулась к клавишам. Наверное, её в очередной раз бросили одну, и она просто искала себе заделье, чтобы спастись от скуки. Или, возможно, где-то в глубине души Эйра уже тогда понимала — пианино было её судьбой. Не просто инструментом, не случайным выбором, а чем-то гораздо более важным — её продолжением, её языком, её спасением.

Маленькие руки сами легли на клавиши, и из-под пальцев вырвались звуки — резкие, хаотичные, но живые. С тех пор пианино стало убежищем. Когда она касалась клавиш, мир вокруг замолкал, а внутри рождалась ясность, которой не было в обычной жизни. Никаких объяснений, никаких слов — только чистая, неистовая музыка, вырывающаяся из самых потаённых уголков её души. Пианино ждало, а Эйра возвращалась, когда хотела.

Скрипка же была чужой. Чужой, как нарядное платье, которое жмёт под мышками. Чужой, как чужие руки, заставляющие держать ложку «правильно».

Пианино звало. Скрипка приказывала. Пианино было её голосом. Скрипка — чужими словами. Скрипка стала символом принуждения — а Эйра ненавидела, когда её заставляли.

— Может, она её боится? – предположил Юрген. 

— Она не боится! Она издевается! Совершенно необучаемый ребёнок! 

В этот момент в дверь позвонили.

- Кого там ещё принесло? - проворчал Зигфрид.

- Прибыла Берта ван дер Меер, - доложила домработница.

- Уж лучше в горле кость, чем такой гость. Гоните её прочь!

- Не могу, она уже здесь...

Социальная работница, повыше задрав остренький нос, который любил лезть в чужие дела, появилась на пороге.

— Опять крики? Опять нервы? – она тут же принялась осматривать дом, заглядывая в каждый угол, едва не понюхала стул, на котором сидел Зигфрид. – Где ребёнок?

Эйра сидела под столом, обхватив колени руками и раскачиваясь вперёд-назад. 

— Ага! – торжествующе воскликнула Берта. – Вы держите её в состоянии постоянного стресса!

- Я что-то не пойму, почему вы так радуетесь? - Зигфрид начал закипать.

- Потому вы, звёзды, думаете, что вам всё можно: отрывать ребёнка от матери, топать ногами, что-то требовать. Я вас насквозь вижу, музыкантишка! И поставлю на место!

- Отрывать от матери? Вы себя слышите? Да я вытащил её, буквально спас из этой дыры! К вашему сведению, девочка про свою драгоценную мать даже не вспоминает.

Зигфрид резко встал, и в этот момент его тело охватила сильнейшая дрожь. Руки затряслись так, что он не мог их контролировать, ноги подкосились.

— Да чтоб вы... Знали... — слова давались с трудом, речь стала невнятной.

Он попытался опереться о рояль, но промахнулся и рухнул на пол, опрокинув пюпитр. Белые листы с нотами, словно птицы, с мягким шорохом разлетелись вокруг.

— Господин Рейтер! — Юрген бросился к нему.

Лицо Зигфрида исказила гримаса — он не мог говорить, только хрипел, пытаясь дышать. Правая сторона лица обвисла, из уголка рта потекла слюна.

— Срочно вызывайте скорую! — закричала Берта, внезапно перейдя от обвинений к действиям. — У него инсульт!

Юрген уже набирал номер, когда Зигфрид потерял сознание. Эйра не сдвинулась с места. Зигфрид бился в судорогах у её ног, лицо было искажено болью, пальцы царапали паркет — а она просто сидела и смотрела. Без испуга. Без слёз. Даже без любопытства. Как будто наблюдала за дождём за окном - равнодушно, отстранённо. 

Юрген кричал в трубку, голос его рвался от паники:
 
— У него инсульт! Инсульт, я сказал! Приезжайте скорее!

А Эйра медленно подняла взгляд на старика. Его губы посинели, изо рта текла слюна. Она видела, как он пытается схватить её за ногу — дрожащими пальцами, будто просит о помощи. 

Эйра продвинулась глубже под стол. Не потому что боялась. Просто не хотела, чтобы он касался её.

— Эйра! Берта! — закричал Юрген, бросая телефон. — Помогите! Держите его!

Но девочка не шевельнулась. Она уже выучила, что Зигфрид умеет только дёргать её за руку, орать в лицо, ломать её тишину своими требованиями. Почему сейчас должно быть иначе? 

