Глава 12
Нора
Лос-Анджелес, 14 октября 1948 года
Я проснулась под утро. В стекло бил дождь, будто кто-то в истерике лупил по нему пальцами, прося впустить. Холод скользил по полу, змеился под ногами.
Пахло дождём, табаком и мужским — чем-то грубым, как шершавый подбородок. Комната была чужая, тишина в ней — свинцовая.
Я потянулась, и позвоночник хрустнул, будто кто-то щёлкнул затвор.
Балерина проснулась в логове убийцы. Уж не начало ли это сказки?
Клайд сидел в кресле, как вкопанный, будто и не ложился. Газета расправлена на коленях, правая рука — с сигаретой, левая — на подлокотнике. Каменная поза, взгляд в точку.
Я прошла мимо босиком, каблуки в руке, запах духов ещё держался в волосах.
— Кофе будет?
— Уже был.
Как всегда. У него всё происходит без тебя, и ты либо догоняешь, либо остаёшься на обочине.
Я сварила себе, чёрный, горький. Глоток — и лицо скривило.
Пора было идти.
— У меня сегодня концерт. "Лебединое".
Он не ответил.
— Сольная сцена. Дали мне. — Пауза. — Хочешь посмотреть?
Он поднял глаза. Тени под ними резались, как ножом.
— Нет.
И всё. Без объяснений. Без «занят». Без «не могу». Только нет.
Я кивнула, как будто ничего и не спрашивала.
⸻
Ушла пешком. Такси в дождь — это для тех, кто не пачкает обувь. Я же, наоборот, специально обула старые, чтобы промокли — так чувствуется, что ты живая.
Дождь бил в лицо, волосы прилипали к шее. Пальцы сводило от холода. Улица пахла мокрым асфальтом, бензином и чьими-то несбывшимися надеждами.
На углу стояла собака. Смотрела на меня, как на призрак. Я ей подмигнула.
Театр встретил меня с зевком. За сценой — бардак, как после бурлеска: ломаные декорации, пахнет клеем и потом. За кулисами девочки в трико, кто-то в слезах, кто-то в растерянности.
Я прошла, как нож сквозь масло — в гримёрку, где душно от пудры, звенит от нервов и пахнет дешевыми духами.
Моя пачка висела на вешалке — белая, как смерть.
Я накрасилась медленно: стрелки длинные, губы алые. Грим — маска, которая помогает дышать.
В голове шумело — не от страха, а от того, что снова нужно быть не собой, а идеей. Символом. Силуэтом на свету.
Девочки галдели. Кто-то репетировал жесты у зеркала, кто-то делал растяжку между кресел.
— Лулу, ты с кем после? — спросила одна, выдавливая прыщик.
— С болью в мышцах. Как обычно.
⸻
К четырём вечера началась суета. Дирижёр кричал. Осветители ругались. Пианист потерял очки.
Я стояла у кулисы, в белом. Тело натянуто, как струна. Сердце — барабан.
Мир — за сценой.
Я — здесь.
Оркестр начал. Музыка врезалась в кожу, как дождь по утру.
Я вышла.
⸻
Танец начался с тишины. В этот момент, когда шаг ступаешь первый — ты или упадёшь, или полетишь.
Я чувствовала каждую мышцу. Колени отдавало болью, пальцы на ногах ныли, сердце в груди билось не в такт — а я всё равно двигалась.
Плие, арабеск, поворот. Я летела. Я была лебедем, и мир растворился.
Свет ослеплял. Зал — тёмное море лиц.
И среди них — одно. Второй ряд, чуть слева. Он.
В чёрном, как всегда. Ворот расстёгнут. В глазах — холод.
Он смотрел, не мигая. Не моргая. Будто знал, что я умру в конце сцены. И уже простился.
Я сделала поворот — медленно, точно. Кровь стучала в висках. Корсет сдавливал грудь.
Я закусила губу. Вкус железа. Как в поцелуе с оружием.
Тело вращалось, пока мир исчезал.
И всё, что оставалось — это я и его взгляд.
Он всё-таки пришёл.
Разумеется. Продолжу сцену на сцене: замедлю ход событий, добавлю телесности, музыку, взгляд Клайда, внутреннюю жизнь Норы — всё через её восприятие, как в театральном сне на грани реальности и невыносимой сосредоточенности.
⸻
...Он всё-таки пришёл.
Именно в тот миг, когда сердце почти выскочило из грудной клетки, когда пальцы онемели от напряжения, я увидела его в зале.
