Эпоха разбитых сердец (черновик)

Когда родители Скарлет Фабер исчезли, на дворе стоял две тысячи восьмой год, и она училась в пятом классе. Школа была маленькой, поэтому слухи о том, что малышка Скарлет осталась сиротой, мигом облетели всю школу. Ей пришлось на несколько лет переехать в Хейден к своей двоюродной тете, но, когда та вышла замуж и отправилась в свадебное путешествие, Скарлет вернулась назад в Эттон-Крик. Ей было четырнадцать, прошло время и люди позабыли и о ней, и о ее родителях, лишь Скарлет ни о чем не забывала.

Сначала я не придала этому значения, потому что в тринадцать у меня впервые появились ночные кошмары. Психолог объяснял это просто: проблемы в семье.

— Ее родители развелись, — пересказала бабуля Грэйси, копируя тон школьного психолога. В этот момент я как будто случайно проходила мимо родительской спальни и остановилась у приоткрытой двери.

Даже в тринадцать лет я уже понимала, что ночные кошмары вызваны не родительским разводом. Точно не разводом.

― У вас в семье были случаи с псих... ― она запнулась, увидев меня в проеме, и отец, обернувшись, в мгновение оказался рядом и хлопнул дверью.

После того как меня и мои ночные кошмары оставили в покое, я наконец-то заметила одержимость Скарлет. Она говорила только о цирке. О клоунах, о ярмарках, фокусниках, выступлениях и о своих планах поступить в цирковое училище. Мои родители были в ужасе от такой перспективы и позвонили дедуле Фаберу, чтобы прочистить ему мозги. Но не подействовало. Вплоть до самого выпускного Скарлет твердила только о цирковом училище, а затем внезапно передумала. Летом у нее появилась новая идея-фикс: стать всемирно известным журналистом и найти родителей при помощи телевидения.

И тогда все вдруг стало хорошо. По-настоящему хорошо, так, как в затишье перед здоровенной бурей: Скарлет перестала влипать в разные нехорошие ситуации, и я расслабилась и сосредоточилась на работе над романом. А теперь вот, взглянув в лицо Скарлет, освещенное при помощи света в салоне автомобиля, меня тряхнуло, и я очутилась в прошлом.

Выходя с кладбища, я успокаивала себя: у Скарлет был спокойный уравновешенный голос, а еще она была за рулем, что показалось мне отчего-то необычно важным. Это ее идея, думала я, просто ее идея, которую я должна оборвать на корню, затоптать, пока она не дала ядовитые плоды.

Запрыгнув в салон ее машины и взглянув в ее медово-ореховые глаза, я поняла, что опоздала. Я оттягивала время уничтожения корней, мне было жалко и больно Скарлет, и теперь стало поздно ― за рулем сидела другая девушка ― девочка из прошлого. Эти глаза принадлежали одиннадцатилетней Скарлет, или четырнадцатилетней, или даже восемнадцатилетней, но не новой Скарлет, которая взяла себя в руки.

― Ну и как мы это сделаем? ― спросила она, глядя напряженно, будто знала, о чем я думаю. Ее пальцы сжимались на руле, выцеживая скрип из обивки, спина была напряжена, лицо мелованное.

Она была готова к очередной неприятной истории, и хотела утянуть меня за собой.

― Скарлет, ― начала я, ― когда мы в первый раз забрались в Исчезающий цирк, это было похоже на забавную авантюру, на вызов. Мне хотелось разгадать загадку шапито, мне хотелось узнать все их тайны. Но я уже знаю кое-что: там небезопасно, туда нельзя, Скарлет. Нам с тобой туда нельзя.

― Там мои родители.

― Скарлет, ― повторила я, ― бродячий цирк опасен.

Но я знала, сколько бы раз я не сказала об этом, она не воспримет серьез. Проблема в том, что Скарлет знает, что он опасен. Если бы не знала, мы могли бы поговорить об этом, но она все знает и все равно собирается внутрь.

Я боюсь, что ты сойдешь с ума, ― хотела я сказать.

Твои никчемные родители того не стоят, ― хотела я сказать.

Но слова застряли в моей глотке, прилипли к задней стенке горла и скатились вниз в желудок, вызывая изжогу. Скарлет так крепко нажала на газ, что нас тряхнуло вперед. Но я не вскрикнула, хоть и испугалась. Нервно вцепившись в лямку сумки, лежащей на коленях, я глянула на Скарлет.

Не надо, пожалуйста, я едва держусь, я едва держусь, чтобы не сорваться.

Я оглянулась назад, на ворота кладбища. Почему люди боятся кладбищ, где тихо и спокойно, но не боятся таких чудовищных мест, кричащих об опасности, как Исчезающий цирк?

Скарлет свернула на песчаную дорогу, выбивая из-под колес пыль.

― Я не сошла с ума, Эра, ― сказала Скарлет, глядя перед собой сосредоточенным, рациональным взглядом. ― Я знаю, о чем ты думаешь, о чем вы все думаете, но я единственная, кто знает правду. ― На этом заявлении мои брови изогнулись, едва не коснувшись полей шляпы. ― Исчезающий цирк опасен, ― продолжила Скарлет. Я хотела закричать: если мы мыслим одинаково, давай не поедем! И все же она успела закончить, до того, как я это сказала: ― Он забирает людей, Эра. Исчезающий цирк похищает людей. Они исчезают, когда исчезает он.

Я была готова взреветь. Я была согласна с ней, я была согласна с тем, что в Исчезающий цирк нельзя, что он связан с исчезновением Натали Локвуд, фотография которого принадлежала Данте. Но знала, что, если соглашусь вслух, только подначу Скарлет. Если расскажу ей о связи Фокусника и Натали Локвуд, это только подначит ее. Поэтому я просто молча смотрела, до боли широко открыв глаза.

Я инстинктивно чувствовала, что должна что-то сделать, как-то остановить ее, но не знала, как. Меня терзало чувство беспомощности, безнадежности найти нужные слова. Эта безнадежность пухла в груди комом, сдавливала легкие. Я шумно вздохнула.

― Скарлет...

― Ты могла не идти, если против, Эра! — оборвала она охрипшим от напряжения голосом. — Я ведь вижу, как ты на меня смотришь. Я просто знаю, что с цирком что-то не так, и если ты...

— Я тоже думаю, что что-то не так! Но я волнуюсь. Мало того, что мы нарушаем закон, так еще и...

— Они украли моих родителей! — заорала она.

Вот и началось, подумала я, внутренне содрогнувшись от страха. Голос Скарлет не был визгливым или истеричным, а твердым как камень. И она говорила так, будто ее родители — не двое взрослых людей, а... марионетки, куклы, которых кто-то тайком вытащил из ее коробки с игрушками.

— Я ведь показывала тебе листовку, Эра, — спокойнее продолжила Скарлет, налегая грудью на руль, будто так машина могла ехать быстрее. — Этот парень, Мир, исчез много лет назад, и Аарон его видел. — Я хотела вставить, что у нашего друга живое воображение, но не успела, потому что Скарлет, сжав крепче руль ладонями, продолжила: — Он видел его в Ята-Бохе в мотеле «Рэдривер».

― Как ты сказала? ― переспросила я, подумав, что неправильно услышала. Но Скарлет уже была поглощена историей, и подробности лились из ее рта с обкусанными от волнения губами как из радио.

— Аарон говорит, Мир — призрак из отеля в Ята-Бохе. Он видел его там, и я ему верю.

— Парень исчез в девяносто шестом году, — напомнила я, и Скарлет посмотрела на меня насмешливо, а еще с долей разочарования. Резкий тон полоснул мой слух хуже пения Грэйси:

— Я так и знала, что ты не поверишь. Я так Аарону и сказала, чтобы даже не смел приближаться к тебе с историями про призраков! Работать над книгой во всяких злачных местах — это ты можешь, но поверить друзьям...

— Это неправда! — воскликнула я.

Мысли закрутились в моей голове с нечеловеческой скоростью.

Скарлет утверждает, что Аарон видел призрак Мирослава Костенкова, исчезнувшего в 1996 году, Летающего парня из Исчезающего цирка, в каком-то там мотеле в Ята-Бохе. Как она сказала называется этот мотель?

Вот почему Аарон вернулся из Ята-Бохе странный и угрюмый ― не только из-за Натали, ему казалось, что кто-то последовал за ним. И он не рассказал мне, потому что думал, я подниму его на смех, думал, я не поверю?

Внезапно вспомнился Данте Тильманн Второй ранее утром. То, как он разыскивал кого-то (Ти). То, как он вынюхивал ее, шел по следу. Увидев его, я схватила Ти за руку и вырвала из толпы. Только оказалось, я спутала ее с Полли, одетой почти точно так же и с белой кепкой на волосах как у Ти.

Машина остановилась на пустоши. Еще издалека я услышала за закрытыми окнами шум, гам и музыку, доносящуюся из Исчезающего цирка. Пустошь была заполнена огнями будто огромное НЛО: фары сотни машин светили в сторону входа в цирк, где собралась недюжинная очередь, и все стояли с мобильными, переговаривались, обсуждали будущее шоу.

Скарлет хлопнула дверцей и выскочила наружу. Когда дверь открылась и закрылась, я услышала шум волнующейся будто море в лунную ночь толпы. Замешкавшись, я поглядела сквозь ветровое стекло. Скарлет уже мчалась на всех парах к очереди в Исчезающий цирк. Я представила, что где-то там есть наши знакомые и друзья и содрогнулась. Мы могли попасть в свои же собственные новости, если попробуем нарушить правила здесь же этой ночью во время шоу.

Я вышла из машины и побежала следом за Скарлет.

― Стой! ― крикнула я, и оступилась на первом же камне, едва не полетев вперед кувырком. ― Постой, Скарлет! Нам нельзя туда, нельзя! Они только и ждут, когда мы зайдем внутрь, понимаешь? Это ловушка!

Скарлет остановилась, подлетела ко мне фурией и крикнула, схватив за плечи:

― Хватит! Прекрати меня отговаривать! Ты просто не хочешь, чтобы я отыскала их! Ты никогда их не любила! ― выплюнула она мне в лицо, и, оттолкнув от себя, помчалась вновь к Пустоши.

Она сияла огнями, а шум стоял почище чем в тот день, когда местные только узнали о приходе Исчезающего цирка. Добрая сотня машин заняла площадь, в том числе и фургончики репортеров. Я врезалась в спину Скарлет, застопорившуюся увиденным.

Она подумала, наверное, как и я, стоит ли ломиться через парадную, или выбрать черный ход как в прошлый раз.

― Идем домой, ― я попыталась взять ее за руку, но только схватила воздух.

Чем ближе мы приближались к толпе, тем меньше на нас обращали внимания. Скарлет толкалась, пихалась локтями, разгоняя плотную массу людей, пробивала себе путь ко входу; дважды я видела, как ее жестко пихнули в спину, и дважды попытались схватить за волосы. Каждый раз, когда она сталкивалась с кем-то и получала отпор, мне становилось больно, хотя меня и саму пихали: люди и думали, что мы со Скарлет хотим прорваться вне очереди.

Им было невдомек, что я вообще не хочу туда идти.

Наконец Скарлет вырвалась из толпы и бросилась бежать в сторону ограждения. Я заорала ей вслед, не заботясь о том, что о нас подумают, а ведь в толпе должны быть наши знакомые.

Скарлет не останавливалась, и я готова была прыгнуть на нее и повалить на пол.

Умоляю остановись, нам нельзя туда, нельзя!

Это больше не был иррациональный необъяснимый страх, он был оформлен в чудовищно тонкую и черную фигуру Фокусника: «Если увидишь меня снова ― беги. Иначе с тобой случится то же, что с Натали Локвуд. Ее ведь так и не нашли, а ты знаешь, что с ней случилось»

Я догнала Скарлет только у нашего тайного лаза.

