Глава 17
Нора
Лос-Анджелес, 10 июня 1948 года
Утро пахло дешёвыми пончиками и бензином. Солнце уже резало глаза, а асфальт плавился под каблуками, как воск. Я брела по улицам Лос-Анджелеса, не особо разбирая, где — вверх, где — вниз, где — безопасно, а где — нет. Город дышал тяжело, будто всю ночь курил.
В сумочке лежал мой мир: пачка банкнот, сложенных резинкой, старая расчёска, пара заколок, спичечный коробок и записка, оставленная на тумбочке. В записке было враньё. Написано аккуратно: «Не переживай, я уже нашла, куда переехать. Спасибо за всё. Лулу.» Никто не переживал. Мне просто хотелось сказать это — прощально, по-театральному.
В реальности у меня не было ни комнаты, ни плана. Только боль в пятках и запах города, в котором никто не спрашивал: «Ты где ночуешь?»
Первую дверь я открыла на Куинси — небольшая вывеска «Rooms for Rent». На звонок вышла женщина с лицом, будто ела лимоны вместо завтрака. Комната — семь футов на восемь, запах плесени и ковёр, залитый кем-то до меня. Она оценила меня взглядом и сказала:
— Пятнадцать в неделю. Никаких гостей. Душ общий.
Я отказалась. Следующий адрес был хуже. Мужик с сигарой в зубах даже не открыл дверь полностью — только мелькнул глаз за щелью.
— Комната свободна. Кровать есть. Только не вопи ночью, у меня смена рано, — и захлопнул дверь перед носом.
Я прошла ещё пару кварталов. Читала объявления на столбах, заходила в закусочные и спрашивала у кассиров. Где-то мне отвечали «уже занято», где-то молчали. Один пожилой портной с мексиканским акцентом даже предложил поселиться у него — «на полу, но зато с кофе по утрам». Я отказалась, вежливо. Но хотя бы он улыбался.
Наконец, ближе к полудню, я нашла здание на Мортон-стрит. Облупившаяся штукатурка, старые ступени, и лестница, по которой боялись ходить даже крысы. Комната сдавалась на третьем. Встретил меня хозяин — высокий, с пивным животом и расстёгнутой майкой. За его плечом в коридоре маячила фигура другого жильца — молодой парень в нижнем белье, с пустым взглядом.
— Двенадцать в неделю. Без ключей, но дверь закрывается. Воду грей сама, — сказал он, почесывая живот.
Я осмотрела комнату. Железная кровать, один стул, треснувшее зеркало и окно, выходящее на кирпичную стену. Но стены были — и на этом спасибо.
— Беру, — выдохнула я. Вынула деньги. Он пересчитал, не стесняясь. Я сразу почувствовала — он будет заглядывать. Слухать. Смотреть в замочную скважину. Но сейчас — мне было всё равно.
Я зашла внутрь, заперла дверь и прислонилась к ней спиной. Тело ныли, как после тренировки, но не от танца — от этого дня, от его жаркого, безразличного тела.
Минут пятнадцать я просто сидела, глядя в потолок. Слепо, глухо. Потом встала, пошла умыться — раковина еле капала, зеркало было мутным. Сосед из коридора пнул что-то за стеной. Я вздрогнула.
Ты этого хотела, девочка? Свободы?
Да. Наверное.
⸻
Дальше был день. Пустой.
Я вышла. Пошла вдоль улиц, просто чтобы не сидеть в этой дыре. Купила кофе в автомате. Купила сигареты. Прошла мимо витрин, где платья висели, как улыбки в чужих жизнях. Увидела девочку, выбегающую из двери балетной школы — худая, в розовых пуантах, с матерью, у которой был голос и уверенность. На секунду — сжалось что-то под рёбрами. Не зависть. Просто напоминание.
Я дошла до книжной лавки. Внутри пахло страницами, как всегда. Там был старик, который помнил меня по вечерам — он кивнул. Я пролистала книгу про актрис, нашла статью о женщине, которая в тридцать два сделала карьеру на сцене. Задержала дыхание.
Невозможно — это когда ты уже не пробуешь.
Потом снова вышла. Заглянула в бургерную — там играло радио. Дождалась «Sing, Sing, Sing» и даже притопнула носком.
К вечеру я вернулась в свою каморку. Переоделась. Зачесала волосы назад. Губы — в алый, яркий, как шрамы. Подвела глаза. Нанесла пудру. Я снова стала Лулу.
В баре — дымно, как в аду. Менеджер даже не спросил, где я была. Просто махнул в сторону сцены. Партитура — старая, движения — знакомые, каблуки — чёткие, как удар сердца.
Сцена казалась выше обычного — или это я выросла за день. Свет ударил в лицо резко, будто плевок. Он был жёлтый, старый, как простыня в дешёвом отеле, но я знала, как стоять под ним. Я привыкла. Свет — это пульс, сцена — это кожа.
