Глава 16
Нора
Рабочий день начался с мозолей.
Они были тонкие, как плёнка, но жгли — особенно у основания пальцев. Об этих мозолях никто не знал. На сцене ведь не положено иметь боль. Только бедра, дым и улыбку.
— Ты опять в этих чёрных? — спросила Марси, стоя у зеркала с коктейльной трубочкой во рту. Её зелёные волосы были забраны в две высокие ракушки, заколки торчали, как иглы дикобраза. — Мужики с ума сходят, когда ты в красном.
— В красном я похожа на Рождество, — бросила я, подкрашивая губы. — А сегодня понедельник. Кто празднует понедельник?
— Пьяные бухгалтеры, — вмешалась Грейс, самая старая из нас. В смысле — тридцать четыре. Но танцевала она лучше всех. — Пьяные бухгалтеры и разочарованные женихи.
— И копы, — добавила Роза, закалывая чулки. — У нас сегодня у барной стойки двое в штатском. Сидят, как два скорбящих мужа.
Я только усмехнулась.
Бар сегодня был как и всегда: полутёмный, с мягким светом ламп, который приглушал реальность. Пахло карамельным табаком, пролившимся виски и потом. Фортепиано играл старик Сэнди — раскачивался, как лодка в бухте, по ту сторону своего любимого блюза. Иногда забывал аккорды, но никто не замечал.
Я вышла на сцену под "Harlem Nocturne" — медленно, как кошка, растягивая каждое движение. Ноги в каблуках легко скользили по полу. Платье — чёрное, струящееся — цепляло свет, как лезвие. Губы — тёмно-вишнёвые, глаза — подведены до наглости.
Они смотрели. Конечно.
У самого края сцены сидел мужчина в полосатом пиджаке. Потирал пальцы, глядел поверх бокала. За ним — мальчишка лет двадцати, по глазам видно — украл деньги у отца, чтобы прийти. Дальше — два типичных белых воротничка, бледные, усталые. Один из них жевал спичку, будто она могла заменить сигарету.
Я видела всех. Всегда.
Но не видела его.
И слава богу.
Я двигалась точно. Ни одной ошибки. Ни одного срыва. Только музыка, дым и то, как моё тело расставляет акценты. В один момент я подняла руку, будто бросала лассо — в толпу полетела улыбка. Кто-то поймал её и чуть не пролил напиток.
Громкие аплодисменты в финале. Несколько свистков.
Когда я вернулась за кулисы, Грейс уже хлопала меня по спине:
— Боже, Лулу, да ты сегодня как смерть — в чёрном и неумолимая.
— Я всегда смерть, — выдохнула я, присаживаясь, чтобы перевести дух. — Просто иногда с подводкой.
— Давай хоть глоток бренди? — протянула Марси фляжку.
Я взяла. Жжёт. Хорошо.
— Что, кстати, с тобой? — спросила Роза, глядя внимательно. — Уже третий день, как ты после шоу будто исчезаешь. Не с каким-нибудь парнем завелась?
Я промолчала. Только прикурила.
Мысли поплыли. Кафель в ванной. Кровь на рубашке. Хриплый голос: "Сиди. Не трогай."
И как он... лёг на диван.
Не потому что заботился. Нет. Просто — так. Как будто и не он убил человека днём раньше. Как будто у него внутри не колется ни один шип. А я...
Я просто закрыла глаза и выровняла дыхание.
— Ой, смотрите, шерифы ушли, — сказала Грейс, заглянув за занавес. — Остались только наш молодой папик и тот тип, что всегда пьёт один у окна.
— Молчи, он платит хорошие чаевые, — фыркнула Марси.
Я встала.
— Ещё танцуешь? — спросила Роза.
— Да. Сегодня — до последнего.
Я вышла. Музыка снова началась. В этот раз — "One for My Baby". Медленная, тянущаяся, как сигаретный дым.
Я танцевала. Уже не для них.
Для себя.
Для того, чтобы не чувствовать.
Потому что, пока музыка играет, я — не Нора.
Я — Лулу.
И у Лулу нет ни воспоминаний, ни боли.
У неё — только каблуки, тени и сцена.
⸻
Музыка закончилась. Я сделала последний шаг, плавный, будто по воде, и замерла в свете ламп, как в прицеле. Из зала донёсся одобрительный гул, кто-то ударил ладонью по столу. Я знала, кто — толстяк у стойки с кольцом на мизинце. Он хлопает всегда, громко и с опозданием. Его жена наверняка спит дома под вентилятором, а он греется на чужих бёдрах.
Вышла со сцены. У Марси на щеке размазалась подводка — то ли от смеха, то ли от злости.
— Боже, Лулу, ты или танцуешь, или насылаешь порчу, я уже не понимаю.
Я сняла каблуки. Ступни болели. Косточка на правой ноге снова вспухла, надо будет приложить лёд, если он у них вообще есть. Я села на старый сундук, закинула одну ногу на другую и закурила. Никаких мыслей. Просто никотин, кожа, пот и пара, выходящая из узких дыр в потолке.
Вдруг за занавеской послышался знакомый голос:
— Лулу! Есть минута?
Я вздрогнула.
Повернулась.
Кларенс.
— Ты опять? — я откинулась назад. — Я же сказала: чаевые кидаются в банку, а обещания — мимо.