― Стой, остановись! ― Я схватила Скарлет за локоть и рванула на себя. Мы обе дышали как заправские марафонцы. Я хватала ртом воздух так отчаянно, будто тонула, грудь рвалась на куски. Хоть в горле и пересохло, и каждая выжатая из него буква причиняла боль, я прохрипела: ― Ты не пойдешь внутрь, это ловушка. Там нет твоих родителей, очнись, приди в себя! Подумай головой: как бы они попали в этот проклятый Туннель любви? Ты в своем уме?! Это невозможно, невозможно! Скарлет, Скарлет... ― Я подступила ближе и схватила ее за голову руками. Ее волосы под моими ладонями были влажными от пота, голова горячей как картофелина, вытащенная из углей. ― Послушай, послушай только секунду... они этого ждут, Скар, они ждут, когда мы зайдем внутрь. Это как мышеловка, а мы ― мыши, понимаешь? Мы уже не выберемся оттуда, не выберемся!

― Ты больная, ― сказала Скарлет, глядя неприязненно. Было сумрачно, но то, что я увидела в ее глазах, было таким очевидным, что я отшатнулась и отдернула руки, обжегшись ― ее кожа ударила меня током отвращения. ― Ты ненормальная, Эра. Ловушка? Они ждут нас? Ты говоришь так, будто они заранее знали, что мы придем...

― Ты сказала, что это сверхъестественный цирк! ― крикнула я, и сразу же возненавидела себя за сквозившую обиду в голосе.

― Я имела в виду, что у них есть власть над разумом, гипнотическая власть, ― зашипела Скарлет. ― Я говорила, что они...

― Скарлет, ты сама сказала, что они забирают людей, ― снова попыталась я, ― тоже хочешь исчезнуть? Ради чего?!

Она уставилась на меня так, будто увидела впервые. Долгое время она была слепа и наконец-то прозрела. Увиденное ей не понравилось. Я стала незнакомкой, и пусть была в той же старой шляпе из секонд-хенда, пусть была в тех же глупых очках, которые ненавидела Грэйси, пусть была с неизменной сумкой через плечо. Скарлет меня не узнавала.

― Ты... что ты такое говоришь?! ― воскликнула она, и теперь ее голос звенел от горечи и обиды. ― Там мои родители.

― Их там нет, ― ответила я четко выговаривая каждую букву, вдавливая слова в череп Скарлет, чтобы наконец-то до нее дошло. ― Они тебя бросили, и ты прекрасно знаешь об этом. Они не исчезли, их не похитили, их не удерживают в плену. Они не могли дождаться, когда им хватит смелости сбросить этот тяжелый груз. Ты им осточертела, и потому они от тебя избавились...

Я не договорила ― голова дернулась в сторону так резко, что чуть не свернула шею. Скарлет врезала мне затрещину, в левом ухе болезненно зазвенело. Очки ударились о переносицу, правая дужка скрипнула.

Огонь, обжегший лицо, ударил и по глазным яблокам.

― Заткнись.

― Хватит видеть их в каждом встречном! Они где-нибудь загорают на пляже за сотни миль от тебя! Их здесь нет! Они просто бросили тебя! Ты так боготворишь своих родителей, потому что совсем их не знаешь! ― Язык мне не подчинялся, слова мчались вперед стремительно, прорывались наружу, как выкипающее молоко из кастрюли. ― У них не было шанса испортить тебе жизнь, не было шанса показать свое отвратительное лицо!

― Они дали мне жизнь! ― заорала Скарлет, пихая меня в плечи. Я покачнулась, но устояла на ногах. Вспышка боли придала мне сил. Я готова была вцепиться ей в глотку, чтобы до нее дошло.

― Они тебя бросили! А теперь ты собираешься ради этих никчемных людей пожертвовать своей жизнью! ― выкрикнула я, и оттолкнула Скарлет от себя, прежде чем она напала на меня во второй раз. Но она не хотела нападать. Она отшатнулась и упала на землю. Несколько секунд она дрожала, будто в конвульсиях, а ее фигура стала нечеткой, расплывчатой, будто я смотрела на нее сквозь стекло по которому текли капли воды.

― Скарлет... ― прошептала я, делая к ней шаг и протягивая руку, чтобы помочь подняться. Она оттолкнула ее, с остервенением вскрикнув:

― Не трогай меня, не трогай! Стой там!

Я вздрогнула от боли; в этот раз было больнее, чем от пощечины. Теперь Скарлет осознавала, что делает и говорит. Если тогда ею овладел гнев, теперь он схлынул с нее, будто отлив.

― В первый раз я мог принять это за совпадение, но теперь начинаю думать, что ты преследуешь меня, Эра Годфри, ― услышала я внезапно голос за спиной.

Он шокировал меня не меньше, чем удар Скарлет. Мы одновременно обернулись, чтобы взглянуть, кто подошел, хотя я уже узнала голос. К моим щекам вновь прилил болезненный шар, при этом ноги стали холодными.

Фокусник, вылитый Данте Тильманн Второй, стоял по ту сторону ограды Исчезающего цирка; он опирался на трость, будто фотографировался для журнала о бродячих цирках, и смотрел прямо на нас.

― И ты привела с собой подругу, ― заметил Фокусник скучающим тоном. ― Очень мило с твоей стороны.

Я услышала, как Скарлет шумно втянула ртом воздух, затем хлюпнула носом.

― Вот значит как...― пробормотала она, переводя пустой взгляд с меня на Фокусника. ― Теперь все понятно.

От этого коротенького слова меня прошиб холодный пот. Что ей понятно? Что именно она поняла?

― Скарлет, ― снова повторила я ее имя, но уже не могла вернуться назад в прошлое, чтобы забрать слова назад. Данте-Фокусник нарушил целостность нашего несовершенного мира. Или может я рассекла его стенки своими словами? Скарлет посмотрела на меня с таким отвращением, что у меня снова навернулись слезы.

― Ты не хотела, чтобы я шла в цирк, ― медленно произнесла она; ее мои слезы совсем не тронули. Меня бы тоже не тронули. ― А сама тем временем сдружилась с ними. Что это было ― фарс? Не иди в цирк, это ловушка... они нас ждут... ― Скарлет нахмурилась, переступив с ноги на ногу и шагнув назад.

Вот что ей понятно.

Я должна была немедленно остановить ее, задержать поток прогнивающих мыслей, пока не поздно. Фокусник тем временем подошел поближе, будто ему было любопытно, чем завершится наша ссора. Меня хватило отвращение, захотелось обернуться и заорать, чтобы он убирался прочь.

― Ты с самого начала могла мне помочь, но ты специально отговаривала меня.

― Я не...

Скарлет приблизилась, и я разглядела, что ее лицо белее бумаги в лунном свете, а на щеке кровоточил порез. Ты поранилась, ― хотела я сказать, но соленый комок встал поперек горла.

Она смотрела на меня как на обманщицу, и я хотела защититься. Я ведь ничего не сделала, ни в чем не провинилась. Я лишь не успела рассказать ей о Данте и Фокуснике, потому что это было неуместно. Она говорила о родителях, а я...

― Плевать, ― отрезала Скарлет, так и не дождавшись от меня вразумительного ответа. Она развернулась и зашагала прочь от ограждения. Оставив меня наедине с Фокусником. Боль внутри меня была такой оглушительной, что закружилась голова, ноги отнялись и захотелось присесть.

― Может тебе последовать ее примеру и уйти? ― предложил Фокусник, стоя прямо за моей спиной. Я даже почувствовала его теплое дыхание, коснувшееся моей оголенной шеи. Его слова подстегнули меня, и я бросилась следом за Скарлет.

― Скарлет, подожди...

— Что подождать? — осведомилась она с присущей ей страстностью, и остановилась так резко, что я едва не врезалась в нее. — Ты знаешь, что у меня нет терпения. А ждать, пока ты будешь флиртовать со своим приятелем, у меня нет времени! ― А знаешь! ― она оглядела меня с головы до ног. ― Может быть ты и права, я бы не смогла найти их сегодня. Ты наверняка предупредила своих друзей, что я приду!

И снова я не смогла выдавить ни слова на ее обвинение. Я голове крутилась только одна мысль: «Это все цирк, цирк, Исчезающий цирк. Это он ее меняет, он сводит ее с ума, он исполняет все наши желания и страхи».

Скарлет устала ждать, когда я что-нибудь скажу в свою защиту, и, фыркнув, она ушла. Я услышала, как она всхлипывает, пытаясь казаться хладнокровной. На меня же нахлынула такая усталость, что я не смогла сдвинуться с места. Нужно было идти следом за Скарлет, просить прощения. Нужно было объяснить, что я вовсе не то имела в виду, и Фокусник тут не при чем. Мне нужно было сделать хотя бы один шаг, чтобы запустить механизмы, но ноги приросли к земле Исчезающего цирка.

Проклятый Исчезающий цирк.

Гнев на родителей Скарлет совсем лишил меня сил...

Нет, стой, этот гнев вовсе не на родителей Скарлет, а на...

Я почувствовала за своей спиной едва уловимое движение. Фокусник встал за моим плечом, покинув пределы Исчезающего цирка, и немного наклонился вперед. Я чувствовала, как его губы коснулись моей кожи. Как дыхание сложилось в слова, затаившие мое дыхание.

― А может и не стоит уходить, Эра Годфри, маленькая девочка без друзей и семьи. Может быть ты отлично подходишь для этого места. В тебе больше монстров, чем Ангелов.

Я отшатнулась в сторону. От гнева и шока Фокусник был неясной расплывчатой фигурой, но я отчетливо ощущала насмешку, ликование, шедшее из каждой его поры. И вдруг мы услышали свист, а затем над его головой взорвалось разноцветное облако.

Я вздрогнула ― Фокусник нет.

― Не приближайся ко мне, ― сказала я, пытаясь унять горючее отвращение, поднимающееся на поверхность из какого-то самого дальнего уголка моей души, о котором я не подозревала.

― Даже и не думал, ― сказал Фокусник, и мне показалось, что он улыбнулся. Отвернувшись, я бросилась бежать прочь от проклятого места.

***

Ирвинг закатил грандиозный скандал, когда я позвонила ему и, перекрикивая шум, доносящийся из Исчезающего цирка, попросила его забрать меня с Пустоши. За моей спиной взрывались петарды и гремели салюты, играла веселая музыка и доносился смех многотысячной толпы. Ничего подобного я в жизни не видела.

Я пропустила мимо ушей обвинения Ирвинга, сопровожденное ядовитым мятным дыханием и частичками слюны, которые наверняка летели во все стороны ― так он орал. Телефон в моей руке стал раскаленным как кусок тлеющего угля, и я, отключившись, сунула его в карман.

А затем я опустилась на пень спиленного дерева и, обняв себя руками, заревела.

Это был окончательный разрыв, я знала. Не долгое и тягучее расставание, когда отношения истончаются, а затем исчезают. Боль в области солнечного сплетения все еще была звенящей, будто гитарная струна порвалась.

Слезы то и дело наворачивались, но, когда Ирвинг подъехал к кромке леса и выскочил из машины, бросившись ко мне с испуганным взглядом родителя, слезы иссякли. Я просто тупо смотрела перед собой и молчала, когда Ирвинг пытался выведать, что случилось.

Я не знала, что случилось. Не было таких слов, которые объяснили бы случившееся между мной и Скарлет. Мы никогда раньше не ссорились. Солгу, если скажу, что поводов не было ― были и много, вот только я всегда держала себя в руках. Я понимала Скарлет как никто другой, знала о ее одержимости лучше остальных и никогда не говорила тех безумных вещей о ее родителях, которые сказала сегодня.

Я еще никогда не путала реальность с действительностью.

Те ярость и гнев, родившиеся внутри меня, были направлены на родителей Скарлет, но они были ничем по сравнению с эмоциями, которые вскипали ранее. Вот только я забыла о них, начисто забыла.

Я ненавидела Скарлет, но ярость была направлена не на них, а может быть...

... может быть на моих собственных родителей?

Я чувствовала, что что-то забыла, что-то страшное, в чем они «виноваты» как сказала бабуля Грэйс.

Слезы снова нагрянули, и я, наклонив голову и спрятавшись от Ирвинга за полями шляпы и волосами, попыталась побороть их. Ничего не вышло. Они настырно рвались на свободу.

Ирвинг дважды тормозил на обочине с серьезным видом приказывая мне говорить. Я молчала, и он заводил мотор, чтобы через несколько километров спустя снова решительно крутануть руль в сторону и затормозить.

— Ты расскажешь, что случилось в цирке? И зачем вы, скажи на милость, полезли туда?

— Я не знаю.