Первые аккорды — глухие, с хрипотцой, будто музыкант пил всю неделю. Контрабас застонал, медленно, будто в первый раз. Потом пошёл рояль — ленивый, как сигаретный дым. Всё, как я просила: "Harlem Nocturne", старый, как улицы, по которым я сегодня бродила.
Я вышла.
На мне был корсет — чёрный, с красными вставками, и подвязки, спускавшиеся к шёлковым чулкам. Атлас скользил, как масло, но сдерживал талию. На ногах — туфли с каблуками, острые, как гвозди. Волосы — подняты вверх, заколотые шпильками. Алые губы. Длинные ресницы. Кожа в тон пепла, словно я вышла из чёрно-белого фильма.
Я шагнула — медленно, как будто каждый шаг что-то значил. Левая — пауза. Правая — поворот бедра. Левое плечо слегка приподнято, голова наклонена, как у птицы перед прыжком.
Мужчины в зале приподнялись в креслах. Женщины посмотрели вниз или в бок. Я видела их. Я знала — кто пришёл ради тела, кто — ради одиночества, а кто просто искал место, где можно забыть жену. Я танцевала для всех. И ни для кого.
Рука скользнула по бедру. Потом — вверх, к ключицам, к шее. Я повернулась. Спина — дугой. Колени согнулись. Дыхание — под музыку, как синкопа: раз-два — тишина. Раз — шаг. Два — удар каблуком.
Я двигалась, как дым. Не быстро. Но каждый поворот, каждый изгиб — был точным. Не было ни лишнего жеста, ни случайного взгляда. Только линия — от шеи до колена. Только дыхание — под бас и саксофон.
Кто-то в зале выдохнул. Я слышала. Кто-то ещё — щёлкнул зажигалкой. Две женщины переглянулись. Один седой мужчина подался вперёд и сжал стакан пальцами так, что потек лёд.
Я присела, почти до пола, обвела руками бёдра, медленно поднялась. Разворот. Бросила взгляд через плечо. Ласковый, как нож в ребро. Снова шаг. Шаг. Тишина.
Песня подходила к концу. Я сделала финальный разворот, подняла руки над головой и замерла. Освещение потускнело. Саксофон взвизгнул, будто простился с ночью.
Зал взорвался. Кто-то свистнул. Кто-то хлопал стоя. Кто-то — молчал, будто боялся разрушить образ.
Я ушла за кулисы, не оглянувшись. Молчание за спиной было слаще аплодисментов. Потому что тишина — это то, что оставляют за собой лучшие.
Грим смывался плохо. Как будто за день я успела не просто натянуть личико бурлеск-девочки, а припаять его к коже. Вода была холодной. Мыло — чужим. Штаны натягивались через усталость в бёдрах. Кофта чесалась. Я смотрела в зеркало и видела не лицо, а маску. Не Лулу. Не Нору. Что-то между. Что-то усталое и злое.
Вокруг мельтешили девчонки: кто-то смеялся, кто-то красился прямо поверх пота, одна рыдала в платочек, уронив чулок под стол. Обычное окончание вечера. Пыль, теснота, запах чужих духов и один общаковый флакон духов, от которых потом воняет сумкой. Я встала, затянула волосы в хвост, вытерла губы, посмотрела на себя ещё раз и подумала:
«Он не пришёл.»
Просто так. Будто что-то село и щёлкнуло в голове. По щелчку лампы или каблука. Или позвоночника.
Он не пришёл.
Он знал, где я.
Он всегда знал, где я.
Мог прийти. Мог просто встать у стены. Мог не забирать. Не дышать в затылок. Не шептать. Просто быть. Он не был.
И слава Богу, Нора. Ты ж вольная, помнишь? Ты не домашняя кошка, чтобы тебя подбирали с улицы. Ты же себе сама, как всегда.
Сильная. Свободная. Одинокая. Занавес.
А потом я вспомнила. Как он смотрел. Как держал за лицо, будто собирался убить, но потом — поцеловал. Без нежности. Но и не из похоти. А как будто хотел посмотреть, что будет.
Я вышла из клуба. Ночь пахла горелым бензином и горячими колодцами. Кожа под корсетом чесалась. Сумка оттягивала плечо. Под ногами — мокрый асфальт и капли, как осколки от бокала.
Пошёл он к чёрту. И я туда же. Только сначала — домой. Домой, слышишь? Я приду. Сама. Потому что могу.
Шла пешком. Не в такси. Не в автобус. Просто мимо витрин, где манекены были одеты лучше меня, и мимо мужчин, которые смотрели так, как будто могли купить меня за две монеты.
