Глава 8
Лиса
Мы вышли навстречу офицерам. Они были в бронежилетах, с фонарями, настороженные, но с привычной деловитостью в каждом движении. Поздоровались коротко — сухо, по-профессиональному. Один из них, повзрослее, с морщинами в уголках глаз, сказал, оглядывая обугленные стены:
— Жуткое местечко, правда? Здесь когда-то был детский сад.
Мы оба с Чонгуком молчали, внимательно слушали. Я чувствовала, как история этого места стелется под ногами, как пепел, прилипает к коже. Любопытство оказалось сильнее:
— Что здесь произошло? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, но внутри всё сжималось.
Офицер кивнул, будто ждал вопроса, и с усталой горькой улыбкой начал:
— В девяностых это был первый детский сад на острове. Вы бы видели, как люди радовались. Здесь условия всегда были..., не самые лёгкие. Женщины-ныряльщицы, те, что зарабатывали добычей моллюсков, водорослей... они могли, наконец, оставить детей в саду и работать спокойно.
Он на мгновение замолчал, словно вспомнил запах соли, мокрые волосы женщин, босоногих ребятишек на старом крыльце. Потом вздохнул и продолжил:
— Но однажды ночью случился пожар. Внезапно. Никто не понял, откуда началось. Здание вспыхнуло, как спичка. Пожарные не приехали сразу, добраться сюда — сами знаете, не быстро. Люди пытались тушить своими силами... тщетно. Наутро от сада остались только головешки и воспоминания.
— Были жертвы? — тихо спросила я, хотя знала, что не хочу слышать ответ.
— К счастью, нет, — покачал головой офицер. — Детей тогда забрали раньше, как будто кто-то предчувствовал. Но поджигателя так и не нашли. А место... с тех пор стоит пустым. Люди сюда не ходят. Боятся. Считают проклятым.
Он говорил спокойно, но в голосе дрожала усталость — не от сегодняшнего дня, а от всей этой старой боли, застрявшей в трещинах стен. Я перевела взгляд на здание, и в этом мгновении оно показалось мне живым. Раненым. Злопамятным.
И, быть может, именно потому маньяк выбрал его.
Офицер, всё ещё щурясь на мрачное здание, наконец перевёл взгляд на нас. Его глаза скользнули по лицу Чонгука, по моему, по нашим запачканным рукавам и следам пыли на одежде.
— Так что у вас тут произошло? — спросил он с лёгкой настороженностью в голосе.
Чонгук не стал терять времени. Холодным, сдержанным тоном он изложил всё: находку тела, положение жертвы, признаки прежнего почерка маньяка, крысы, кровь. Без эмоций, как будто просто зачитывал список улиц на маршруте. Я, стоя рядом, чувствовала, как под его словами снова возвращаются картинки из подвала, как будто мне не хватило одной дозы ужаса — организм требовал повторить.
Офицеры кивнули. Несколько человек тут же направились внутрь, доставая перчатки, проверяя заряды на фонарях. Один остался координировать. А мы... мы остались снаружи. Молча. Я смотрела, как фигуры офицеров исчезают за проёмом старой двери, а Чонгук стоял рядом, чуть впереди, напряжённый. Как натянутая струна.
Тишина снова упала между нами. Тяжёлая. Уставшая.
Я стояла рядом с Чонгуком, глядя в пустоту. Внутри будто треснуло что-то хрупкое. И оттуда вышел страх. Не дикий, не панический — тихий, уверенный. Он сел где-то в груди и начал шептать: а если ты следующая?
Мне стало страшно. По-настоящему. Не за улики, не за провал — за себя. За Чонгука. За того, кого мы ещё не спасли.
Я вспомнила один разговор. Женщина в приёмной. Лет сорока, с сумкой через плечо и усталым взглядом.
— Вам ведь не положено бояться, верно? — спросила она как-то, с искренним любопытством.
Я, нахмурившись, переспросила:
— Что, простите?
— Ну вы копы. Вам нельзя бояться. Просто иногда удивляюсь вашему бесстрашию... вам правда не страшно, когда вы видите труп?
Тогда я замолчала. Совсем. Не потому, что не знала, что ответить. А потому что вопрос слишком точно ударил. Она продолжала говорить, задавала что-то ещё, но я уже не слушала.
С тех пор я решила — не бояться. Или хотя бы не показывать.
Наверное, это и есть мой способ выжить в этом аду.
Но в такие моменты, как сейчас...
Когда кровь уже не просто на асфальте, а внутри головы,
Когда лица жертв не исчезают даже с закрытыми глазами...
Я понимаю, что страх — не слабость.
Это напоминание, что ты ещё человек.
Я стояла, будто вросла в землю. Руки обвили себя, как щит, но даже он не спасал от холода, что пробирался под кожу. Ветер усиливался, подгоняя тяжелые тучи. Становилось темно, как будто и не день вовсе, а чьё-то затянутое предчувствием утро конца.
Чонгук обернулся — мельком, без слов, — и, уже делая шаг к машине, бросил:
— В машину.
Голос его был сухой, почти грубый, но не злой. Просто деловой, как у человека, который давно понял: в этой работе нет места чувствам.
Я моргнула, словно просыпаясь, и посмотрела ему вслед. Всё ещё переваривая то, что он сказал раньше.