— Не знаешь... — повторил Ирвинг мертвым тоном, ясно давая понять, что не верит. — Все ты знаешь, Эра. Говори правду.

— НИЧЕГО Я НЕ ЗНАЮ! — заорала я. ― Я ничего не знаю, я не знаю, что случилось, не знаю! А если тебе нужны гребаные подробности, поинтересуйся у Скарлет, а меня оставь в покое!

Остаток пути Ирвинг молчал, а во мне боролись гнев, отчаяние и чувство стыда. У дома Ирвинг затормозил, и я выскочила из машины и побежала к входной двери, пока сводный брат возился с сигнализацией и пакетом сладостей для Грэйси, которые продавали только с той стороны Криттонской реки.

Я привычно потянулась к сумке-почтальонке, висящей на плече, но обнаружила пустоту.

Что же...

Она ведь осталась у Скарлет в машине! Моя сумка, мои записи!

В панике я обернулась и едва не сшибла Ирвинга с ног.

― Что такое? ― удивился он. ― Что опять стряслось?

Мысли тут же поднялись встревоженным роем ос, на чей улей я случайно наступила. А вдруг со Скарлет что-то случилось по дороге? Она была так зла на меня... А вдруг она так обиделась, что никогда больше не простит? А вдруг...

А мой роман? — невпопад мелькнула мысль, но именно она острее всего кольнула грудь. Я устыдилась собственного эгоизма, но страх не отпускал, продолжая генерировать всякие ужасы: вот Скарлет, обозлившись, вышвыривает мою сумку из машины, вот я безуспешно рыщу в ее поисках в канавах, вот нахожу, но под дождем все записи размокли...

Успокойся, Эра Годфри, ты должна позаботиться о своей подруге — она важнее какой-то там книги!

― Идем в дом, ― сдался Ирвинг и, приобняв меня за плечи, развернул и повел в сторону особняк.

Я размышляю прямо как какой-то бездушный монстр.

Монстр, монстр, монстр... это слово вытолкнуло из головы еще одно воспоминание, на этот раз совсем свежее.

В тебе больше монстров, чем Ангелов, Эра Годфри, — вот что сказал Фокусник, прежде чем я ушла. Он сказал, что я отлично подхожу для их цирка уродов, потому что такой же монстр как они?

Мне надо просто выкинуть все это из головы, забыть, как страшный сон. Завтра я проснусь и обо всем забуду. Обо всех ужасах. Никакого цирка, никаких ссор со Скарлет, ни Фокусников, ни Летающих мальчиков — ни-че-го!

Трепещущее сердце отозвалось в ответ болью, но я проигнорировала его.

Не будет ничего как прежде. С приходом Исчезающего цирка в Эттон-Крик мой мир дал трещину, впустил снаружи внутрь сквозняк; теперь в моих углах ничего хорошего не осталось.

Грэйси ждала на пороге, и выглядела не очень. Она по-прежнему была в утреннем наряде, в котором мы отправились на начало фестиваля (как давно это было), но в этот раз не сияла улыбкой, а сливалась с белым. Даже ее губы побелели от волнения.

Услышав, как открылась входная дверь, бабуля бросилась к нам с Ирвингом. Что-то было странное, и чуть позже я поняла, что ― Грэйси была босиком, будто забыла о такой мелочи, как любимые домашние туфли на каблуке.

― Эра, Эра, что случилось? ― она схватила меня в охапку и наклонилась, заглядывая в лицо. Ирвинг снял с меня шляпу и оставил на антикварном столике у двери. Бабуля схватила мое лицо в ладони, убрала пальцами прилипшие к щекам пряди. ― Что стряслось? Так значит, это все правда, Эра, это ты залезла в Исчезающий цирк? Правду говорят?

― Бабушка... ― устало вздохнула я, чувствуя, что слезы снова собираются в большой комок, который все нарастает и нарастает, как шар, который катится со снежной горы.

― Пусть отдохнет, ― сказал Ирвинг. Он как всегда встал на мою сторону, и от этого чувство стыда за грубость вспыхнуло с новой силой. ― Завтра отругаешь ее. Что сделано, то сделано, Грэйси...

― Но... ― попыталась возразить бабуля, но я уже ушла, стараясь максимально быстро покинуть сцену, на которой разворачивался очередной неприятный разговор. Сейчас Ирвинг обо всем расскажет бабуле Грэйс, затем они обсудят мое состояние, решат, что написание книги ухудшает мое здоровье, и закончат тем, что «во всем они виноваты».

Кто ― они? И в чем они виноваты?

А вдруг я все придумала? Вдруг я все придумала, как и в остальные разы, как и в тот день на рынке, когда похитили ребенка, как в день, когда я с Данте заглянула в загадочную комнату в старом доме, где увидела Ирью Торд в один из ее «плохих дней»?

Войдя в комнату, я снова потянулась к ремню сумки, чтобы оставить ее, как и всегда на стуле у письменного стола. Ее не было, но я все равно подошла к столу и увидела записку, поспешно написанную за минуту до отъезда на Весенний фестиваль: «Матисс Левентон хочет стать фокусником».

Я смяла бумажку в кулаке с такой силой, будто пыталась раздавить сырое яйцо, затем швырнула в мусорную корзину. Уничтожение улики совсем не уняло гнев, а напротив ― лишь разожгло его сильнее. Я ударила ладонью по столу, а затем смела тетради и книги на пол. Глотка заболела, от крика заложило уши, вены вздулись на висках. Я орала до тех пор, пока силы не иссякли, а затем просто рухнула на спину. От столкновения с полом вышибло дух, легкие на долгие несколько секунд застыли в неподвижном состоянии.

Я пялилась в потолок.

Я записала еще утром, что Матисс Левентон хочет стать фокусником, но отчетливо помню, что эта мысль пришла ко мне уже на Весеннем фестивале во время столкновения с зазывалой из Исчезающего цирка.

Что правда, а что вымысел?

Что творится в моей голове?

Зачем я вообще ввела его в свой роман, зачем? Матисс Левентон с тем же успехом мог стать врачом, адвокатом, пилотом, учителем младших классов. Почему ― Фокусник?

Потому что я решила, что именно он вытащит Ирью Торд из той глубокой выгребной ямы, где она очутилась.

Я думала, Данте подарил мне вдохновение. После разговора с ним, его анализа сути моей книги, я смогла писать каждый день, и слова рвутся сами на бумагу. Я хотела, что Матисс был таким же, чтобы подарил Ирье Торд вдохновение жить.

Данте сделал меня на краткий миг счастливой, и я подумала, что Матисс сможет сделать счастливой Ирью Торд, если станет показывать фокусы?

Я попыталась вспомнить, каким Матисс Левентон был до прихода Исчезающего цирка. Каким цветом были у него глаза, был ли у него шрам, был ли тембр голоса мягким с легкой хрипотцой, будто он перенес когда-то травму на горле?

Нет, Матисс появился только с приходом Исчезающего цирка, только с появлением Данте. И тогда он обрел лицо ― лицо Данте: его зловещий шрам, его цвет глаз, его изгиб бровей и манеру улыбаться.

Разве не это клялся выполнить Исчезающий цирк, цирк с бьющемся сердцем?

Он пообещал исполнить все желания и страхи, и разве не это ― мое самое заветное желание? Разве не о том я мечтала, ― чтобы рассказать свою собственную историю о жертвах Потрошителя, выплеснуть в слова то, что чувствую?

Он выполнил мое желание, он подарил мне возможность говорить.

Но кому именно принадлежат мои слова? Они действительно мои, или кто-то вложил их в мой рот и заставил говорить?

Автор Эра Годфри: часть 11

Утром Ирья проснулась от криков и, дезориентированная, села на постели, потирая глаза. С тех пор как у них отняли дом, пришлось довольствоваться однокомнатной квартирой в блочном доме в Старом городе. Квартира была с грязными обоями, высоким потолком и старой потрепанной мебелью. Но больше всего Ирье не нравилось то, что почти каждую ночь ей приходилось зажимать уши ладонями, чтобы не слышать доносившихся звуков из кухни.

Отец все так же опаздывал, приходя с работы, мать все также подозревала измены (Ирья даже как-то нашла в ее записной книжке номера каких-то женщин с милыми прозвищами, явно списанные с отцовской телефонной книги), но все равно, когда с наружной стороны двери гремели ключи, она хватала замусоленное покрывало с дивана и, улыбаясь Ирье заговорщицкой улыбкой, будто дочь не была в состоянии понять, что происходит, убегала на кухню.

― Вы угробили мой дом! ― На этой фразе Ирья распахнула глаза. ― Что вы натворили?! Что с потолком и стенами?!

Ирья испуганно посмотрела на запертую двустворчатую дверь из прозрачного материала, из-за которой доносились крики. Грудь девушки застыла на вдохе, легкие сжались, стали гнить в груди, покрылись пыльной коркой.

― Убирайтесь! ЧТОБЫ СЕГОДНЯ ЖЕ ВАС ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО!

А затем хлопнула входная дверь и на одну секунду повисла тишина. А затем вновь раздались крики: орал отец, обвиняя мать, затем орала мать на отца, обвиняя в загубленной жизни, молодости, в других гадких вещах, о которых Ирья предпочла бы не знать.

Затем мать ворвалась в комнату и разъяренно крикнула Ирье:

― СОБИРАЙ ВЕЩИ, НАС ВЫГНАЛИ! ― Она промчалась мимо раскладного дивана, на котором спала дочь, распахнула дверцы шкафа и стала пачками швырять на одеяло одежду. ― СОБИРАЙСЯ! ― Заорала она на Ирью. ― Вставай и иди умываться! Ты должна успеть воспользоваться теплой водой, потому что сегодня будешь спать на улице, благодаря твоему отцу-наркоману!

― Она больная. ― Это отец появился на пороге комнаты, вырвал из рук мамы шерстяные носки, которыми она попыталась его ударить. ― Ты больная! Ты себя слышишь?!

На Ирью, съежившуюся на кровати, никто не обращал внимания. Ее здесь нет, ее не существует. Она призрак, она хамелеон, она невидимка. Она не человек. Ее тошнило, в желудке произошел взрыв и по венам растекся яд. Ей хотелось сбросить с одеяла груду вещей, вскочить на ноги и заорать на родителей, обвинить в том, что они ужасны, они монстры, они не люди. Они не должны так поступать с ней.

Но Ирья Торд не могла этого сделать, потому что они ведут себя так из-за нее. Если бы не она, не ее рождение, ничего бы не было. Не было бы съемных квартир, не было бы скандалов с арендаторами, не было бы судебных разбирательств ― ничего. Но все есть.

Первое воспоминание Ирьи было настолько ужасным, что иногда она сомневалась, действительно ли все случилось с ней. Ей было три или четыре, поэтому вполне возможно, что ее мозг выдумал все события, но думать так было роскошью.

Лампа и ее тусклый свет, светивший Ирье в макушку, потому что она была слишком маленькой и едва доставала головой до высокого столика, на котором та стояла. Широкая темная кровать, на которой спала мама с одной стороны и какой-то незнакомый мужчина с другой.

― Ирья, ― мама увидела, что дочь стоит рядом, ― все будет хорошо, только не шуми. Т-с-с-с!

Ирья различила в тусклом свете лампы мамину слабую улыбку, и ей показалось, что в ее глазах сияли слезы, а лицо перекосилось от ужаса. Ирья попятилась от кровати и мама одобрительно закивала.

― Я люблю тебя, ― сказала она шепотом, а затем испуганно замолчала, потому что человек на другой половине кровати заворочался, заворчал как здоровенный медведь под пуховым одеялом и затем затих.

Следующее, что Ирья помнила ― ветер, бьющий ее в лицо, и она щурится, наблюдая за летящей на нее дорогой.

Она сидела в коляске мотоцикла, прижимая худые коленки к груди. Мама сидела рядом и довольно улыбалась. Кроме удовольствия на ее лице было облегчение и слабая надежда. «Все будет хорошо, Ирья, все наконец-то будет хорошо!», ― обещала она сквозь холодный осенний ветер.

Много времени спустя Ирья думала о том, что мама, возможно, попала в плен к Злому человеку. Затем, став взрослее, ― что она ушла от отца. И только сейчас она поняла, что случилось на самом деле. Это отец бросил их, и матери некуда было деваться с младенцем на руках. И когда отец позвал их назад, она в ту же секунду сорвалась с места.

