28
Со мной кто-то говорил. Я слышала, но ответить не могла. У меня внутри все почернело, и было такое ощущение, что мне на затылок льют свинец и он медленно сковывает все тело. На мертвую собаку я больше не смотрела: не могла. С дикой болью в ногах, с ободранными руками и с мушками в глазах, я вошла в палатку.
Мне было больно жить.
На меня напало полное безразличие. В душе я больше не вела счет времени. Я оплакивала Дилана, Сара и Пока. Я оплакивала мать. Единственных, кто для меня что-то значил.
Время шло. Фонарь освещал пустую бутылку из-под водки, стоящую у меня между ног. Я, как никогда, была близка к пределу. Достаточно было бы спокойно заснуть, не залезая в спальник, почти с полной с уверенностью, что не проснешься. Уйти без страданий.
Однако что-то во мне еще сопротивлялось. Какая-то неосознанная энергия тащила меня обратно в жизнь. Нет. Засыпать я не стану. Жить до самого последнего вздоха.
Завернувшись в спальник, Пэйтон смотрел на меня со слабой улыбкой, и его растрескавшиеся от лихорадки губы непрестанно шептали: «Спасибо… Спасибо…» Ему было бы так просто сдаться и уйти из жизни, но он цеплялся за свое земное существование. Я подошла к нему и тихо сказала:
– Ты как-то сознался, что жалеешь о том, что сделал мне. О чем ты говорил?
– Я… я никогда этого не говорил…
– Нет, говорил… Расскажи, я тебя прошу.
Я отвернулась, стиснув зубы. Из галереи донеслось какое-то потрескивание. Мы сразу его узнали, и языки у нас мгновенно набухли. Так скворчит мясо в раскаленной кастрюле. Черт побери, я просто залилась слюной, как охотничья собака при звуке колокольчика. У меня даже нет больше сил ненавидеть себя.
Плоть живет за счет плоти, за жизнь платишь жизнью. Я без конца повторяла эту фразу, я ею заболела. Она меня поддерживала, она так здорово подводила итог эволюции видов и доходчиво объясняла, что жизнь существует, потому что существует ее противоположность. И одно необходимо другому.
Ну вот вернулся Винни, возле палатки послышались его тяжелые шаги. Пламя горелки колыхалось в такт его движениям. Мой язык быстро пробежал по губам: против павловского рефлекса не попрешь. Мне стало стыдно. Пэйтон приподнялся на локтях, от лихорадки он был весь красный как рак, а глаза превратились в две желтые точки.
Винни медленно поставил на землю погашенную лампу, две дымящиеся тарелки и кастрюлю. Из-под маски несло алкоголем, – должно быть, он принял изрядную дозу у себя в пресловутом «холодильнике». Руки у него были замаранны смертью Пока. Невероятный запах жареного мяса распространился повсюду и обжег мне ноздри. Запах сладостный и чудовищный. Если бы у меня оставались силы, я бы вскочила и убежала.
Согнувшись до самой земли, я мутными глазами мрачно покосилась на содержимое тарелок и кастрюли. Там дымилось мелко нарезанное мясо, и его было много. Винни отлично его приготовил, обойдясь только острым камнем и горелкой. Оно напоминало обжаренные кусочки говядины, плавающие в растопленном жире. Я обожаю говядину и весь растопленный жир, какой только есть в мире.
Голод против воспоминания о моей собаке. Физиологическое против духовного. Кто кого? У меня в животе завязалась ужасающая первобытная битва. Кончиками пальцев я взяла кусочек «этого», уронила обратно, потрогал большим пальцем… А Пэйтон не углублялся в метафизические рассуждения: придвинул к себе тарелку и отправил кусок мяса прямо в глотку. Он не ел, он жрал, давясь слюной. Его религия запрещала ему есть свинину, но не собачатину. В этот момент он был мне отвратителен. И все было отвратительно.
Винни лежал на боку и выуживал куски мяса прямо из кастрюли. Под маской его челюсти похрустывали от удовольствия. Пэйтон тяжело дышал, кашлял, сплевывал и снова нырял носом в тарелку.
– Кайф, – бормотал он между двумя кусками, – какой кайф…
Он посмотрел на меня:
– Давай ешь и ты тоже. Это так вкусно.
Винни его поддержал, пытаясь меня воодушевить:
– Растопленный жир – это для того, чтобы глотка не забилась. Иначе можно дуба дать от обжорства, и это будет уже полный идиотизм. Давай лопай, убийца, само проскочит. И он похлопал себя ладонью по груди. – Я хотел сказать, собачий убийца. Если выберемся отсюда, никому не скажем. Обещаю…
Я взглянула на мясо. Каждый кусочек напоминал мне о друге. Я всегда думала, что есть судьбы, которым предназначено встретиться. Пок родился почти у меня на руках, у меня на руках и умер. Мы с ним были одно целое. Дух мой бился за то, чтобы я не реагировал, а организм пустил в ход всю свою изобретательность, чтобы я сдалась: все железы бешено заработали, чувства обострились, живот разболелся. Желудок у меня наверняка сжался уже до размеров теннисного мяча, но сок выделял без остановки.
В глубине души я знала, что отсрочка ни к чему не приведет. Рано или поздно искушение и голод меня все равно одолеют. И еще я сказала себе, что родные предпочтут узнать, что я боролась до последнего. Что однажды те, кто найдет наши тела, поймут, почему мы так поступили. Я вышла в темноту и уселась в одиночестве возле каменной стены, обхватив голову руками. И стала думать… Жить или умереть… Когда много позже я вернулась в палатку, то была полна решимости, но лицо мое ничего не выражало.
Попросив Винни разогреть мою тарелку, я принялась есть своего пса.
Не прошло и пяти минут, как наши тарелки опустели, а желудки наполнились. Пэйтон вылизал тарелку, не оставив ни грамма мяса.
В этом мире ничто не исчезает.
Все в конечном счете переходит из одного состояния в другое.