8. Прозрение
❝ Знаете, что хуже страха сказать правду? Страх узнать ее. ❞
Smallville
Комната матери казалась островком спокойствия в этом странном мире — мягкий свет настольной лампы, запах старой бумаги от книг на полке, аккуратно заштопанное покрывало на кровати. Инга стояла в дверях, пальцы её впились в косяк, оставляя вмятины на краске. Она чувствовала, как металлический штырь в веке пульсирует в такт учащённому сердцебиению.
— Ты что-то хотела? — мать отложила книгу, и Инга увидела, как её глаза мгновенно стали настороженными. Она знала этот взгляд — так мать смотрела, когда в детдом приходили проверки.
Инга подошла медленно, как по тонкому льду, и села на край кровати. Пружины скрипнули под ней, будто предупреждая.
— Мам... — голос сорвался на хрип. Она сглотнула, чувствуя, как жжёт в горле. — А где твой брат?
Книга со стуком упала на пол. Тишина повисла между ними, густая, как сироп. Мать медленно подняла её, вытирая несуществующую пыль с обложки.
— Он далеко, — слишком быстро ответила она, пальцы нервно теребя угол страницы. — Не волнуйся, он... не знает, где мы.
— Почему? — Инга наклонилась вперёд, ловя каждый микродвижение матери. — У него были проблемы?
Мать глубоко выдохнула, будто готовилась прыгнуть в ледяную воду.
— Коллекторы... Ты была маленькой, не помнишь...
Ложь висела в воздухе, липкая и очевидная. Инга набрала воздуха, чувствуя, как горит её повреждённый глаз.
— У него была рубашка. В красную полоску. Да?
— Откуда ты... — рука матери потянулась к шее, к цепочке с крестиком, которую она теребила в моменты стресса. — К чему это?
Инга наклонилась вперёд, повязка съехала, открывая воспалённый глаз.
— Как он связан с комнатой? С тёмно-жёлтыми обоями?
Тишина. За окном завыл ветер, стуча голыми ветками по стеклу. Мать опустила взгляд, её пальцы теперь дрожали, разглаживая складки на коленях.
— Ты... вспоминаешь. — это не было вопросом.
— Мам, — Инга схватила её руку, чувствуя, как та дрожит. — Расскажи мне всё. Сейчас это важно.
Инга кивнула, и тогда мать сделала то, чего не делала годами — обняла её так крепко, что больно. В этом объятии было что-то отчаянное, будто она пыталась защитить её даже от воспоминаний.
Мать закрыла глаза. Когда она заговорила снова, её голос был чужим — глухим, будто доносящимся из той самой комнаты:
— Ты уверена? Мы не просто так... — она кивнула в сторону тумбочки, где лежали таблетки. — Не просто так ходили к врачам.
Но Инга уже кивала, её здоровый глаз горел решимостью. Она была готова. Даже если правда разорвёт её на части.
__________________________________________________________________
Тепло детской памяти сначала обманчиво мягкое.
Тот дом всегда пахнул лекарствами и старыми книгами. Инга, маленькая, с косичками, болтающимися при каждом шаге, привыкла к этому запаху — дядя говорил, что это "аромат науки". Он был врачом, или что-то вроде того. Мама работала в детдоме сутками, а дядя... дядя умел делать кукол из носовых платков и показывал фокусы с исчезающей монеткой.
Первые годы действительно были почти счастливыми. Солнечные пятна на полу дядиной квартиры, где Инга раскладывала кукол для очередной игры. Он тогда еще смеялся — громко, искренне, — подбрасывая ее вверх, чтобы она визжала от восторга. Он покупал ей леденцы, катал на плечах.
Сначала всё было просто. Она оставалась у него на выходные, иногда — на неделю, если мама уезжала. Его квартира казалась огромной, особенно та комната, куда ей нельзя было заходить. Дверь всегда прикрыта, но сквозь щель виднелись обои — тёмно-жёлтые, с выцветшими ромбами.
— Это мой кабинет, — объяснял он, поправляя очки. — Там взрослые скучные приборы.
Но когда Инге исполнилось шесть, что-то сломалось. Дядя стал другим – его пальцы начали слишком долго задерживаться на её плечах, игры приобрели странные правила. Он стал чаще уставать, щурился, будто свет резал глаза. А однажды... однажды сам открыл ту дверь.
— Хочешь поиграть в фотографов? Для моего проекта.