Она часто спрашивала себя, смогла бы поступить так же, ― смогла бы ринуться без оглядки к человеку, который оставил ее с ребенком, но она знала, что слишком молода, чтобы ответить на этот вопрос. Ирья знала лишь одно ― она каким-то образом мешает своим родителям жить. По отдельности они прекрасные люди, но когда вместе, то пожирают друг друга как хищные животные. Даже их шаткое перемирие основано не на любви и уважении, а на чем-то другом, на чем не строятся нормальные семьи. Фундамент их семьи давно прогнил, и Ирья фантазировала, что будь она всесильной, то запретила бы людям вроде ее матери и отца иметь детей.

...

Мать ушла на работу и Ирья осталась с отцом одна. Она не боялась его. После того странного случая в ночном автобусе, где не было никого кроме них, он не прикасался к ней, но Ирья не могла забыть слова матери. Ирья поняла их так: мать отвлекла отца на себя, чтобы он не пошел к ней. Или может быть она ошибается, выдумывает?

Мои родители неплохие, ― заверяла она себя, делая запись в дневнике, ― просто они не созданы друг для друга. И меня не должно было появиться.

Когда несколько лет Ирья жила у своих старших сестер (это время было пожалуй даже ужаснее, чем время с родителями, потому что они очень редко виделись с Матиссом), она часто разговаривала с родителями по телефону и слышала лишь одно и то же. Отец жаловался, что мать запила, а мать жаловалась, что отец вновь подсел на обезболивающее. Они звонили в разное время ― мама обычно утром, когда была под градусом, а отец ― вечером, когда возвращался домой и обнаруживал, что в кастрюлях нет ни крошки, а в холодильнике мышь повесилась.

Отец упрашивал Ирью вернуться домой до того, как она перейдет в старшую школу. Он убеждал, что матери одиноко и скучно, ей нужна дочь, ей нужна компания. В эти мгновения девушка думала, что ни за что не хочет возвращаться туда, в ад, но затем ее мучило чувство вины, и она просила отца подождать до конца экзаменов. Тогда они смогут перевести ее в старшую школу в Эттон-Крик.

Когда звонила мама, она бодрым голосом (за пару часов крепкого сна выветрился алкоголь) осведомлялась: «Когда ты приедешь, Ирья?», и когда она начинала оправдываться, ссылаясь на экзамены, мама перебивала: «Понятно! То есть ты не хочешь возвращаться?!».

Сейчас, слушая, как родители орут друг на друга, ей тоже хотелось рявкнуть, обвинить их: «Для этого я должна была вернуться домой ― чтобы нас вышвырнули как собак?!». Но она молчала, потому что это не было справедливым. Разве она сама была идеальной дочерью?

Хоть она и перескочила два класса в начальной школе, так как была достаточно умной, ее все равно оставили на год в девятом классе. И это было более унизительно, чем если бы она училась со своими сверстниками. А вместо этого она ― прогульщица, пропащая девчонка и безнадежная самоубийца.

***

Ирья спустилась вниз на первый этаж по старой каменной лестнице мимо развратных надписей на стенах и вышла во двор. Обойдя их небольшой пятиэтажный дом, она подобрала под окнами их балкона вещи, которые в ярости выкинула мама, прежде чем уйти на работу: красное и зеленое полотенца, черные джинсы Ирьи с модными потертостями на бедрах, темно-синюю рубашку отца. Ирья упаковала вещи в шелестящий пакет с логотипом книжного магазина, куда любила заглядывать, так как там работала ее приятельница из школы, позволяющая иногда почитать, и поднялась назад.

Она чувствовала себя опустошенной.

Она чувствовала себя на грани смерти, будто кто-то медленно выкачивает через трубку от капельницы из ее руки кровь. Ее становится все меньше и меньше, слабеют руки и ноги, в голове становится горячо, будто мозг распухает и ему мало места. Ирья с трудом поднялась в квартиру.

Она все еще не плакала, хотя ей хотелось бы.

Она так привыкла играть в школе и дома роль хорошей, прилежной девочки, что иногда забывала, каково это ― быть настоящей. Как она себя почувствует, если заорет изо всех сил, если расплачется, ткнется лицом в подушку, если просто...

Она не может.

Если вдруг она действительно решит уйти, она должна показать, что все хорошо, потому что иначе родители будут винить себя.

Она запуталась.

Кто в этой истории не прав?

Может быть, никто не виноват, что они живут такой жизнью?

Мама, в особенно доверительных беседах, рассказывала Ирье, что ее собственная мать спала с топором под подушкой, потому что боялась своего мужа. Когда Ирья спрашивала: «Мам, а ты боялась его?». Она надолго задумывалась, а затем выдавала: «Нет, я не боялась своего отчима». Ирья видела, что мама лжет, но не спрашивала почему, хоть ей и было любопытно, ведь та не просила рассказывать ей жуткие истории.

Думая об этом, шестнадцатилетняя Ирья все больше и больше убеждалась в том, что мама просто не умеет, не знает, как воспитывать свою дочь. Виновата ли она из-за этого, ведь и ее жизнь не была сладким фруктом на дереве беззаботности.

Отец никогда не рассказывал о своих родителях, но Ирья итак знала, что они за люди, и считала, что папе еще повезло, что он остался достойным, вполне себе психически вменяемым человеком. Но ее отец был инфантильным и не мог решить проблемы, которые свалились на него. Потому что никто не научил его решать их. Значит ли это, что он плохой отец?

Иногда Ирья Торд не могла рассуждать здраво и, особенно кого рядом никого не было, она забиралась на кухне в уютное большое кресло, которое раньше служило ей кроватью, и яростно кричала в потолок. По ее щекам катились слезы, но они не могли вымыть из ее мозга вопросы.

Становясь старше, она все чаще и чаще оказывалась на грани, но все равно держалась, потому что у нее был Матисс. У нее был Матисс Левентон, мальчик, который никогда не позволял ей шагнуть в пустоту, потому что у него была крепкая хватка и цепкие пальцы.

...

Их все таки вышвырнули на улицу ― отец не нашел денег. Он дал четкие указания матери отправиться к ее подруге, которую он, хоть и терпеть не мог, но готов был принять в качестве вынужденной меры, Ирье переночевать в доме Матисса, а сам решил остаться спать в машине. «Там широкое заднее сидение», ― вот и все, что он сказал, а затем улыбнулся Ирье, потрепал ее по щеке, как пятилетку, и сказал: «Эй, не грусти, завтра будет день, будет пища!». Это выражение было его любимым, и Ирья терпеть не могла, когда отец выдавал подобные псевдооптимистичные фразы. Ей хотелось сказать, что у них нет денег даже на лапшу быстрого приготовления. Но не сказала. Разве она имеет право что-то говорить, после того как ее оставили на второй год, после того как она получила неуды по двум экзаменам, после того как...

― Хорошо, пап, ― она улыбнулась, ― думаю, Матисс не будет против.

― Ты следи за ним, ― наставительно сказала мама, и у Ирьи сию секунду в груди свернулся противный клубок отвращения. ― Мальчики в его возрасте думают только об одном.

― Главное, чтобы она не забеременела, ― рассмеялся отец, и Ирья втянула голову в плечи, потому что терпеть не могла подобные разговоры. Затем мать, уже отошедшая от утреннего скандала, поцеловала дочь в щеку, поправила у нее на плече рюкзак и подтолкнула в спину: «Давай, я позвоню тебе утром. Только никому не говори, что случилось. Мы справимся».

Они с отцом направились вдоль аллеи по тротуару, а Ирья перебежала дорогу и бодро зашагала к переулку. Она не боялась темноты, но, зная, что за город Эттон-Крик, все равно считала, что не будет лишним обезопасить себя от неприятностей. Особенно в этом районе Старого города, где сплошь и рядом в землю были врыты неработающие фонарные столбы.

...

Чувствуя себя не в своей тарелке, Ирья села на кровать Матисса и положила рюкзак на колени. Из-за двери она слышала, как друг объясняется со своей девушкой. До нее донеслись такие слова как «важное», «ничего» и «завтра». Видимо он убеждал ее, что случилось что-то действительно важное, раз Ирья завалилась к нему среди ночи, но завтра они встретятся и продолжат то, что начали. Пока Матисс шушукался с ней, Ирья так и не смогла придумать, к чему можно отнести слово «ничего». Она задумчиво разглядывала торшер, когда дверь тихо отворилась и, скрепя старыми половицами, к ней приблизился Матисс и опустился в кресло напротив кровати. Это было очень удобное старое кресло, на нем всегда валялись учебники Матисса. Сейчас, в середине лета, никаких учебников не было, поэтому кресло обнажило потертости и трещинки, сквозь которые выглядывала обивка.

― Ирья, что стряслось? Почему ты так поздно? Ты пришла одна?

Ей было шестнадцать лет и Матисс не намного ее старше, но когда он вел себя подобным образом, ей казалось, что он ее старший брат. Она покачала головой.

― Нет, ничего не случилось, я хотела устроить сюрприз. Прости, что так вышло. Я хотела улизнуть по-тихому, но зацепилась карманом за ветку дерева и испугалась, что полечу вниз. Твои родители не одобрили бы мертвое тело на их газоне.

Матисс не оценил шутки, он свел брови, глядя на девушку недоверчиво и строго. Он ей не поверил, и Ирья даже не надеялась, что поверит, он слишком хорошо ее знал. Уж тем более после того, через что им обоим пришлось пройти за столько лет.

Ее плечи поникли, она посмотрела на свои колени, затянутые в джинсы, затем на пол и на голые ноги Матисса. На глаза навернулись слезы, хоть она и не планировала плакать.

― В общем, ― начала она, и почувствовала, как друг напрягся в кресле при звуке ее сиплого голоса, ― я... хочу переночевать у тебя. Можно?

Когда Матисс ничего не ответил, она подняла на него взгляд и наткнулась на все то же строгое выражение, только теперь он вновь смотрел также взволнованно, как и десять минут назад, когда испугался, что она свернет себе шею на его любимом дереве.

― Что случилось? ― повторил он, голосом давая понять, что не примет ни шуток, ни абстрактных объяснений, ни отговорок. Но, несмотря на это, Ирья не собиралась распахиваться перед Матиссом наизнанку, она сдержанно рассказала о том, как утром пожаловала хозяйка и попросила их освободить ее квартиру. Матисс прикрыл глаза, будто молился о дополнительных силах, чтобы сдержать себя в руках.

― Боже... ― пробормотал он. Затем зарылся в волосы пальцами и сцепил их сзади в замок, посмотрев на Ирью требовательным взглядом. ― И что будет дальше? Что нам делать?

От его слов ей заметно полегчало, пальцы перестали соскабливать краску с рюкзака, плечи и руки расслабились.

― Спасибо, Матисс, ― тихо сказала она, глядя на него искренним взглядом, полным признательности. ― Если бы не ты...

― Я буду всегда с тобой, Ирья, ― остановил он, накрыв ее сцепленные пальцы своей теплой и знакомой ладонью. В этот раз она даже не вздрогнула, не отшатнулась; она подняла на него взгляд и выдавила слабую, но искреннюю улыбку, которая могла показаться настоящим чудом в свете последних событий.

― Я могу вечно смотреть в твои глаза, ― прошептала она вдруг, сама не зная зачем. Просто слова встали соленым комом в горле, и от них нужно было избавиться немедленно. Матисс, казалось, не удивился, он не изогнул брови в своей привычной манере, не приоткрыл губы, чтобы переспросить или уточнить, что она имеет в виду.

Ирья хотела рассказать Матиссу, как ей спокойно рядом с ним. Будто она ― маленькая крохотная рыбка, которая купается в волнах теплого спокойного моря. Матисс это море. Он оберегает ее, качает туда-сюда, убаюкивает.

Ты мое море, ― хотела она добавить.

Но просто смотрела, ― слова все не шли из горла, застряли там, большие и раздувшиеся.

