7. Возвращение
❝ Древнейшая и сильнейшая эмоция человечества — это страх, а древнейший и сильнейший вид страха — это страх перед неизвестным. ❞
Говард Филлипс Лавкрафт
Комната Нины погрузилась в зимние сумерки. Тетради на столе были аккуратно исписаны - домашнее задание сделано на автомате, без единой помарки. Карандаш выскользнул из пальцев и покатился по полу, когда в голове всплыл образ: светлые волосы, аккуратно прилизанные, синяки под глазами...
"Должно быть, уже ужин", - механически подумала Нина, но вместо столовой ноги сами понесли её к тому самому окну на втором этаже. Она шла медленно, почти на цыпочках, будто боялась спугнуть собственные надежды.
Коридор был пуст. Снег за окном мерцал в свете фонарей, рисуя на стенах причудливые тени. И тогда Нина увидела её.
Инга сидела, сгорбившись у окна, ее силуэт казался призрачным в тусклом зимнем свете. Выцветший полосатый свитер, когда-то яркий, теперь висел на ней мешком, обвисшие рукава почти закрывали пальцы. Тонкие полоски ткани потеряли цвет, сливаясь в блеклую серо-голубую массу, лишь кое-где проглядывали остатки былого синего оттенка. Длинная юбка, некогда черная, теперь имела грязно-бурый подол, будто она месяцами волочила его по пыльным коридорам. Ткань местами вытерлась до дыр, обнажая бледную кожу коленей. Но больше всего Нину поразил ее правый глаз. Повязка, закрывавшая его, была сделана из куска грязной марли, кое-как закрепленной на голове. Пять минут тишины. Только их дыхание – неровное у Нины, прерывистое у Инги.
— Что с твоим глазом? — голос Нины прозвучал хрипло, будто она не говорила целые дни.
Инга медленно повернулась. Её пальцы дрожали, когда она развязала узел повязки.
Глаз был едва узнаваем: Веко неестественно опухло, кожа натянута и блестела, как пергамент. Склера — не белая, а в кровавых прожилках. В верхнем веке — металлический штырек, вкрученный так глубоко, что плоть вокруг почернела. Сам глаз едва держался открытым — ресницы слиплись от желтоватой жидкости.
Нина резко прикрыла рот ладонью. Ее тошнило — не от вида, а от осознания: Это сделали с ней. И я не смогла защитить.
Нина рухнула на подоконник, закрыв лицо руками. В горле стоял ком, а перед глазами плясали чёрные точки. Холодные пальцы коснулись её плеча.
— Прости меня... — Нина вцепилась в Ингу, как тонущий в спасательный круг. Тот привычный запах - дешёвый шампунь и что-то ещё, чисто "ингино" - ударил в нос. — Прости...
Пальцы в её волосах дрожали, но гладили настойчиво, будто зашивая невидимые раны. Инга не говорила "это ничего". Она просто держала её, пока снег за окном не превратился в слепую белую пелену.
Нина сжала кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы.
— Теперь тебя невозможно будет спасти, — прошептала она, и слова повисли в воздухе, как проклятие. Инга резко встряхнула её за плечи, затем обхватила её лицо руками, заставляя встретиться взглядом. Её пальцы дрожали, но прикосновение было твёрдым.
— Что, нет? — Нина почувствовала, как бровь непроизвольно поднялась. Инга замерла, её здоровый глаз метнулся в сторону, словно ища невидимую подсказку в воздухе. Она поднесла руку к повреждённому глазу, затем резко отвела её, будто обожглась. Пальцы сложились в странные фигуры, пытаясь что-то изобразить, но Нина не понимала.
— Подожди, ты не можешь просто сказать? — голос Нины дрогнул. Инга улыбнулась, но это была самая печальная улыбка, которую Нина когда-либо видела - губы дрогнули, уголки глаз не сморщились. Она приложила руку к горлу, сделала глубокий вдох и выдавила хрип:
— М-могу... но... трудно. — Звук был похож на скрип ржавой двери, и Нина непроизвольно сморщилась.
— Он... он забрал твой голос? — Нина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Инга покачала головой, её взгляд стал отчаянным. Она снова тронула глаз, затем развела руками - жест, полный безнадёжности. Внезапно её лицо осветилось догадкой, и она сделала вид, что пишет в воздухе.
— Бумаги! Поняла! — Нина схватила её за руку и потащила по коридору. Их шаги гулко отдавались в пустом пространстве, будто они бежали через тоннель времени. В комнате Нины она с размаху швырнула на стол тетрадь и карандаш. Инга ухватилась за них, как утопающий за соломинку.
Каждое движение давалось с трудом - пальцы то и дело подрагивали, оставляя кляксы. Нина ерзала рядом, пытаясь разглядеть написанное, но Инга прикрывала текст ладонью, словно стыдясь своих собственных слов.