Скорая примчалась через семь минут. К тому моменту Эйра уже ушла в свою комнату — не обернувшись, не попрощавшись. Как будто ничего не случилось. Как будто человек, который так яростно пытался вломиться в её мир, для неё уже был мёртв давно.

***

Когда Зигфрид пришёл в себя, он увидел белый потолок больничной палаты. Тело было тяжёлым, как чугунное, правая рука не слушалась совсем. Он попытался пошевелить пальцами левой руки — они дрожали, но двигались.

— Микроинсульт, — услышал он голос врача. — Вам невероятно повезло, господин Рейтер. Но это серьёзное предупреждение.

Зигфрид попытался что-то сказать, но речь по-прежнему была невнятной, будто у него был полный рот каши.

— Никаких стрессов. Никаких концертов. Никаких детей, — врач в частной клинике, обычно очень приветливый, теперь говорил строго. — Иначе следующий приступ оставит вас полностью парализованным. Я рекомендую вам остаться у нас подольше, восстановиться. Что скажете?

«Этого ещё не хватало...»

Зигфриду оставалось лежать и глядеть в потолок, думая о том, что его жизнь теперь – это бесконечное падение. Вниз. Без возможности остановиться.

- Хорошо...

- В таком случае я распоряжусь подготовить вам аппартаменты в гостинице на территории больницы.

Юрген позвонил ему тем же вечером с неожиданным предложением:

— Есть одна девушка... — начал Юрген осторожно.

— Как... Эйра? — перебил Зигфрид, голос его был напряжённым, но не от беспокойства за девочку — а от сжатого, как пружина, раздражения.

Кто теперь будет заниматься с ней? — вот что действительно волновало его. 

— Она... Даже не заметила вашего отсутствия, — Юрген сделал паузу. — С утра до вечера играет на пианино. Будто наконец может дышать. 

— На пианино?! — старик фыркнул. — Опять это пианино, будь оно неладно! На пианино и я могу бренчать, а вот смычок уже вываливается из рук. Ей нужно упражняться со скрипкой.

Голос его дрогнул — не от слабости, а от ярости. Его скрипка, его музыка, его наследие — всё это должно было перейти к Эйре. А она... 

— Может, оставить её в покое? — тихо предложил Юрген. 

— Нет! — Зигфрид ударил кулаком по тумбочке, и на другом конце провода звонко звякнул стакан. — Она должна научиться играть на скрипке! 

Тишина. Затем Юрген, сжав зубы, продолжил: 

— Так вот... У меня есть знакомая, она педагог и специализируется на... Особенных детях, вроде нашей Эйры. Она могла бы позаниматься с ней пока вы, ну... Восстанавливаетесь. Тем более Берта мне весь телефон оборвала, грозится забрать Эйру, если я не найду человека, который будет за ней присматривать.

— Ну так найми её, эту свою знакомую, в чём проблема? — буркнул старик. — Ей можно доверять?

- Конечно! Мы учились вместе в школе, хорошо общались.

- Вот и славно. Тогда дай ей задание, пусть научит эту дикарку слушаться. Чтобы делала, что скажут, и была шёлковой к моему приезду!

Он бросил трубку, даже не спросив имени новой учительницы. Главное — чтобы скрипка не молчала.

А Эйра... 

Эйра в это время играла. 

Громко.

Нарочито громко, будто праздновала временную свободу.

 
Павла приходила каждый день ровно в десять. Не в 10:01, не в 9:59 – ровно в десять, как отмеренное по секундомеру время. Три чётких стука в дверь – не громче, не тише – ровно столько, сколько требовалось, чтобы её услышали, но не испугались. Далее сумка – у порога, сапоги – аккуратно вытерты о коврик. Даже дыхание её было ровным, будто она заранее просчитала каждый вдох перед визитом. 

Войдя, она не улыбалась, не говорила лишних слов. Просто ставила на стол папку с бумагами, раскладывала карточки в идеальный прямоугольник и ждала. Если Эйра не подходила сразу, Павла не звала её и не уговаривала. Она молча сидела, сложив руки на коленях, глядя прямо перед собой – как часовой, который знает, что его время ещё придёт. 

Но если девочка вдруг вставала и уходила посреди занятия, Павла не бежала за ней, не вздыхала с раздражением. Она просто аккуратно собирала разложенные материалы, делала пометку в блокноте и ровно в назначенный час уходила. Без эмоций. Без упрёков. Словно её визиты были не уроками, а испытанием на терпение – и она была готова ждать столько, сколько потребуется.