Вдруг Матисс медленно, так медленно, что Ирья смогла бы пропеть про себя песенку из рекламы геля для душа, наклонился к ней, а его рука каким-то волшебным образом очутилась на ее затылке. Она была мягкой и приятной. Не отталкивающей, как ладони других людей ― Ирья не выносила прикосновений даже матери. А Матисс свободно прикоснулся и ей не тошно. Его длинные пальцы обернулись вокруг ее шеи сзади и настойчиво, но нежно надавили, наклоняя ее голову вперед, к его лицу. У Ирьи внутри от низа живота до самого сердца поднялся жар, когда она подчинилась, не ведая, что творит.

Разве она правильно поступает?

Она действительно собирается позволить Матиссу поцеловать себя после того, через что они прошли? Неужели она позволит себе все испортить?

Но у нее не было времени на раздумья. Она увидела, как Матисс закрыл глаза, когда их лица разделяли всего несколько сантиметров, и она чувствовала на своих губах его дыхание, поэтому тоже закрыла глаза ― повторила вслед за ним.

Она чувствовала, как ее спина выгнулась ему навстречу. Чувствовала, как колени Матисса случайно коснулись ее, ― хоть он и сидел в кресле, а она на кровати, но все равно смог дотянуться до ее кожи.

А затем его губы накрыли ее в том самом месте, где должны были. Ирья знала, что сама не смогла бы так точно поцеловать его с закрытыми глазами, ведь она старалась слишком долго не разглядывать его лицо и уж точно не запоминать какие именно у него губы.

Но как она мечтала об этом раньше! И все мечты оказались ничтожными по сравнению с реальностью. По сравнению с тем, как Матисс поднялся на ноги, выпрямляясь во весь рост, и потянул Ирью за собой. Она, ― крохотная рыбка, ведомая волнами всемогущего моря, ― подчинилась, и их тела встали совсем близко. Еще никогда Ирья не была так близко к кому-то. Она даже на автобусах старалась не ездить, чтобы ни с кем случайно не соприкоснуться.

У нее закружилась голова от нахлынувших чувств. Разве может Ирья, которую она знает, поддаться эмоциям? Нет, та Ирья спряталась бы под стол, забилась в самый угол, лишь до ее кожи не достал даже крохотный лучик света.

― У тебя стресс, ― прошептал Матисс, отстраняясь до того как Ирья согласилась бы на что угодно, лишь бы чувствовать себя в его руках спокойно и хорошо. Он склонил голову вниз, чтобы встретиться взглядом с ее расфокусированными, будто от алкоголя, глазами. Она действительно чувствовала себя опьяненной, колени готовы были подогнуться в любой момент, и голова кружилась.

Она сказала:

― Мы никогда не будем вместе, ты ведь знаешь.

Он не кивнул и не дал знака, что помнит об их давнем разговоре на берегу Криттонской реки, когда думал, что слишком толстый, чтобы кому-то нравиться.

Сейчас Матисс выглядел так, будто и не помнил тот случай. Но вдруг его ладони соскользнули с плеч Ирьи, где они, оказывается, до этого находились, и спросил:

― Я же больше не толстый. У меня классный пресс, каменные мышцы и я вешу всего семьдесят один килограмм, что для моего роста в сто восемьдесят четыре сантиметра ― хороший показатель.

― Даже если бы ты был лысым и весил двести килограммов, я бы все равно тебя любила.

Теперь-то Матисс удивился. Он решил, что его мозг расплавился как сыр на сковороде из-за нежного и сладкого, а главное ― первого ― поцелуя, поэтому он не может сообразить, как это ― если она его любит, то почему они не вместе. Нет, с опозданием понял он, ― она любит меня как друга. Для нее я старший брат, только и всего.

Он вздохнул, затем осторожно обнял ее, некрепко прижав к груди (не выходя за рамки приличий) и поцеловал абсолютно по-братски в волосы. Когда он отстранился, он увидел на лице девушки настоящее блаженство, но стоило ей открыть глаза и Матисса будто окатило ведром ледяной воды: в ее глазах, которые он так любил, стояли слезы. Он похолодел от страха и прижал к обеим сторонам от себя руки.

― Я что-то сделал не так, как-то тебя обидел?

― Нет, нет, ты что! ― испуганно воскликнула Ирья, быстрыми махами утирая слезы, брызнувшие из глаз. Ее голос был твердым, но глухим. ― Я просто счастлива, что, несмотря на то, какая я, ты все еще рядом со мной.

«Что все это значит?», ― но Матисс так и не решился задать этот вопрос. Он боялся вывести Ирью из равновесия. Для него ― она ваза из тончайшего хрусталя, стоящая на декоративном небольшом столике. И своими словами он расшатал этот стол, рискуя сбросить вазу на пол. Больше Матисс ни слова не скажет и никогда к ней не прикоснется.

Никогда.

...

Когда Ирья Торд проснулась утром, она не сразу поняла, где находится. Ее окно, выходящее на боковую стену соседнего дома, всегда было закрыто шторами. А сейчас окно было распахнуто настежь, и она видела сочную зелень дерева, протянувшего ветви в ее сторону.

Это спальня Матисса.

Ирья зажмурилась, мгновенно вспомнив все: как она взобралась по дереву и едва не упала, как помешала Матиссу и его подруге, как она поцеловала его, своего единственного друга, как затем отвергла его, и он отправился спать в раздвижное кресло, откатив его в сторону шкафа, чтобы освободить место.

Сейчас Матисса не было в комнате, в воздухе лениво кружились несколько пылинок, снизу доносились оживленные голоса его родителей. Они что-то обсуждали и смеялись. Кажется, Матисс рассказывал какую-то шутку, ― она услышала и его голос тоже.

Когда последний раз он был с ней весел? Когда в последний раз между ними не было его ― тяжелого молчания по имени Самоубийство, которое заклеило им рты клейкой лентой стыда и осторожности.

Хоть Матисс и сделал вид, притворился, что он ей верит, что такого больше никогда не повторится ― она знала, что он все еще наблюдает за ней. Когда она лживо улыбается в классе, когда неискренне хохочет над шутками подруг (которые ничуть не сомневаются в том, что Ирья решила «поэкспериментировать»), ― Матисс постоянно бросает на нее косые взгляды. Когда они находятся в одной компании, иногда он даже не слышит шуток и никак не реагирует на смех.

Ирье было больно от того, что она превратила его в каменного истукана. Внутри Матисса всегда был яркий огонь, стреляющий в разные стороны оранжевыми искрами. До поры до времени этот огонь оберегал, согревал озябшее тело Ирьи, но ей с каждым разом требовалось все больше и больше, и затем она потушила его. Убила его волшебный огонь.

Сейчас, услышав внизу заразительный смех Матисса, а затем удивленный возглас матери и басовитый хохот отца, Ирья испытала такое сильное облегчение, что рухнула на подушки.

Все хорошо.

Она может и дальше продолжать подпитываться энергией друга, жить за его счет, любить его на расстоянии, боясь причинить ту же боль, которую причинил отец матери и мать отцу. Они с Матиссом никогда не будут вместе, но они связаны узами прочнее, чем какая-то любовь. Любовь проходит, любовь разрушает, любовь травит. А дружба, которая основана и на любви, и на доверии, крепче брака, крепче крови, крепче чего угодно.

...

Затем мистеру и миссис Левентон позвонили ее родители, и попросили дочь вернуться домой. Она подчинилась, попрощавшись с Матиссом. Улыбка на его губах немного поутихла, но она знала, что это не из-за вчерашнего, это из-за нее, ― все дело в том, что Матисс боится улыбаться в открытую рядом с ней.

Вдруг она и эту улыбку заморозит?

Они обнялись, а затем Ирья вернулась домой, где все началось по-прежнему: отец пропадал до ночи на работе, а затем зависал на сомнительных сайтах, мать шла на работу каждое утро, а затем ― домой в компании своей лучшей подруги Водки, Ирья грустила.

Ирья грустила не просто как девушка, которая видит как рушится ее жизнь, и жизнь ее родителей. Она гнила изнутри, медленно, но необратимо. Она была связана по рукам и ногам своей больной любовью к матери и отцу, к людям, которые дали ей жизнь. Ирья знала, что они ушли с прежней квартиры из-за нее, она знала, что они влезли в долги из-за нее. В детстве, она отчетливо помнила, хоть и старалась изо всех забыть, иногда она начинала капризничать, потому что у ее родителей не было денег, а значит, что их дочери не было ни сластей, ни игрушек ― ничего. Зачастую Матисс делился с ней и Ирья воспринимала это как должное, однако потом она случайно услышала как соседи сплетничали о ее семье. Это ранило ее, и с тех пор Ирья никогда ничего не просила. Чтобы маме не пришлось вставать в четыре утра и идти работать в соседский огород, выпалывать траву, собирать картофель. Все ради того, чтобы купить ей, Ирье, какую-то мелочь, которую та увидела в магазине и захотела.

Они любили ее, и Ирья любила их.

Но она знала, благодаря своей любви к Матиссу Левентону, мальчику, который всегда оберегал ее, что люди, которые любят друг друга, не всегда должны быть вместе.

Как и ее родители.

Вот если бы мама не встретила отца, то не стала бы алкоголичкой. Она была бы в свои сорок лет красивой и ухоженной, ее кожа не была бы дряблой, а взгляд зеленых глаз мутным, словно застоявшееся озеро, необратимо превращающееся в болото, где погребены лучшие годы ее жизни. Мама стала бы успешной женщиной, потому что она сильна, в ней чувствуется стержень. Из-за отца она стала инфантильной и слабой. Ведь он мужчина, и все глобальные заботы легли на его проблемы.

Отец, к сожалению, не умел с ними бороться. По своей натуре он был неуверенным, вечно во всем сомневающимся. Его принятые решения были на вес золота, а советы и того дороже. Потому что отцу проще было сказать, когда Ирья обращалась за помощью, «решай сама». Просто «решай сама», ― и с его плеч упал тяжелый груз ответственности за дочь.

Вот и все.

Ирья знала, какими были ее родители до того, как они встретились, до того, как любовь извратила их сердца.

И, видит бог, если бы у нее была возможность все исправить, ― хоть как-нибудь, ― она бы ухватилась за нее зубами и ногтями и не отпускала до победного конца.

Я бы хотела все исправить, вот только как?

Я снова и снова звонила Скарлет, сидя у письменного стола в окружении сотни исписанных страниц, и мои щеки горели, а правая рука вспухла от многих часов работы. Но Скарлет не брала трубку, будто меня в ее мире больше не существовало.

Я уже не помнила, что именно ей сказала, каких ужасных слов наговорила; остались только чувство горечи и стыда, отвращение к самой себе.

То была не я, хотелось мне оправдаться, то была не я, а монстр в моей голове, который порой берет верх над моим разумом.

Скарлет так и не брала трубку, и я позвонила своему терапевту.

Доктор Андерсон взяла трубку после третьего гудка, и я, поспешно поздоровавшись, выпалила:

― Вы должны дать мне новый рецепт, с моими таблетками что-то не так, они не действуют!

В ответ мне была долгая тишина, и я решила, что ошиблась номером. Отняв взгляд от экрана, я с легким чувством ужаса увидела на дисплее время: 4:10. Глянув за плечо в сторону окна я убедилась в том, что на улице светает.

Я хотела извиниться, но доктор Андерсон там том конце сказала:

― Эра, что случилось?

Я сглотнула извинение и, стараясь выглядеть максимально серьезной, сказала:

― Доктор Андерсон, я думаю, что кто-то подменил мои таблетки. Я не в себе, что-то происходит вокруг меня, но я не знаю, что, я думаю, что кто-то проник в дом и заполнил пузырек другими таблетками, не знаю, как это случилось, но это случилось, таблетки не действуют, что-то происходит, они не помогают, кто-то подменил их...

― Эра, Эра, успокойся, ― тихо позвала доктор Андерсон, и я сделала глубокий вдох, давая ей сказать. ― Что именно случилось?

― Я... ― как я должна объяснить ей, что происходит? ― Доктор Андерсон, я думаю, кто-то преследует меня. Это Фокусник их Исчезающего цирка, он и других преследовал, например, ту девочку из Ята-Бохе, она пропала, и еще Ти, а теперь он принялся за меня, мне грозит опасность, они и Грэйси промыли мозг, они проникли в наш дом и загипнотизировали ее, заставили ее обо всем забыть, а мне подменили таблетки, чтобы я не могла разобраться...

― Эра, ― снова позвала доктор Грейсон, ― я сейчас приеду, ладно? Ты... просто ничего не делай...