Он сидел, будто впаян в кресло. Ни одной лишней эмоции. Ни одного жеста. Только глаза — темнее занавеса.
Я знала этот взгляд. Видела его в ту ночь, когда он сломал человеку шею, даже не моргнув. Видела, когда он молча следил за моими тренировками, будто высматривал в моём теле уязвимость.
Но сейчас... Сейчас он смотрел иначе.
Не как хищник. Не как мужчина. Не как кто-либо.
Он смотрел — и просто был.
⸻
Музыка обвивала лодыжки, скользила по лопаткам, таяла на коже.
Оркестр подо мной был, как сердце чудовища: то ускорялся, то затихал.
Я двигалась в этом ритме — как в танце с ножом. Лебедь умирает — медленно, изящно, так, чтобы публика не сразу поняла, что смерть уже рядом.
Я вытянула руки. Пальцы — как крылья, грудная клетка раскрылась, словно готова к выстрелу.
Падение — плие. Подъём — арабеск. Взгляд — в темноту.
Он всё ещё там.
⸻
Я делала fouetté — быстро, резко, как пули. Поворот, ещё, ещё — и всё, что оставалось во мне, крутилось вокруг своей оси.
Зал исчез. Стены исчезли. Только свет прожектора, горячий, как исповедь. И он.
Всё, что не музыка — умерло.
Когда в конце сцены я опустилась на колени, руки раскинув, как распятие, — зал выдохнул.
Я осталась так. Сердце билось в горле. Грудь сотрясалась от дыхания.
Секунда — тишина.
Потом — вспышка аплодисментов.
Как гроза, как обвал. Стоячая овация.
Я подняла голову. В толпе стоящих людей он остался сидеть.
Не аплодировал. Не улыбался.
Просто смотрел.
И почему-то именно это — было громче всех оваций.
Я встала. Медленно.
Моё тело дрожало, будто внутри сломалась пружина. Но я держала спину прямо, как учили: лебедь не сползает со сцены, он уплывает — даже если весь в крови.
Я скользнула за кулисы. Свет прожекторов мгновенно сменился глухим полумраком, запахом пота, грима и влажной ткани.
Кто-то хлопал меня по спине. Кто-то говорил: «Ты была гениальна».
Мне было всё равно.
Среди голосов, пальцев, пудры и шелеста юбок я шла, как под водой.
В гримёрке меня вырвало.
Не от волнения. От того, что всё кончилось. От того, что я дала этой сцене больше, чем когда-либо — и всё равно осталась пуста.
Я смотрела в зеркало. Щёки — алые. Под глазами — фиолетовая тень. Губы — приоткрыты.
Я не была женщиной. Я была зверем, который станцевал свою смерть.
⸻
Когда я вышла на задний двор, он уже ждал.
Стоял, прислонившись к машине, в тени. Сигарета тлела между пальцев. Сигнализация одного из авто вдалеке пищала, как комар.
Он не сдвинулся с места, не сказал ни слова.
— Ты мог бы, — сказала я. — Хоть хлопнуть в ладоши.
Он выдохнул дым. Не ответил.
— Ты вообще способен на аплодисменты? Или ты так и умрёшь с каменным ебалом?
Я стояла напротив, в шинеле поверх костюма, с растрёпанными волосами. В руках — стоптанные пуанты.
Он смотрел. Молча. Как будто я — не женщина, а ещё один труп, которого нужно изучить, прежде чем закопать.
— Или, может, тебе больше понравилось бы, если бы я станцевала с ножом в ребре?
Он сбросил окурок, раздавил подошвой.
Подошёл ближе. На шаг.
Теперь я чувствовала его запах — пороха, кофе, ветра, чего-то слишком холодного для этого города. Он был выше. Тише. Опаснее.
— Ты пришёл, — сказала я, вдруг без язвительности.
Он кивнул.
— Почему?
Он смотрел прямо.
— Ты попросила.
— Да ладно. С каких пор ты делаешь то, что просят?
Он не ответил.
И я поняла: он не знает. Не может объяснить. Как волк, который возвращается к тому, кого уже однажды укусил.
Не от любви.
От инстинкта.
— Пошли, — сказал он наконец. — Ты устала.
Я дернулась — и тут же согнулась, ноги свело судорогой.
Он не охнул. Не бросился. Просто подхватил — будто это не имело веса. Как вещь, как платок, как уставшую девочку, которая забыла, что не бессмертна.
И я позволила.