Я знала, что он не запирает дверь. Привычка? Уверенность? Пренебрежение? А может, знал, что я однажды приду. Как сейчас.
Поднялась по лестнице — каблуки вели себя громко, как пули. Дверь — скрипнула, как будто узнала меня.
Он жил в полумраке. Всегда. Даже днём.
Тени — его привычная мебель. Воздух в квартире тёплый, немного душный, с запахом сигарет, кожи и чего-то металлического — может, оружия, может, просто холода. Эта квартира была как он сам: просторная, но не гостеприимная. Чистая, но безжизненная. Никаких мелочей. Ни одной фотографии. Ни книги на полке, ни карты на стене. Только оружейный шкаф, комод, пепельница, пара кресел, кровать — и всё.
Я открыла дверь бесшумно. Старая привычка. Он не запирал — я знала. Он не боялся. Или знал, что, если кто и решит сюда прийти, выйдет отсюда уже в чёрном мешке.
Прошла через коридор. Слышала, как под каблуками щёлкает старая плитка. Знала каждый скрип. Знала, что дальше — поворот, потом комната. Свет в щёлку двери — не электрический. Ламповый. Мягкий. Медовый. Обманчиво уютный.
Я остановилась перед дверью, подняла руку, чтобы постучать — и тут услышала звук. Мокрый. Ритмичный. Слишком узнаваемый.
Грудь, как будто зажало тисками. Глубоко внутри. Но лицо осталось холодным. Натянутым. Ровным.
Я толкнула дверь и вошла.
Она стояла на коленях. Светловолосая. Из тех, что выглядят так, будто душатся ванилью и сладким мускусом. Её губы были на нём. В буквальном смысле. Движения — быстрые, отработанные. Руки у неё были ухоженные, длинные ногти, блестящие. И эти дурацкие, лакированные туфли на каблуке — которые не снимают даже тогда, когда раздеваются догола.
Клайд сидел на краю кровати. Прислонился к изголовью. На нём — только брюки, расстёгнутые. Рубашка соскользнула с плеча. Сигарета в зубах. Глаза полузакрыты. Лицо — спокойное. Даже слишком.
Он увидел меня. Я это знала. Он не вздрогнул, не выругался, не дёрнулся. Просто посмотрел. Одним этим взглядом.
Он удивился. Это была не та дикая, оскаленная злость, не раздражение и не равнодушие. Удивление. Глазами. Только и всего. Как будто я — деталь, которая не должна была появиться в этой картине.
Но он не остановился.
Он даже не пошевелился.
А я просто стояла.
Мешочек с мятой пачкой сигарет и парой монет выскользнул из пальцев и упал на пол. Глухо. Как будто сам знал, что сейчас не время громко себя вести.
Она не обернулась. Может, не заметила. Может, привыкла к таким вещам. Она продолжала, будто я — воздух. Он тоже.
Моя спина была прямой. Лицо — как ледник. Губы не дрогнули. Глаза не мигнули. Внутри всё пылало, но снаружи — мрамор. Ровный. Бессердечный.
Я смотрела, как будто это сцена. И я — не участник. Просто зритель.
В комнате пахло её духами — сладкими, тяжёлыми, приторными. Пахло сексом. Пахло предательством. Хотя... какое предательство? Он мне ничего не обещал. Ни слова. Ни взгляда. Ни чувства.
Поцелуй? Поцелуй не считается. Это было просто — что?
Любопытство. Жест. Слабость. Его или моя — не знаю.
Я сделала шаг назад. Один. Потом второй. Дверь не скрипела. Только шорох каблуков по полу. Мне бы хотелось хлопнуть дверью. Грохнуть ей, чтобы всё в этой чёртовой квартире дрогнуло. Но я вышла тихо. Как тень. Как ушла бы любовница, решившая, что слишком многого захотела.
И уже в коридоре я выдохнула. Один раз. Резко. Как будто только там вспомнила, что у меня есть лёгкие.
На улице был дождь. Мелкий. Холодный. Сквозной.
Я пошла. Не зная куда.
К себе — туда, где воняет плесенью и где сосед смотрит слишком пристально?
Или просто в ночь?
На губах был горький привкус. В глазах — не было ни слёз, ни злости. Только пустота. Не молчаливая — звенящая. От которой глохнешь.
Я шла и думала: ты сама виновата, девочка.
Ты же знала, кто он. Убийца. Лёд в костюме. Сигара в руке и червоточина вместо сердца.
Он не герой. Он не спаситель. Он просто мужчина, который знает, как убивать — и как смотреть, будто ты пыль у его ботинок.
Но всё равно болело.
Не от ревности. Не от унижения.
От того, что на секунду я подумала, будто не пыль.
Что для него — я что-то большее.
Глупая.
И это самое страшное. Не боль. А то, что я оказалась глупой.