― Я в своей комнате, я ничего не делаю...

― Вот и хорошо. Я выезжаю. Сиди там. Я приеду и тогда мы во всем разберемся, обещаю.

― А рецепт?

― Мы во всем разберемся, Эра. Если кто-то действительно подменил твои таблетки, я выпишу тебе новый рецепт, и ты почувствуешь себя лучше.

― Хорошо. Я буду ждать здесь.

Я легла на бок, щекой опустившись на гладкую поверхность исписанного листка, вырванного из учебной тетради на кольцах. Прохлада страницы была приятной, холодила влажную от пота кожу.

Я закрыла глаза.

Было больно держать их открытыми, было опасно ― что еще я смогу увидеть?

Пока не придет доктор Андерсон и не спасет меня, лучше держать глаза закрытыми. Там, за веками, я могу видеть что угодно и делать что угодно, и никто не посчитает меня сумасшедшей.

Разве все это возможно? ― подумала я, вспоминая лицо Фокусника, оскверненное шрамом. «Меня порезали в драке» ― признал он. ― Разве возможно, что все случилось взаправду? Что пропала Натали Локвуд, и он знал об этом? Что он выслеживал Ти, шел по следу как обученный кинологами пес, держал у себя ее фотографию? Зачем ему все это? Кого еще он искал в заброшенном доме Харрингтонов? Зачем он привел меня в тот домик в Старом городе, где я увидела нечто, не поддающееся объяснению?

Почему все это происходит со мной?

Я перевернулась на спину, сминая исписанные листки. Я не знала, оставлю ли их в книге. Мне казалось, их написал кто-то другой, не я. Их написал обладатель больного мозга, я же нормальная, я нормальная, нормальная...

― Нет, Эра Годфри, ― мягко возразил Данте, ― ты не нормальная, ты не хороший человек. В тебе больше монстров, чем Ангелов.

Я обернулась, больше изумившись, чем испугавшись:

― Данте?

Его не было в комнате, но пахло им ― пахло гвоздикой, горчащей на языке, пахло миртовым маслом и хвоей. Теперь понятно, откуда эти запахи ― от Данте пахло лесом, рядом с которым вырос из-под земли волшебный Исчезающий цирк, полный монстров.

― А может быть тебе здесь самое место, Эра Годфри, ― снова сказал он, шепнув у моего левого уха. Я вскрикнула и вскочила, точнее попыталась вскочить ― тело было настолько тяжелым, что меня качнуло назад, будто торс весил целую тонну.

Наконец я поднялась на ноги и огляделась. За окном становилось все светлее, теплое майское утро брало свое, ― но в комнате все еще было сумрачно. Сквозь бежевые шторы сочился свет, ложась на письменный стол и совсем не касаясь пола.

Я отбежала на середину комнаты с колотящимся сердцем.

― Данте?

Я обращалась к черному пространству под письменным столом. Необъятная темнота, спрятавшаяся между стенок дерева, хранила в себе угрозу. Голос Данте Тильманна Второго шел оттуда:

― Я заберу тебя, Эра, ― сказал Данте из темноты, ― заберу тебя.

Я заорала и бросилась к двери. Она не поддалась. Я щелкнула включателем и одновременно с разнившимся по спальне светом обернулась.

Никого, здесь никого не было, но Данте отвечал мне, он был здесь.

Я зарылась ладонями в волосы, вздыбив их. Очки больно впечатались в переносицу еще со времен лежания на полу, теперь же боль стала невыносимой, будто кто-то дал мне в нос.

Через минуту, когда мое дыхание выровнялось, я поняла, что Данте Тильманн Второй не отвечал мне. Он говорил ― да, но не отвечал. Он был всего лишь плодом моего больного воображения, ненормального воображения.

Я приблизилась к главе, которую успела настрочить за ночь. Некоторые листы смялись, и я аккуратно сложила их в стопку.

Я не хочу этого, не хочу быть сумасшедшей.

Я начала рассказывать эту историю задолго до появления Исчезающего цирка, задолго до вмешательства Данте и его фокусов. Почему я не могу вернуться в начало, почему не помню, каким оно было? Я знала, чем история закончится, так почему-бы не начать все заново?

Я прижала листочки к груди и отползла к стенке письменного стола.

Она вросла слишком глубоко в меня, вот почему нельзя все бросить.

― Зачем я впустила их внутрь своей книги? ― пробормотала я, вспоминая рыжего бородача, который загородил нам вход в Исчезающий цирк, а затем лапал Ирью Торд на заднем сидении автомобиля, вспоминая Данте Тильманна Второго, который отдал главному герою моей книги свои шрамы, свои улыбки, свой голос.

Наверное, в этом и есть беда всех писателей ― они вкладывают в творение слишком много себя, слишком много души. И наконец я рискую слиться воедино со своей собственной книгой. Вот чего хотел от меня профессор Стоун ― чтобы я оживила ее, копнула так глубоко внутрь себя, где скрывалась настоящая я, те эмоции, которых стыжусь.

― Что в этом хорошего?

Вдруг я слишком глубоко погрузилась внутрь себя, где больше монстров, чем ангелов?

― Тогда не делай этого, Эра, ― сказал Данте из темноты, в этот раз сочащейся из-под покрывала на кровати, свисающего почти до пола. ― Просто не говори. А если будешь ― ты знаешь, чем это ты закончится. Ты же знаешь, чем кончаются такие истории.

― А кто ты на самом деле? ― спросила я, повернувшись в сторону кровати.

― Я человек, у которого теперь два сердца, ― ответил он из темноты.

― Эра? ― я вздрогнула, услышав вполне реальный голос Грэйси со стороны двери. Я обернулась, и увидела, что за плечом бабушки стоит Ирвинг, пораженный и напуганный, и доктор Андерсон. Бабуля Грэйс поспешила войти в комнату, одновременно оглядываясь, будто ожидала обнаружить здесь уйму народу: «А где все?» ― Эра, с кем ты говорила? Почему ты сидишь на полу? Ты что, так и не спала?

Ирвинг вошел в комнату робко, и он не задавал вопросов. Я избегала на него смотреть; доктор Андерсон вошла уверенно, и была совсем не удивлена, услышав вопросы бабушки. Казалось, ей было все равно, спала ли я на полу или еще где, или почему прижимаю к груди стопку выскальзывающих страниц, выдранных из тетрадей.

Ирвинг уставился на страницы как на змею, которую я обнимала. Он знал, что это такое, и связал одно с другим.

― Эра, ты... ― начал он с нотками раздражения в голосе, но доктор Андерсон прервала его:

― Давайте после? ― предложила она деловито, но даже не обернулась, чтобы глянуть на бабушку или Ирвинга. ― Можно мне поговорить с Эрой наедине?

― А... да... конечно... ― бабуля Грэйс еще потопталась несколько секунд за спиной доктора Андерсон, затем развернулась и ушла. Ирвинг пытался словить мой взгляд напоследок, но я упрямо смотрела в сторону. Он тоже сдался и вышел, закрыв дверь.

После этого доктор Андерсон вздохнула и подошла ко мне. Она наклонилась и подобрала выпавшие листки романа. Я едва не крикнула, чтобы она не трогала их, не касалась, ― но доктор Андерсон уже тянула мне руку. Я взяла страницы и нехотя закрыла их в верхнем ящике стола.

― Итак, Эра, ― сказала доктор Андерсон, дождавшись, пока я спрячу бумаги, ― а теперь расскажи мне в точности что произошло.

Она присела в кресло у письменного стола и закинула ногу на ногу.

Сколько себя помню, доктор Андерсон всегда одевалась и выглядела одинаково, будто старость обходила ее стороной. Ни седого волоска в укладке, ни новой морщинке в уголках губ или глаз. Она смотрела на меня спокойно, выжидая.

Я облизала пересохшие губы, не зная с чего начать. Затем наконец-то нашла тот эпизод, с которого все закрутилось-завертелось.

― Когда бабушка вернулась из поездки в Эттон-Крик, ей захотелось отправиться на рынок. ― Я прочистила горло и продолжила, усевшись напротив доктора Андерсон на кровать. ― Мы купили фруктов и овощей... а затем...

― А затем?

― Я услышала детский крик. Плакал ребенок. Маленький мальчик. ― Я свела брови, припоминая каждую деталь того дня. ― Я не раздумывая бросилась бежать на крик, мне казалось, ему грозит опасность. Кто-то хотел похитить его. В общем, я... нашла машину, откуда доносился крик, но... все оказалось нереальным...

Доктор Андерсон молчала, ожидая продолжения, а мне хотелось, чтобы она все поняла без слов и дала мне новый рецепт на лекарство.

― Никакого похищения не было, мне все привиделось. ― Я хотела разглядеть в лице доктора Андерсон что-нибудь, но не могла, уж слишком хорошо она контролировала выражение своего лица. Она слишком много раз слышала подобное от своих пациентов, да и от меня в том числе.

Я снова замолчала, растерявшись. Очень тяжело было говорить, не вплетая историю о проникновении в Исчезающий цирк и нарушении закона, ведь он играл главную роль во всем происходящем. Я вздохнула.

― Хорошо, я расскажу, все как есть, ― решила я.

― Этого я и жду.

― Итак, ― твердо начала я. ― Год или полтора назад на меня накатило вдохновение, и я написала сцену похищения ребенка. Я собиралась включить ее в свою книгу. В этой сцене мальчика похищают для шантажа... И на рынке мне показалось, будто все случилось взаправду, будто сцена, придуманная мною, ожила в реальности... Я просто... ее написала, а затем это произошло. А затем... бабуля Грэйс спросила меня, принимаю ли я свои таблетки. Я сказала, что да.

― Это так?

― Конечно! ― воскликнула я, передернув плечами. Прочистив горло, я снизила тон голоса и продолжила уже чуть тише: ― Я заверила Грэйси, что каждый день принимаю лекарства, а затем началось что-то действительно странное. Видения участились. Теперь они случаются каждый день. Я видела девочку в заброшенном доме, она плакала. Я слышала, как кто-то ходил по моей комнате, а затем этот кто-то выключил телевизор...

― Эра, видения не могу выключать телевизоры.

― Я знаю! Это я и пытаюсь сказать! Кто-то хочет свести меня с ума, он подменил мои таблетки, он...

― Пожалуйста, присядь, ― попросила доктор Андерсон тем же спокойным голосом, который почему-то неприятно кольнул слух. Я поняла две вещи: я стала кричать, и я вскочила на ноги, не заметив этого.

Я вернулась на кровать и сказала:

― Я познакомилась кое-с-кем. С одним человеком. С опасным человеком. Он сказал держаться от него подальше, но сам он все время встречается мне на пути. Я думаю, что это он пытается свести меня с ума, доктор Андерсон. Это он подменил мои лекарства. Он как-то пробрался в дом... а может быть это был очередной фокус, я не знаю... и он заменил мои таблетки аспирином или еще чем. Я думаю, что пью лекарство, но это не оно!

Доктор Андерсон наконец-то моргнула; мне казалось, во время всего моего монолога она не моргала.

Наконец она спросила:

― Ты говорила этому человеку, что у тебя БАР?

Кровь отхлынула от моего лица так резко, что я потеряла на мгновение дар речи.

― Ч-то?

― Ты говорила этому человеку, что у тебя БАР?

― Нет! Конечно нет! О таком не говорят каждому встречному!

― Тогда откуда, по-твоему, он мог узнать о твоем лекарстве и заменить его?

Я почувствовала, что у меня кружится голова от потрясения. И вправду ― откуда Данте Тильманн мог узнать о моей болезни? Вся моя теория строилась на том, что он знает мой секрет и потому манипулирует мной.

А вдруг нет?

― Эра, ― сказала доктор Андерсон, наклоняясь. ― Откуда этот человек мог узнать о тебе то, что ты никому не говорила?

Он способен похитить из моего мира звезды, затем вернуть их, может подарить вдохновение, ― вот откуда. Он принадлежит Исчезающему цирку, он Фокусник.

Ему под силу все.

Скарлет Фабер вспотела так, что из ладони выскальзывал фонарик, но отвращение от влажной под мышками футболки и липнущих к бедрам штанов было ничем по сравнению с предвкушением.