Проект. Это слово звучит важно, и она гордится, что может помочь. Первые фото — она в платье, с бантами. Потом — без платья.
"Это для художественности."
Его спальня пахнет лекарствами и чем-то кислым. Он сам стянул свою рубашку – белую в красную полоску, – бросил на стул, чтобы "не мешала кадру". Тело взрослого мужчины, бледное, с родинками. Ткань болталась, как пустая кожа. Инга машинально потянулась за одеждой, но он уже щёлкал затвором.
— Повернись ко мне.
Она стоит лицом к стене. Обои перед глазами расплываются — жёлтые полосы превращаются в дорожки, по которым могли бы убежать, если б она была маленькой машинкой.
— Но тогда... всё будет видно.
Голос дрожит. Она знает, что это не игра. Знает, но не может назвать.
Раз в неделю, когда мама задерживается на работе. Фотографии становятся "сложнее". Дядя больше не смеётся, когда она просит остановиться.
Так продолжалось месяцами. Она научилась плакать беззвучно, пока объектив высасывал из неё кусочки души. Она научилась терпеть. Стискивать зубы, когда его пальцы проверяли, хорошо ли она держит позу. Смеяться, когда он требовал. Даже благодарить после. Пока однажды, перед очередным "визитом", не устроила истерику в машине – билась головой о сиденье, кричала, что умрёт, если пойдёт туда снова.
Мать остановила машину посреди пустой дороги. В её глазах Инга впервые увидела не раздражение, а ужас.
— Что он сделал?
Полиция ворвалась в квартиру как раз в тот момент, когда его потные пальцы уже тянулись к пряжке его ремня. Последнее, что запомнила Инга – его лицо, искажённое не злобой, а... обидой. Будто это она его предала.
После курсов терапии воспоминания стали похожи на размытые фотографии, выгоревшие на солнце. Инга перебралась в мамин приют, но стены детского дома не стали домом. Она существовала в странном промежутке — не ребёнок, но и не взрослая, чужая среди таких же брошенных детей. Одни уезжали слишком быстро, чтобы запомнить их лица, другие — смотрели на неё пустыми глазами, в которых читалась та же боль.
Школа давалась с трудом. К девятому классу она еле переступала порог учебного заведения, где шептались за ее спиной. Учителя махали на нее рукой, а мать, измученная собственным горем, лишь глухо вздыхала: "Хоть бы до аттестата дотянула..."
Была одна светлая полоса — отчим. Добрый, неуклюжий мужчина, который приносил ей книги с яркими картинками и учил печь печенье. Он не лез с расспросами, не требовал "взять себя в руки", просто был рядом. Просто оставлял на столе шоколадки и иногда спрашивал: "Как там твой замок?" (она неделями строили хрупкие конструкции, которые потом сама же разрушала). Пока однажды не забрала его машина, вылетевшая на встречную полосу. Инга помнила, как стояла в больничном коридоре, глядя на покрывало с неестественно прямым рельефом внизу — там, где должны были быть ноги. Похороны прошли как в тумане. Инга стояла у гроба, глядя на свои туфли, и думала, что теперь её замки никто не оценит.
И тогда появились коридоры.
Сначала она думала, что сходит с ума — стены детдома вдруг растягивались, превращаясь в бесконечные туннели с жёлтыми обоями. А в конце их всегда ждал Он — Учёный, с его бинтами и фразами, которые звучали слишком знакомо.
"Ты же не хочешь остаться одна? Тогда иди" — и он указывал на двери, ведущие в другие миры.
Инга шла. Потому что страх одиночества оказался сильнее страха перед ним.
А потом была Нина — первая за годы, кто увидел в ней не «странную девочку», а человека. На мгновение Инга позволила себе надеяться. Свет в этом бесконечном туннеле. Сначала это было как глоток воздуха — кто-то, кто видел тот же кошмар. Но иллюзия рассыпалась быстро. Девочка, которая видела её хранителей, которая не боялась прикасаться к её шрамам.
Но кошмар не закончился. Он стал только хуже. Теперь они страдали вдвоём.
Зачем?
Этот вопрос крутился в голове, но ответа не было. Только страх, только боль.
_________________________________________________________________
Инга лежала на коленях у матери, чувствуя, как её пальцы осторожно разглаживают волосы. Это прикосновение когда-то успокаивало, но сейчас оно лишь напоминало — она снова та маленькая девочка, беспомощная и испуганная.