Нина медленно опустила исписанный листок на колени, пальцы непроизвольно сминающие уголки бумаги. Слова Инги всплывали перед глазами, будто написанные не чернилами, а самой болью:
"Когда я очнулась у себя в комнате, глаз горел...честно я не понимала, что было сном, а что реальностью, будто я сама..."
Гулкая тишина повисла между ними, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Инги. Нина представила её — одну, в темноте, с этим жгучим, необъяснимым ужасом в глазу, не понимающую, где заканчивается кошмар и начинается реальность. На столе между ними лежала повязка — та самая, с бурыми пятнами, которые теперь обретали смысл.
"Маме сказала, что так все ходят. Учёный не выходил на связь, я хорошо спала...Но глазу становилось все хуже. Я плохо им вижу."
Она представила мать Инги - ту самую воспитательницу - равнодушно кивающую дочери, не замечая, как та разваливается на части. Нина машинально коснулась своего шрама. Он действительно лишь слабо ныл, будто устройство внутри дремало. Но глаза — они всегда были другим уровнем уязвимости. Она взглянула на Ингу — та сидела, сгорбившись, пальцы судорожно сжимая ручку, будто это единственная нить к реальности.
"Сегодня Учёный наконец вызвал меня, но голос у него был уставший..."
Бумага зашуршала, когда Нина резко вскочила, стукнув ладонью по столу.
— Он же не настоящий! — её голос прозвучал оглушительно громко в тишине комнаты. — Мой хранитель — это образ убийцы! Твой Учёный... — Нина замолчала, увидев, как глаза Инги расширились, наполняясь одновременно надеждой и ужасом.
Она говорила быстро, срываясь, рассказывая про следователя, про всплывшие обрывки памяти — лужи крови, хруст костей, пухлые детские пальцы, разрывающие плоть. Инга слушала, не двигаясь, лишь её веко с имплантом дёргалось в такт Нининым словам.
— Ты... ты не можешь вспомнить, кого он напоминает? — Нина наклонилась вперёд.
Инга замерла. Её пальцы сжали ручку так, что костяшки побелели. Затем она резко наклонилась над листком, исписывая лист с яростью, будто слова жгли её изнутри.
"Иногда..."
Голос сорвался на хрип, и она закашлялась, схватившись за горло. Бумага заполнялась неровными строчками, буквы скакали, налезая друг на друга:
"Комната... жёлтые обои... шкаф... рубашка на стуле..."
Буквы вдруг пошли криво, карандаш сломался с щелчком. Инга застыла, её зрачок сузился в точку. По щеке скатилась слеза, оставив мокрый след на грязном свитере.
Тишина. Только часы на стене отсчитывали секунды, каждая из которых тянулась как вечность. Нина поняла — за этим описанием скрывалось нечто настолько ужасное, что даже потерянный голос казался милосердием. Её губы беззвучно сложились в одно слово, которое Нина всё же разобрала:
"Дядя."
Инга резко встала, стул с грохотом опрокинулся за ее спиной. Ее пальцы впились в край стола, будто она боялась, что пол уйдет из-под ног.
— Я не помню, почему она там. Это... не должно быть... — голос сорвался на хрип, словно рваная ткань.
Она шагнула к двери, движения резкие, механические, будто кто-то дергал ее за невидимые нити. Нина бросилась следом, но Инга уже шла по коридору, почти бежала, спотыкаясь о собственные ноги. Ее дыхание было прерывистым, сдавленным — будто в груди застрял ком.
Тень в конце коридора шевельнулась.
Он стоял у поворота, неестественно вытянувшись вдоль стены. Бинты на его лице размотались, обнажив жёлтые, гниющие швы. Учёный не двигался, лишь пальцы постукивали по бедру в такт несуществующей мелодии.
— Как твой глаз? Лучше? — его голос звучал слишком сладко, слишком нарочито заботливо.
Инга замерла. Медленно, будто против воли, её пальцы потянулись к повязке. Ткань упала на пол, обнажив воспалённый глаз с металлическим штырём.
Учёный наклонился, его суставы хрустели, как сухие ветки.
— Какой ужас... — он притворно ахнул, но в жёлтых глазах не было ни капли сожаления. — Я не должен был этого делать.
Его рука внезапно впилась в подбородок Инги, заставляя смотреть в эти пустые глазницы. Бинты натянулись, обнажая рот — слишком широкий, с жёлтыми зубами-иглами.
— Но ты ведь никому не сказала?
Последняя фраза ударила, как пощёчина. Инга задрожала, её зрачки сузились.
— Кто ты?.. — её шёпот больше походил на стон.
Тишина. Даже лампы перестали гудеть. На секунду — всего на секунду — его маска дрогнула. Бинты на лице слегка шевельнулись, будто под ними что-то скользнуло.
— Иди домой, Инга. Сестра волнуется.
Его голос снова стал гладким, но когда Инга, шатаясь, прошла мимо, он не последовал за ней. Он знал. Она вспомнила.
А Нина, спрятавшаяся за углом, слышала всё.