- Ты можешь остаться на ужин, - как-то предложил ей Юрген, - мы же старые друзья, давно не виделись. Посидим, пообщаемся.

- Спасибо за предложение, но я на работе, - с вежливой, но неискренней улыбкой ответила Павла.

Пока уроки давали мало плодов: Эйра по-прежнему отвечала, только когда спрашивали, могла внезапно встать и уйти, оставив Павлу одну среди разложенных карточек и игрушек. 

— Хорошая попытка, — говорила Павла пустому пространству и аккуратно складывала вещи обратно в сумку.

На третью неделю она принесла камертон. Не для музыки, просто потому, что он красиво звенел. Положила его на пол, отошла. Эйра проигнорировала, но на следующий день камертон лежал в другом месте. Павла не стала его трогать.

Месяц таких визитов, и Юрген заметил одну странность, похожую на ритуал: каждую пятницу или субботу утром, незадолго до прихода Павлы, он садился смотреть телевизор. И каждый раз, через пару минут, как телевизор начинал разговаривать, в дверном проёме гостиной появлялась Эйра. Не заходила. Просто стояла. Скоро Юрген догадался, что она ждала Павлу.

Однажды Павла принесла пластилин, и он стал первым, что Эйра взяла в руки после тысячи предложенных ей разных вещей. Однако не успела Павла обрадоваться, как пластилин полетел в стену. 

— Ага, — девушка подняла смятый комок. — Значит, «нет». Это уже слово. 

Она слепила из этого же пластилина смешную рожицу и поставила на стол. Эйра посмотрела, а потом раздавила кулаком. 

Павла не удержалась и улыбнулась: 

— Очень выразительно.

Девочка замерла. Кажется, никто раньше не смеялся, когда она злилась.

После того случая Павла стала приходить и просто садиться на пол, иногда читала вслух, а иногда рисовала. Раз в неделю приносила что-то новое. Например, колокольчик, который Эйра потрогала через два дня, или металлофон, по которому ударила лишь спустя неделю. Была ещё игрушечная скрипку, но её Эйра так и не удостоила вниманием.

Юрген пару раз, не удержавшись, подсматривал за девушками в замочную скважину и видел: Эйра теперь не уходила. Она наблюдала за своей гостьей.

Павла по-прежнему не оставалась после занятий (она приходила, работала, уходила – без отклонений от графика), но в один ничем непримечательный день что-то изменилось. 

Юрген, как обычно, предложил чай – просто из вежливости, не ожидая согласия. И вдруг... 

— Хорошо, — сказала Павла. 

Она сама слегка удивилась, но не стала брать слова назад. Просто села за стол, сложив руки не так строго, как обычно, и даже позволила себе чуть расслабить осанку. 

Эйра, сидевшая напротив, подняла голову – будто почувствовала нарушение привычного порядка. Она, что обычно было ей несвойственно, вдруг уставилась на Павлу с необычным для неё любопытством. 

— Она ещё ни разу не смотрела на меня так пристально, — заметила Павла, и в её голосе впервые прозвучало что-то, похожее на тепло. 

Юрген улыбнулся:

— Может, она наконец привыкла к тебе? 

Павла не ответила, но уголки её губ дрогнули. А потом случилось нечто совершенно неожиданное – Эйра  потянулась к куску хлеба на столе и толкнула его в сторону Павлы. 

— О... — девушка замерла. 

Эйра больше не смотрела на неё, но её пальцы напряжённо сжамали край стола – будто она ждала реакции. 

Павла медленно взяла хлеб, отломила кусочек и аккуратно положила перед девочкой. 

— Спасибо, — сказала она тише обычного. 

Эйра взял предложенный кусок и до конца ужина не выпускала его рук. И это уже было похоже на начало чего-то нового в её жизни, какого-то чувства, прежде чуждого ей.

Теперь Павла иногда задерживалась. Ненадолго, всего на чашку чая. Но Юрген заметил: её строгий график дал трещину. 

А Эйра... 

Эйра перестала уходить во время занятий.

— Надо научить её показывать «хочу» и «не хочу», — вдруг сказала Павла, откладывая вилку, когда в очередной раз согласилась остаться на ужин. 

Юрген удивлённо поднял брови:
 
— Зачем? Тебе поручено научить её слушаться, а не капризничать. 