Она резко поднялась, вытирая слёзы тыльной стороной ладони.
— Всё нормально, — прошептала, хотя ничего нормального не было.
Мать потянулась к ней, губы дрогнули, но слова застряли где-то в горле. Инга уже выходила за дверь, оставляя за спиной тепло маминых рук и тяжесть её взгляда.
Картина сложилась внезапно, как пазл, который всё это время лежал перед ней. Учёный - его голос, его манера говорить, эти... Это всё он. Только переработанный страхом, превратившийся в нечто большее, чем человек. В монстра.
Её комната встретила холодом. За окном снег падал ровными рядами, как на похоронах того самого дня. Инга прижала ладони к стеклу, чувствуя, как холод проникает в кожу.
"Теперь я не должна бояться Учёного?" — мысль звучала как насмешка. Даже зная правду, Инга чувствовала, как холодный ужас ползёт по спине. Знание правды не принесло облегчения — только пустоту, в которой Учёный теперь казался ещё реальнее. Он был не просто кошмаром. Он был памятью, вросшей в плоть.
Она повалилась на кровать, но едва закрыла глаза, как боль ударила с новой силой — пульсирующая, жгучая, будто кто-то водил раскалённой спицей по глазному яблоку.
Лампочка замигала, когда она дёрнула выключатель. Зеркало в ванной отразило кошмар:
Веко распухло до невообразимых размеров, кожа натянулась, блестящая и багровая. Гнойные выделения склеили ресницы, а металлический штырь устройства неестественно выпирал, будто пытался вырваться наружу. Глаз почти не открывался — лишь узкая щель, затянутая мутной плёнкой.
"Заражение"
Она знала, что будет дальше — температура, жар, а потом...
Пальцы дрожали, когда она попыталась открутить устройство. Металл был горячим, будто живым. Первый же поворот вызвал такую боль, что её вырвало на пол смесью воды и кусочков таблеток. В глазах помутнело, и на секунду она увидела его — дядю, склонившегося над фотоаппаратом, его пальцы, регулирующие фокус...
"Нет, нет, НЕТ!"
Она упала на кровать, вцепившись в подушку, чтобы заглушить крик. Ткань впитывала звук, как когда-то впитывала её детские слёзы. Но крик всё равно вырвался — хриплый, животный, годами копившийся где-то в рёбрах. Даже сквозь ткань слышалось, как сдавленный стон рвёт горло.
— Нет... нет, так нельзя... — Инга поднялась, цепляясь за стол.
Ящик с канцелярией распахнулся с грохотом. Среди карандашей и старых тетрадей блеснуло лезвие — нет, не оно, слишком опасно. Её пальцы нашли другое: длинную иглу для шитья, оставшуюся от забытого школьного проекта. Она блеснула в свете лампы, как обещание освобождения.
Аптечка выдала маленький пузырёк перекиси. Жидкость шипела на вате, растворяя невидимую грязь. Инга замерла с зеркальцем в руке, пытаясь поймать угол, под которым можно проткнуть плоть, не задев глаз. Правый глаз слезился, но она могла разглядеть точку — там, где гной подступал ближе всего к поверхности.
"Медленно... Очень медленно..."
Игла коснулась кожи.
Боль была острой, чистой, почти освобождающей после той тупой пульсации. Она не кричала — только стиснула зубы, чувствуя, как металл входит в плоть. Первый укол едва не заставил её потерять сознание. Гной хлынул густой жёлтой струйкой, пахнув медью и чем-то прогорклым. Инга вытирала его, давясь слезами, пока вата не превратилась в рваные комки.
Она выдавливала заражение, как когда-то выдавливала правду матери. Каждый нажим вызывал новую волну боли, но вместе с ней приходило странное облегчение — будто вместе с гноем вытекали и те самые воспоминания.
Ванная встретила её ярким светом. Вода смыла следы кошмара, но не привкус крови на губах — она не помнила, когда прикусила их. Вода была ледяной, но она умывалась снова и снова, пока дрожь в руках не утихла.
Инга упала на кровать, не в силах даже стянуть запачканную футболку. Постель приняла её, как могила — холодная и безразличная. Боль отступила, превратившись в тупое нытье.
И — о чудо — тьма не пришла.
Ни кошмаров, ни Учёного, лишь пустота усталости.