— Я не за этим. — Он зашел за кулисы, не спрося. Жирноватый, в малиновом галстуке и дешевом одеколоне. Кларенс когда-то был музыкальным агентом. Теперь — посредник между старыми деньгами и молодыми девушками. — Просто хотел спросить, ты подумала?
— Подумала, — я затянулась. — Решила, что всё это — чушь.
— Ты бы жила в Силверлейке. С балконом. С пианино. С кондиционером, мать твою.
— Я и сейчас живу. Своим телом, своей головой. И своей кроватью. — Я встала. — Уходи, Кларенс. Не позорься.
Он оскалился:
— С тобой стало трудно. Ты раньше была... мягче.
— Я и сейчас мягкая. Просто не к тебе.
Он не ушёл сразу. Стоял, глядя, как я надеваю халат поверх костюма. Потом развернулся и исчез за занавесом, оставив запах кислых духов и лёгкое послевкусие отвращения.
Грейс подошла и бросила:
— Всё нормально?
— Как всегда.
— Кларенс? — Она скривилась. — Этот слизняк?
— Именно он.
— Тебя кто-то ждёт дома?
Я почти ответила.
Почти.
Но только улыбнулась.
Нет, Грейс. Меня не ждут.
Меня запоминают.
Запах, силуэт, голос.
Но не ждут.
⸻
Я вышла из клуба около двух ночи. Пальцы мёрзли, босоножки давили. Вечерний Лос-Анджелес был липкий от влажности. Фары тянулись по асфальту, как прожекторы, машины рычали вдалеке. Я свернула за угол, прошла мимо закусочной, где мексиканка жарила кукурузу на углях. Купила одну, горячую, обожглась.
На автобус не пошла. Пешком. Надо было проветрить голову. Кажется, уже не первая ночь, когда я выбираю дорогу подольше. Чтобы не заходить в дом слишком быстро. Чтобы не видеть, как он в тени, на диване, курит, не произнося ни слова.
Я не знала, спит ли он.
Не знала, что он сделал сегодня.
Не знала, кого убил, кому улыбнулся, кого оставил с дырой между глаз.
⸻
Дома было тихо.
Сначала я сняла туфли. Потом платье. Потом закурила на кухне.
Его не было в комнате. Видимо, ушёл. Оставил чашку с кофе, пустую, на столе.
Я провела пальцем по ободку.
Всё тает. Даже самый крепкий кофе.
Я не искала его. Не ждала.
Просто легла на диван.
И долго смотрела в потолок.
С потолка свисала трещина — тонкая, как жилка. Я смотрела на неё так, будто она могла дать мне ответ. На что — не знала.
Квартира была тихой. Не уютной — тихой. Эти стены не держали тепло. Они просто стояли, как чужие люди в лифте, не касаясь друг друга. Иногда мне казалось, что этот дом вообще никого не принимал. Ни до меня, ни после. Только он. И чужие мёртвые вещи.
Я провела рукой по ребристому пледу. Диван скрипел даже от дыхания. Нога онемела, плечо свело.
Нора Кроу. Артистка. Балерина. Танцовщица в баре. Чужая женщина в квартире убийцы.
Что я тут делаю?
Сплю в его доме, пью его кофе, курю его сигареты. Трачу его воздух.
Я резко села, как будто от испуга. На полу валялась сумочка. Я поднялась на носочках — тихо, чтобы не разбудить что-то в себе, не только его — и прошла в коридор.
Сумочка была лёгкой. Легче, чем хотелось бы. Я села прямо на пол, под лампочкой, и начала вытаскивать мелкие купюры. Те, что скомкали в ладонь после первого танца. Те, что бросили со сцены. Те, что сунули за подол, как милостыню. Ни одной десятки. Только пятёрки, однёрки, несколько монет, пахнущих потом.
Я пересчитала всё дважды.
Семьдесят восемь долларов. Плюс мелочь.
Не Нью-Йорк, конечно, но на кровать хватит. И на комнату. И на то, чтобы сбежать.
Я встала и положила деньги обратно, аккуратно, как будто это что-то святое. Задержала руку в сумке — нащупала свой старый билет на спектакль, который давно отменили, брошку с пуантами, давно отломившуюся заколку.
Всё, что у меня было.
Вернулась обратно. Легла.
Потянулась за одеялом, но не укрылась.
Мысли кололи виски, как угольки.
Я мешаю ему. Я всё ещё здесь, а должна была уйти. Я не прошу, не требую — но просто своим присутствием делаю его жизнь хуже. Он молчит. Он злится. Он смотрит, как будто жалеет, что не убил.
И ведь никто не держит. Ни лаской, ни жестом, ни словом. Просто позволяет существовать рядом.
Как тень. Как пепел. Как звук, к которому привыкаешь, но не слушаешь.
Я решила. Утром оставлю записку. Краткую. Без драмы.
Спасибо. Не держи зла. Я уйду. Я нашла комнату. Всё хорошо.
Пусть живёт как хочет. Без надоедливой танцовщицы, которая курит в его халате и щёлкает зажигалкой в три утра.
Я повернулась на бок. Комната скрипнула в ответ.
Где-то за стеной кто-то завёл машину. За ней проснулся пёс.
Я закрыла глаза. И вдруг впервые за долгое время почувствовала что-то похожее на облегчение. Не счастье. Не грусть. Просто — будто отпустила.
И с этим ощущением — заснула.