Павла резко повернулась к нему, и в её обычно спокойных глазах вспыхнуло что-то твердое:

— Юрген, она не собачка, чтобы только «сидеть» и «ждать команды». 

— Но господин Рейтер ждёт... 

— Я знаю, чего ждёт господин Рейтер, — её голос стал тише, но от этого только острее. — Он хочет, чтобы она играла, как заводная кукла. Поворачивай ключик — она играет. Скажешь «хватит» — замолкает.

Девушка резко толкнула тарелку, и ложка звякнула о фарфор. 

— Но она живая! Вы вообще это понимаете?

Юрген открыл рот, чтобы возразить, но Павла уже встала. 

— Я не могу ломать её. Если уж учить — то не подчиняться, а говорить. Хоть как-то.

И, бросив последний взгляд на дверь, за которой слышались глухие, нарочито громкие звуки скрипки, добавила: 

— Иначе зачем вообще всё это? 

Юрген не нашёлся, что ответить, но с тех пор в доме появились две коробочки: красная («нет») и зелёная («да»). Эксперимент начался с яблока.

— Если не хочешь – положи в красную, - объяснила Павла. 

Эйра проигнорировала, даже не отвлеклась от собственных пальцев, которыми чертила что-то на одеяле. 

Тогда Павла взяла яблоко и сама положила его в зелёную коробку. 

— Если хочешь – оставь тут. 

На следующее утро Юрген подскочил от странного грохота, а когда добежал до комнаты девочки, то обнаружил, что она швыряет яблоко в красную коробку, достаёт его, возвращается на кровать и снова швыряет. Когда Юрген сообщил об этом Павле по телефону, она ответила торжественно: 

— Диалог начался!

Однажды вечером Юрген заглянул в комнату Эйры и замер. Девочка стояла посреди комнаты, прижимая к лицу скрипку Зигфрида. Не играла, не трогала струны. Она нюхала её.  Глубоко, внимательно, словно пытаясь запомнить аромат дерева, лака, времени... 

Юрген не стал мешать. Он просто закрыл дверь и улыбнулся.

***

Павла посчитала, что пришло время выводить Эйру на прогулки. Сначала девочка просто сидела на скамейке на территории дома Зигфрида, сжимая в кулаке красную коробку («нет»), пока Павла собирала для неё камешки и листья. Потом — неожиданно — начала бросать эти камешки в лужу, наблюдая за кругами. 

А однажды, когда Павла присоединилась к её игре, Эйра вдруг протянула ей самый гладкий камень. 

— Она делится, — прошептала Павла, словно боясь спугнуть момент.

В тот день они решили выбраться за пределы дома и дойти до парка. С ними пошёл и Юрген. Пока Эйра бегала за голубями (она не ловила их, просто гонялась, наслаждаясь тем, как они взмывают в воздух), он неожиданно спросил: 

— Почему ты так... Вкладываешься в неё? Она явно перестала быть для тебя просто ученицей.

Павла замолчала, наблюдая, как Эйра кружится под дождём из жёлтых листьев - деревья начинали готовиться к приходу осени.

— Я хочу дочку, — вдруг выпалила она отрывисто, будто давно хотела озвучить это, но никак не осмелилась, - но не просто так. Не «лишь бы родить». Хотела... Чтобы у меня была семья, хороший надёжный муж, но потом оказалось, что таких мало.

- Ты же встречалась с каким-то парнем в выпускном классе.

Павла только махнула рукой.

Юрген поднял бровь: 

— Так ты... Рассматриваешь варианты?

— Я рассматриваю жизнь, — Павла машинально бросила взгляд на его руки (без колец). — До этого я просто плыла по течению, но теперь... У меня есть Эйра. И это тоже счастье.

Когда они вернулись домой, Эйра неожиданно подбежала к Павле и сунула ей в ладонь лепесток. 

— Она ещё ни разу никому ничего не давала, — заметил Юрген, - она даже не разрешает трогать игрушки, которые я покупал. 

Павла сжала лепесток в кулаке, чувствуя, как что-то тёплое разливается у неё внутри. 

— Значит, мы на правильном пути. 

***

Гостиничный номер казался клеткой. Зигфрид лежал на мягкой кровати, застеленной белоснежной простынёй, прикованный к капельнице, и чувствовал себя жалким, как никогда. Медсёстры забирали подносы, полные еды - Зигфрид не притрагивался даже к запечённому осетру, потому что не мог смотреть, как ложка дрожит перед самым ртом, словно осиновый лист.