Оно было путеводной звездой Скарлет, она могла думать только о том, что у нее не осталось ничего и никого, кроме Исчезающего цирка и родителей.

Я найду вас, мама, папа, я же обещала.

Но ответом на обнадеживающую мысль был крик Эры, настолько яркий и зычный, что можно было подумать, она вопит прямо в эту секунду ей в лицо: «Они тебя бросили! Я теперь ты собираешься ради этих никчемных людей пожертвовать своей жизнью!»

Скарлет не все запомнила из разговора. Помнила только боль в руке, когда она ударила Эру, помнила, что в ее голове шумела кровь, безумствуя, помнила жар, текущий лавой по венам.

Большего ей не хотелось, Скарлет не хотелось помнить все, сказанное Эрой. Каждое брошенное ею слово было взято из той части головы, в которой стоял пыльный сундук с прошлым. Эра говорила то, что мечтала сказать давно. Вылила на Скарлет без раздумий, плеснула в лицо кислотой, а затем...

Скарлет вспомнила Фокусника, появившегося у ограды. Раньше она никогда не видела этого человека, но так сильно обрадовалась его внезапному появлению, что едва не рассмеялась. Она хотела обвинить Эру в чем-нибудь как та обвиняла ее, и новая фигура была кстати.

Теперь Скарлет вспомнила до мельчайших подробностей. Она обвинила Эру в предательстве не по-настоящему ― лишь хотела причинить ей боль. Однако перед мысленным ее взором появился Фокусник. То, как он смотрел на Эру, когда Скарлет говорила, с каким упоением слушал беседу...

Он смотрел на Эру как на сокровище, лежащее за стеклянной пуленепробиваемой витриной. Может быть это Скарлет и разозлило ― тот факт, что даже незнакомец оказался на ее стороне. Но теперь она подумала: а был ли этот человек действительно незнакомцем. То, как ответила ему Эра, как она кричала на него, говорило об обратном.

Получается, пока Скарлет строила планы проникновения в цирк у Эры уже был шанс пробраться внутрь. А вдруг и лазейка была подготовлена заранее? Что там Эра говорила... что цирк позволил войти им внутрь?..

От мыслей Скарлет совсем сбилась. Она уже не знала, чему верить и о чем думать. Знала только об одном: в цирке опасно и она должна вытащить маму с папой. То, как они смотрели на нее в Туннеле любви, как шептали одними губами, умоляя помочь, как тянули к ней руки будто персонажи «Божественной комедии», попавшие в ад.

Она не могла их оставить.

Если бы только Эра попросила о чем-нибудь другом, о чем угодно, как раньше: не делай этого, Скарлет, не делай того... не ходи туда, не ходи сюда. И она все выполняла, как послушная собачка, которую тянут за поводок то в одну сторону, то в другую, а затем в конце концов запирают в клетку.

Мои родители там, они там, больше негде, негде... ― приговаривала она про себя, преодолевая шаг за шагом через враждебно настроенный лес между городом и Пустошью.

Они должны быть там, должны быть. Просто потому что в другое поверить сложно. Она вспомнила случайно, как дедуля разговаривал с Грэйси пару лет назад и обронил такую фразу: «Пусть будет так, Грэйс, пусть будет. Ну а что? Для правды еще слишком рано, слишком».

Скарлет хотела только свою правду. У нее была своя истина, и она собиралась верить в нее до конца. Даже несмотря на голос Эры Годфри, звучащий эхом от каждого дерева и ветви: «Хватит уже, Скарлет! Они где-нибудь загорают на пляже за сотни миль от тебя! Их здесь нет! Они просто бросили тебя!»

Скарлет слишком много слышала подобные слова, но никогда от Эры, никогда от человека, перед которым была раскрыта нараспашку.

— Они где-нибудь загорают на пляже за сотни миль от тебя!

До сих пор было больно, до сих пор рана кровоточила.

— Они просто бросили тебя!

Скарлет вдруг остановилась. Она сжала кулаки и напрягла мышцы рук до такой степени что почувствовала боль в ключицах и за лопатками. Футболка уже насквозь пропиталась потом за то время, пока она бродила в лесу параллельно цирковой ограде.

«Я не сдамся. Я не могу сдаться, просто не могу, не сейчас. Я столько лет искала их, столько лет надеялась на возвращение, и теперь, когда я увидела их, когда они попросили о помощи, я не могу сдаться».

Она снова зашагала к цирку, на этот раз решительнее и быстрее. Луна над головой изредка выныривала из-за облаков, следя за Скарлет будто огромный желтый глаз, и гадала: удастся ли ей забраться в цирк в одиночку, когда один из них знает о ее намерениях. Поэтому Скарлет сомневалась, стоит ли покупать билет и идти внутрь через главный вход: ее уже запомнили. Кроме того, она не знала, как обстоят дела после того люди попадают на территорию Исчезающего цирка ― наверняка за ними следят, чтобы они не свернули не на ту дорожку. Ей было все равно, что с ней случится, если ее поймают. Скарлет чувствовала, что застыла в том мгновении, когда исчезли ее родители с ярмарки, и с тех пор не двигалась, как муха, закупоренная в янтарь. Скарлет шла, порою бежала вперед, жила то в Эттон-Крик, то в Хейдене, ходила на вечеринки, училась, работала, но внутри оставалась той же самой одиннадцатилетней девочкой.

Скарлет была полна энергии, но ее веки набухли от усталости и глаза открывались с трудом. Но если час назад, когда она ушла далеко в лес, в ее голову закрадывались дурные мысли, а не лучше ли вернуться домой, выпить чашечку кофе и написать статью, или даже не лучше ли вообще навсегда вернуться домой и просто спать, спать... Теперь ее голова была лишена сомнений, тело четко двигалось по заданному маршруту. Будто Скарлет передала бразды правления собой кому-то более могущественному.

Она была сосредоточена на громоздких куполах цирка. Вскоре они появились и больше не исчезали за деревьями. Пустошь сияла разноцветными огнями от прожекторов, и Скарлет содрогнулась, представив, что один из ищущих лучей ее отыщет. Но даже несмотря на страх она уже не могла повернуть назад.

Играла музыка и слышались голоса ― все как десять лет назад, когда она нырнула в толпу к клоуну. Направляясь к цирку, Скарлет чувствовала, что становится ниже и легче ― превращается в маленькую девочку. Шаги стали легкими, почти невесомыми, рюкзак за спиной тяжелым, и Скарлет, не задумываясь, сбросила его. В ушах, в сердце и конечностях тревожно гудела волшебная музыка; ноты затянули на шее петлю и многообещающе улыбались.

Скарлет казалось, что она о чем-то забыла, о чем-то важном. Из ее головы вырвали все мысли и поместили туда чужие: «Иди, иди не останавливаясь, Скарлет». И еще она думала о зеленом цвете леса за спиной, который почему-то стал тусклым, ненасыщенным. А купола цирка светили все ярче, и музыка звучала все громче...

Иди, иди, Скарлет, не останавливайся. Давай вместе исполним все твои желания, Скарлет. Ты ведь хочешь найти родителей, верно? Ну так давай, иди и не останавливайся.

Казалось, ее тело и разум принадлежали кому-то другому.

Скарлет разлетелась на молекулы, и когда механическими движениями пролезла в щель между землей и изгородью Исчезающего цирка, молекулы наконец-то собрались воедино и создав другого человека.

Очутившись по ту сторону, Скарлет распахнула глаза, не теряя ни секунды спряталась за шатром и осмотрелась. То, как она без утайки пересекла Пустошь и залезла сюда, было невероятным безумством, и совсем на нее не похоже. Адреналин, бросивший в кровь, пробудил Скарлет, и она, не чувствуя былой усталости, встряхнулась и размяла плечи. Слишком свежо было чувство, что ей одиннадцать, и у нее маленькие ручки и ножки.

Если бы Скарлет верила в волшебство, она бы подумала, что Исчезающий цирк помог ей преодолеть последнюю сотню метров до ограды; лишил ее волнений и тревог; наградил уверенностью и любопытством ребенка; усилил желание исполнить мечты.

В цирке кипела жизнь, и Скарлет, ступив на его территорию, стала его частью. Она услышала тысячи смешавшихся голосов зрителей, выкрики и овации; почувствовала под собой трепет земли от топота множества ног, которые казалось шли ото всюду. Цирк больше не шептал. Он затих, добившись желаемого. Слышно было только, как гудят запускаемые двигатели, как льется чарующая музыка аттракциона. Скарлет очнулась от транса и почувствовала себя одинокой и беспомощной. Несколько минут она сидела у шатра, нагретого на солнце, и слушала голоса зрителей. Звучали они странно: по кругу одни и те же эмоциональные всплески, будто записанные на пленку. Скарлет даже не задумалась об этом, ведь нужно было спешить: она собралась отыскать маму с папой до окончания представления, чтобы выйти вместе со всеми.

— Не трусь, Скарлет, — сказала она себе. — Только не трусь.

Она размечталась о том, как найдет родителей, а затем напишет разоблачительную статью обо всех преступлениях Исчезающего цирка; расскажет о чудесах, которые здесь творятся, например, о Мирославе Костенкове, который после исчезновения в 1996 году не постарел ни на день. В прошлый раз она обнаружила массу интересного: в одном из крохотных шатров на задворках цирка находился настоящий бассейн. Скарлет и раньше видела бассейны, но не в цирке. Этот был настоящим, она даже коснулась бортика ― не надувной! ― и глубоким, таким глубоким, что не видно было дна.

Если и существовало волшебство, то оно было здесь, в Исчезающем цирке.

― Почему они там, а мы здесь? ― услышала она внезапно голос, и так резко захлопнула рот, что прикусила язык. Ох, ох, адская боль! Скарлет зажмурилась и прижала кулак ко рту, чтобы ненароком не вскрикнуть. Через несколько секунд голоса снова зазвучали ― кто-то шел мимо: ― Слушай, я уже устала. Давай устроим на него засаду.

― На кого? ― Вопрос задал мужчина, но скептическим тоном, будто уже знал ответ. ― Он и меня достал, и что с того? Я же не предлагаю бросить его в реку.

— Заткнись умничать и помоги мне с картофелем.

Послышалась возня, затем разговор возобновился.

— Нет, кинуть его в реку — слишком мягкое наказание за все муки, причиненные нам. Вдруг он умеет плавать?

— Он же слепой, Альдора.

Она саркастично рассмеялась.

— Ты в этом точно уверен? Лично я ― нет. Эй, не забудь положить парочку луковиц. Эти ребята едят как адское войско! — До ушей Скарлет донеслось шуршание, и она догадалась, что устроила привал рядом с шатром, в котором хранились съестные запасы. ― Я думаю, что он только притворяется слепым.

— Нет, не притворяется. Я видел, как он споткнулся.

— Он что сделал?

Шок, который испытала Альдора, совсем не задел Скарлет, и она мысленно попросила их поскорее убираться отсюда и дать ей возможность выбраться из укрытия. Когда они наконец удалились, Скарлет выпрямилась, расправила плечи и вышла из-за шатра. Она решила двигаться непринужденно, но в тени: если ее обнаружат, она притворится, что ушла с шоу, чтобы найти туалет и заблудилась.

Скарлет посмотрела направо и увидела тот самый шатер для представлений, установленный аккурат рядом со входом, чтобы все посетители попадали непосредственно в него. Между главным шатром и городком, где обосновались циркачи, кто-то выстроил небольшую стену, мягко намекающую на то, что здесь «вход только для персонала».

Скарлет прочистила горло, репетируя про себя, как оправдываться, а сама заторопилась вглубь Исчезающего цирка, туда, куда не пускали посторонних. В этот раз Скарлет не заглядывала ни в окна фургончиков, ни за ширмы шатров. Чем дальше она уходила от эпицентра шума, тем становилось беспокойнее.

Как и в прошлый раз, когда Скарлет достигла кухни, устроенной под навесом, она заметила троих: один убирал со столов, второй мыл посуду в небольшом пластмассовом тазике, третий чистил картофель, стоя за кухонным столом. Стояла тишина, каждый был занят своим делом. Стараясь быть еще осторожнее, Скарлет прокралась мимо кухни и спряталась за жилым фургончиком, чтобы перевести дух, но не тут-то было: здесь появился новый шатер, которого Скарлет не помнила: «Предсказательница судеб» значилось на нем.