И пошла за ним. Без спешки. Но уже без колебаний.
Сев на заднее сиденье, я опустилась как в кокон. Хотелось исчезнуть, спрятаться от всего, что мы только что видели. От того, что ещё предстоит. Машина была тёплой, сухой, пахла металлом, кожей и чуть-чуть — им.
Я заметила, как Чонгук молча тянется к панели и включает печку. Горячий воздух сразу начал струиться в салон, лаская мои замёрзшие пальцы. Я поднесла руки ближе к решётке, не отрывая взгляда от его силуэта на переднем сиденье.
Он не оборачивался. Просто сидел, глядя прямо перед собой, будто прокручивал в голове каждый кадр увиденного. Его профиль был напряжённым, но спокойным. Он умел держать себя в руках. Умел оставаться холодным даже в аду.
— У той жертвы тоже была улыбка, — сказала я, скорее себе, чем ему. — Он разрезал уголки губ снова. Значит ли это что-то?
Чонгук продолжал смотреть на дорогу, его глаза были скрыты тенями, и он не сразу ответил. Голос его прозвучал глухо, будто он говорил не о человеке, а о холодной логике преступника:
— Есть два варианта.
Он сделал короткую паузу, потом продолжил, как будто размышлял вслух:
— Маньяк делает это, чтобы «нарисовать» эмоции на лице. Заставить жертву «улыбаться» после смерти. Это не просто жестокость — это послание. Возможно, он считает, что жертва не была искренней в жизни, а теперь, после смерти, она «улыбается по-настоящему».
Чонгук снова замолчал, но я чувствовала, что он не закончил.
— Если у всех жертв одна и та же «улыбка», это не случайность. Это ритуал. Он хочет, чтобы её увидели. Это визуальное послание, вызов. Он хочет, чтобы мы знали: он здесь, и он следит.
— Что насчёт этого места? Это просто совпадение, или он действительно нарочно выбрал его, как всегда, следуя своему извращённому плану? — сказала я.
Чонгук замолчал, словно задумался, а затем сказал:
— Не исключено, что он был связан с этим местом. Он явно выбирает локации, которые для него имеют значение. Может быть, он ходил сюда в детстве, или он просто знает о его истории. Для маньяка такие места имеют особое значение, они становятся частью его ритуала.
Он продолжил, не обращая внимания на мой взгляд, который пытался выловить хоть какую-то эмоцию на его лице.
— Возможно, это не случайность. Он может намеренно выбирать места, которые вызывают у него воспоминания. Или же он играет с нами, выбирая такие места, чтобы создать дополнительное давление, чтобы мы искали в этом смысл.
Я задумалась. Действительно, может, убийца был травмирован в детстве, и теперь, словно пытаясь выместить свои боли, он начал убивать, оставляя улыбки на лицах жертв. Это не просто жестокость — это явно психологические проблемы, которые глубоко в нем сидят. Не может быть просто случайностью, что он делает это снова и снова, каждый раз одинаково.
Я словно впервые слышу, чтобы Чонгук так много говорил. Мне понравилось, что он стал более открытым, как будто часть его холодной оболочки начала таять. Эти слова, хотя и короткие, но такие весомые, заставили меня почувствовать, что он доверяет мне больше, чем раньше. И это было... немного приятно.
Снова тишина в машине. Каждый был поглощен своими мыслями, как будто вся эта ситуация требовала молчания. Я смотрела на выходящих офицеров из заброшенного здания, где свет фар освещал их силуэты. Судмедэксперты выносили труп на стерильной кушетке, а я не могла отделаться от мысли, что этот момент останется с нами. Тело снова станет частью их работы, частью ужаса, который они пытаются понять.
Остальные офицеры продолжали осматривать территорию снаружи. Плотно прижавшись к стенам, они внимательно проверяли каждый уголок, каждый след, что мог бы указать на убийцу. Остальные, между тем, исследовали здание изнутри, каждый из них знал, что здесь, в этом мертвом месте, скрыто что-то большее, чем просто следы преступления.
Один из офицеров направился к нашей машине, и Чонгук, заметив его, вышел наружу. Я тоже не осталась в стороне и последовала за ним. Ветер снова был холодным, и мурашки пробежали по коже. Я встала рядом с Чонгуком, стараясь понять, о чем они говорят. Голос офицера был тяжелым, почти сдавленным от разочарования:
— Мы ничего не нашли. Никаких следов, отпечатков или улик, указывающих на преступника.
Чонгук стоял неподвижно, его лицо оставалось каменным, только глаза, внимательные и холодные, следили за каждым словом. Он слушал офицера с такой концентрацией, что казалось, ничто не могло отвлечь его.
Офицер продолжал, немного смущаясь, но не прерываясь:
— Остается надеяться на судмедэкспертизу. Возможно, он оставил отпечатки или волосы.
Чонгук снова кивнул, не говоря ни слова. Он был сосредоточен, будто уже думал о следующем шаге. Когда разговор закончился, офицер протянул руку, и они пожали друг другу руки. Чонгук произнес сдержанно и официально:
— Благодарю за сотрудничество.
Офицер улыбнулся слабой улыбкой, а затем развернулся и пошел в сторону своего автомобиля, оставив нас одних в этой мертвенной тишине.