Его руки, когда-то покорявшие концертные залы, теперь лежали на одеяле — беспомощные, тонкие, как иссохшиеся верёвки, предательские, чужие. Они подрагивали даже в состоянии покоя, словно насмехаясь над ним. 

«Я превращаюсь в развалину», — думал Зигфрид, глядя в идеально белый потолок без трещин, без единого пятнышка. Ни отдельный номер с просторной туалетной комнатой, где всегда пахло лавандой и висели чистые полотенца, ни разнообразное меню, ни услуги массажиста - ничего, никакие привелегии богатого человека больше не радовали его.

За окном шёл летний дождь. Капли стучали по подоконнику, как метроном, отсчитывающий последние такты его карьеры.

Днём мучил дождь, а ночью душили сны. Это могли быть его собственные руки, увеличенные в размере, которые обвивались вокруг шеи, сжимаясь всё туже. Старик задыхался, но не мог закричать — горло сдавила невидимая сила.

Иногда он видел себя снова мальчишкой. Он сидел за старым пианино в холодной комнате, в их старой квартире. Над ним, как грозовая туча, нависал отец — высокий, с тростью в руке. 

— Играй! 

Маленький Зигфрид начинал «Революционный этюд». Пальцы бежали по клавишам, но вдруг — вздрагивали. Сбивались. 

— Опять! С начала! 

Трость свистела в воздухе, удар приходился поперёк лопаток.

— Ты - позорище! Совершенно необучаемый ребёнок!

Зигфрид просыпался в холодном поту, хватая ртом воздух. Его руки судорожно сжимали мокрые простыни.

Даже днём, когда больничный коридор наполнялся шорохами и голосами, он закрывал глаза и снова видел отца. Тот никогда не хвалил. Даже после триумфа в Вене, когда зал аплодировал стоя, отец лишь сухо сказал: 

— Темп в третьей части был сбит.

А потом добавил, уже уходя: 

— Но... Приемлемо. 

Это было максимальное признание. 

Теперь Зигфрид понимал: он всю жизнь пытался доказать ему, даже когда того не стало в живых.

Неожиданным спасением из этой трясины стал звонок от Юргена.
 
— Эйра... Она начала брать карточки. Павла говорит, это прогресс. С приходом Павлы она и кушать стала хорошо.

Голос помощника звучал радостно, но Зигфрид чувствовал только горечь. 

— Павла. Да. Конечно.

- Эйра даже ждёт её. Не побоюсь предположить, что Павла ей нравится. А ещё мы ходили гулять...

Зигфрид сжал телефон так, что экран затрещал.

- Господин Рейтер? Вы тут?

Тишина в палате стала густой, как смола. Зигфрид уронил телефон на одеяло, но даже его глухой стук не перебил жуткого озарения, врезавшегося в сознание: «Она приняла Павлу быстрее, чем меня.» 

И вдруг — вспышка в памяти.

Отец. Его крепкие грубые руки, сжимающие детские плечи до боли: «Ты позоришь нашу фамилию! Твой дед был музыкантом, прадед, я сам посвятил всю жизнь музыке! Неужели тебе не передалось хоть капли таланта?»

Скрипка, вырванная из пальцев. Собственный голос, тонкий, детский, который назойливо жужжал в голове: «Я ненавижу себя!»

Тьма.

Зигфрид резко зажмурился, но картинка не исчезала.

Он стал тем самым человеком. Тем, кто ломает, а не учит. Кто кричит вместо того, чтобы понять.

«Я дал ей всё…», — но эта мысль теперь звучала жалко. - «Деньги, скрипка, крыша над головой — разве этого не достаточно?»

А Эйра… 

Эйра выбрала ту, которая не заставляла. 

Юрген перезвонил через минуту. Телефон вибрировал на одеяле, но Зигфрид не поднял трубку.

Впервые за всё время он не спросил про скрипку, не пропускает ли Эйра занятия.

Впервые ему было не до этого.

За окном шумел дождь. Где-то там, за километры, Эйра, наверное, играла на пианино - громко, свободно, без его ненавистных нот.

А он лежал, сжавшись в комок, и думал только об одном: «Как же страшно — осознать, что ты стал монстром из собственного детства.»

По морщинистой щеке побежала слеза.