Скарлет покопалась в памяти и вспомнила, что на фестивале из всех уголков только и твердили о загадочных предсказаниях судьбы. Скарлет наотрез отказалась соваться в шатер, принадлежащий цирку, и Наполеон с удовольствием высмеял ее страх. Он не подозревал, что Скарлет боится: вдруг предсказательница судеб увидит в будущем, как ее клиентка ломится на их территорию выискивать похищенных родителей. Так что Наполеон сам отправился за предсказанием и вышел из шатра как громом пораженный. Ответа на вопрос, что он услышал или увидел, Наполеон не дал.

Скарлет продолжила красться к заветному шатру. Когда до цели оставалось не более ста метров Скарлет подумала: как же все просто получилось. Она в жизни не помнила, чтобы хоть что-нибудь далось ей с такой легкостью и без проблем. Небольшие треволнения, которые она испытала, боясь, что ее схватят ― ничто, Скарлет знала.

Мысль, что это затишье перед бурей только усилилось, когда Скарлет вспомнила другие странные вещи: как на кухне циркачи занимались своим делом и даже не смотрели по сторонам, как Альдора и ее приятель, планирующие кого-то утопить, ушли даже не заподозрив, что кто-то посторонний к ним пробрался.

Будто кто-то заранее дал им команду, что в такой-то час к ним в Исчезающий цирк пожалуют гости. «Нарушителя не трогать и никак ему не мешать, все равно живым он не выберется», ― закончила Скарлет зловещую мысль. Затем она встряхнулась и отбросила подозрения, сочащиеся зеленой слизью из каждой щели ее мозга.

Будут или не будут родители за той ширмой она узнает если только заглянет внутрь. В прошлый раз они были там и перепугались, увидев ее: «Скарлет, ― закричала мама, ― что ты здесь делаешь? Это ведь так опасно! Малинка моя, ты не должна была этого делать!» А затем мама расплакалась.

Вспомнив, как мама плакала, Скарлет бросилась бежать к шатру.

«Еще минутку, мам, потерпи еще минутку, ― посылала она сигналы в темноту. ― Я больше не брошу тебя, мам, не отпущу руку. Вы наконец-то увидите, кем я выросла, вы будете гордиться мной! Я не пошла в цирковую школу, как вы боялись, не стала циркачкой! Я стала журналистом, я пишу репортажи! У меня есть друзья, мам, хоть ты и говорила, что я никогда ни с кем не смогу подружиться, потому что глупая и неуклюжая! Я даже была влюблена, только, божечки, этого тебе лучше не знать, эта история не для родительских ушей, я и сама хочу ее поскорее забыть!..»

Колотящееся сердце Скарлет готово было выскочить из груди, когда она схватила ширму шатра в ладони и собиралась отодвинуться. Скарлет едва не шатнула внутрь, как услышала с той стороны звук бьющегося стекла.

Мама! ― испугалась она, и, прикусив губу, осторожно заглянула в небольшую щель. Снова послышался звон стекла, и Скарлет сжалась от страха ― тот, кто находился в шатре, был в ярости и швырял тарелки или колотил по зеркалам.

Одновременно со звоном, режущим Скарлет по живому, она услышала смех.

Только бы с мамой и папой ничего не случилось.

― Эй ты, неудачник, ― позвал кто-то, ― брось это дело.

Скарлет нахмурилась, услышав изнутри шатра знакомый голос. Не тот ли это человек с тростью, который возник у изгороди, когда они с Эрой хотели проникнуть в цирк?.. То есть конечно не с Эрой, конечно нет...

Скарлет вспомнила безумную ссору и поморщилась, сейчас она казалась ей осколком неприятного сна, несущественным воспоминанием, глупостью.

― Я неудачник? Я? ― Скарлет услышала грохот. Человек, которого назвали неудачником, пришел в неистовство, но вызвал только новый взрыв веселья у своего собеседника. ― Ты взгляни на меня внимательнее, парень, взгляни! Хотя ты ведь слеп, ты ничего не видишь! ― Скарлет представила, как он распахнул руки, выставляя себя напоказ. ― Я не неудачник! Я лучший из лучших, я лучший иллюзионист!..

Его громогласное признание было заглушено очередной порцией хохота.

Скарлет поняла, что в шатре находятся как минимум двое: один из них ― тот высокий красивый мужчина, который говорил с Эрой у ограды цирка. А второй ― слепец, которого ненавидят циркачи и мечтают утопить в озере. Скарлет не была удивлена такому положению вещей: слепец действительно был грубым и злобным, и даже голос его напоминал дверной скрежет: раздражающий, насмешливо-тягучий и долгий.

― Да-да, ты лучший иллюзионист, ты лучший из лучших, тебе цены нет.

Повисло недовольное молчание, а затем злобный голос деловито сказал:

― Что ж, теперь, когда ты перестал носиться по шатру и громить зеркала мы можем обсудить текущее положение дел?

― Какое положение дел?

― Хм... ― злобный голос вдруг изменился, стал задумчивым и мягким, и от этой перемены у Скарлет побежали мурашки по спине. ― О чем же я говорю... наверное о том, что мы сюда не фокусы пришли показывать.

Снова повисло молчание. Скарлет полностью превратилась в слух, приникла к щели шатра, стараясь не дышать, чтобы не дай боже не упустить мельчайшую деталь их заговора. Она была права! Они не просто так оказались в Эттон-Крик! Им что-то нужно, у них есть план!

― Итак, как поживает твой список? Скольких ты вычеркнул? Одну, две, десять?

― Хватит, хватит, оставь меня в покое.

Скарлет услышала беспокойные шаги туда-сюда.

― Нет, ты составил список, вычеркнул из него Натали, охотишься теперь за второй девчонкой, а зачем? Ты уже достиг цели, ты нашел нашу беглянку, давай, делай что должен и уйдем отсюда.

― Хватит, хватит, я должен подумать...

― О чем ты собрался думать? Иди и возьми ее, сделай, что должен и покончим с этим.

― Хватит меня путать!

Снова послышался хохот. Скарлет за ширмой шатра не дышала, ее легкие горели от боли. Она запомнила каждое слово из диалога, но ей хотелось взглянуть на тех, кто говорил. Было что-то странное, неестественное.

Скарлет опустилась на корточки, а затем поддела ногтями ширму, отодвигая ее сантиметр за сантиметром. За плотным занавесом стал пробиваться свет, голоса зазвучали громче.

― Я тебя не путаю. Делай, что должен. ― Пауза. Скарлет увидела перед своим лицом дюжину разноцветных подушек, похожих на те, на которых восседают индусы в своих дворцах. По стенам и потолку струилась переливчатая ткань темных тонов: черного, бордового, алого и красного. Шелк переливался в свете свечей, дрожащем от беспокойной беготни по шатру. Тут и там на полу валялись осколки стекла: хрустальные вазы и блюда были разбиты, фрукты разлетелись во все стороны, некоторые лопнули и сок впитывался кровавыми каплями в ткани.

― Да... да.... да, ты прав, я должен это сделать, за этим мы здесь.

― Ни черта ты не сделаешь, ― холодно отрезал злой голос. Одновременно с тем, как снова послышался звук удара, Скарлет поняла, что не давало ей покоя. У нее по спине побежали мурашки, кожа головы засвербела так, будто кто-то сунул пальцы в ее волосы, а теперь выскребает ногтями скальп.

Но внимание Скарлет привлекло вовсе не это. Не огарки свечей, валяющиеся на полу среди ошметков клубники и арбуза, ни шелка, разбросанные тут и там, не спальная кровать, тонущая в лоснящихся тканях.

Она не отрываясь смотрела на единственное уцелевшее зеркало, перед которым стоял тот самый человек, который нарушил их с Эрой ссору ранее: Скарлет видела его идеально ровную спину, стянутую подтяжками штанов, видела напряженную венку, пульсирующую на шее, сжатые кулаки, с окровавленными костяшками, взмокшие от пота черные волосы, упавшие на лоб.

Скарлет не поверила увиденному. Человек тяжело дышал и с ненавистью смотрел на свое собственное отражение в единственном уцелевшем зеркале, стоявшем на львиных лапах. Скарлет не могла отвести взгляда от шрама, пересекшего правую сторону его лица, разорвавшего щеку, задевший уголок глаза, губы и подбородок. Ранее Скарлет не заметила никаких дефектов, наверное, потому что было темно.

И даже чудовищный шрам, на который она бы постыдилась смотреть прямо, не так привлек внимание, как то, что отражение в зеркале было не совсем отражением. Человек, крушивший все вокруг был обозленным; его грудь едва не рвалась от тяжелых вдохов, с кулаков капала кровь. А его отражение спокойно оценивало его взглядом.

Не может быть, я, наверное, сошла с ума от усталости.

Этого просто не могло быть, не могло!

Скарлет едва не шлепнулась на зад, когда поняла, что ей ничего не привиделось ― мужчина, с которым они говорили утром, теперь спорил с собственным отражением. Он называл его «слепым», так значит, его хотят топит в озере?

Что здесь вообще происходит?

― Что ты имеешь в виду? ― наконец спросил тот, что был из плоти и крови, и Скарлет с нетерпением стала ждать ответа ― ей хотелось увидеть, будут ли двигаться губы у этого сумасшедшего.

― Что ж...

Ох ты божечки! ― Скарлет бы точно шлепнулась на зад, если бы давно не опустилась ягодицами на пятки. Она так отшатнулась, что кожа на ее бедрах могла лопнуть от напряжения. Затем она поспешно достала из кармана мобильный телефон и навела камеру на человека у зеркала. Внутри нее все затрепетало: чудовищно непохожее, самобытное отражение было отлично видно! Скарлет даже отметила про себя, что тот, в зеркале, обладает исключительной красотой и даже шрам ее не портит.

― Я имею в виду, что ты встретил девушку и наконец-то что-то ощутил, так? Может на этом и остановимся, Данте? Может хватит искать новых жертв? Давай остановимся.

― Нет, нет, нет... ― с блаженным видом забормотал Данте. ― Мы не можем этого сделать... Мы должны... Это ты все подстроил, верно? Нашу встречу! Это все ты, ты!

― Ты что, рехнулся?

У Скарлет отвисла челюсть, она забыла про телефон и с глупым видом пялилась на мужчину, беседующего со своим собственным отражением об убийстве. В ее висках участился пульс, кровь резко ударила в переносицу, так, что Скарлет на мгновение потеряла ориентацию и испугалась, что упадет.

― Ты ведь говорил, что если я узнаю ее, то не смогу убить! Ты мне это говорил!

― И что, я солгал? ― с холодной отстраненностью спросило отражение. ― Нет. Но я ничего не делал, Данте. Это все ты. Твои поиски рано или поздно привели бы тебя к Эре, а тогда исход один. У тебя нет против нее шансов, нет. Так что просто сдайся.

― Не указывай мне.

― Я и не указываю. Ты волен делать, что хочешь. Можешь сидеть весь день в шатре и тратить драгоценное время, но мы не задержимся здесь надолго.

― Хватит! ― завопил Данте, вскидывая кулак и опуская его на зеркало, но тут отражение зычно крикнуло:

― Тихо!

Данте застыл с занесенным кулаком, который отделял сантиметр от зеркала, и Скарлет застыла. Она на мгновение перестала существовать, растерялась настолько, что, если бы к ней сейчас кто-нибудь подкрался и спугнул, она бы не сдвинулась с места. Поэтому, когда человек в отражении посмотрел на нее, и она увидела его пронзительный взгляд через камеру, Скарлет даже не смогла опустить руку. Ведь тот, что стоял к ней спиной, даже не шелохнулся.

— За нами следят.

Скарлет целый день думала, что ей сопутствует удача. Но, как и десять лет назад, самый счастливый день в ее жизни к ночи превратился в самый ужасный. Как и десять лет назад сперва она была на седьмом небе, а вечером упала в самый ад.

Скарлет попыталась сбежать, забыв и про телефон, и про родителей. В ее голове осталось только изображение лазейки, через которую она должна выбраться. Почему-то казалось, что снаружи Исчезающий цирк безопасен, ― еще один миф, как и тот, где говорится, что под одеялом можно спрятаться от монстров.

Скарлет бежала, но недолго. Все-таки удача на сегодня закончилась.