Глава 11
Клайд
Утро, моя квартира. 08:03
Она двигалась по квартире, будто здесь жила годами — тихо, ловко, не спрашивая. Взяла чашку, вчерашнюю, с засохшим чаем. Помыла, вытерла, поставила обратно в шкаф. В этом было что-то... почти демонстративное.
Я сидел на подоконнике, с сигаретой, за спиной — свет утреннего Лос-Анджелеса. Он был блеклый, серый, как пыль на старых открытках. Всё было выцветшее этим утром. Даже она.
— Мне нужно в квартиру, — сказала она, не поворачиваясь. — Забрать вещи. Пока не вынесли на помойку.
Я затянулся. Медленно. В комнате пахло табаком и чем-то тёплым, женским. Что-то, чего тут раньше не было.
— Я не прошу, — продолжила она, уже громче. — Я пойду сама.
— Нет, — сказал я. Просто. Ровно.
Она повернулась. В рубашке до колен, босиком, волосы спутаны. Никакой сцены. Но глаза — дерзкие. Чёрт бы их побрал.
— Это приказ? — язвительно.
— Это решение.
— А если я против?
— Тогда я поеду за тобой.
Молчание. Она скрестила руки на груди, посмотрела в сторону. Потом выдохнула — как будто уступила не мне, а головной боли.
— Чёрт с тобой. Только не суйся в мою комнату. Там... тесно.
Я кивнул. Как будто мы заключили сделку.
⸻
Южный Лос-Анджелес. 09:11
Двор был облезлый. Пожелтевшая трава, ржавые почтовые ящики. Город, уставший прятать свои беды. Она вышла первой — в коротком пальто, босоножках на ремешке и с лицом, которое просило только одного: «не трогай меня».
Я шёл за ней. Спокойно. Курил.
Лестница скрипела под нашими шагами, будто злилась на нас. Дверь её квартиры была с перекошенным глазком. Она открыла замок, вошла, я остался в проёме. Стал, как тень. Я знал такие квартиры. Здесь спят с ножом под подушкой и никогда не закрывают окна — потому что душно.
Она собирала вещи быстро. Балетные туфли. Ленты. Флакон духов с отколотой крышкой. Старую пачку — мятая, но целая. Всё шло в чемодан. Без эмоций. Как будто выкидывала.
Я затянулся, не двигаясь с места. Курил, глядя, как она сворачивает гетры.
— Не думала, что ты из тех, кто сопровождает до двери, — бросила она, не оборачиваясь.
— Я не из тех.
— А из каких?
— Из тех, кто остаётся у двери.
Она усмехнулась — горько. И вдруг... за дверью послышался голос.
— Нора? Это ты?
Женщина. Голос сиплый, как будто выкурила всю жизнь через папиросу. Хлопнула дверь сверху, спустилась на ступеньку. Появилась в проёме. Соседка. Волосы на бигуди, халат в пятнах. Её взгляд на мне задержался. Она знала, что я не отсюда.
— Нора Кроу, — сказала она. — Всё в порядке, дорогая?
Я посмотрел на Лулу. Нет — на Нору.
Она застыла. В спине — жёсткость. Но не испуг. Скорее... раздражение.
Я сделал шаг внутрь.
— Нора? — переспросил я. Тихо, как будто пробую имя на вес.
Она медленно обернулась.
— Да, — выдохнула. — Нора Кроу. Это моё имя.
— Лулу — сценическое, — вставила соседка, будто ей был важен вклад.
Нора посмотрела на неё, как на привидение, которое пришло не вовремя.
— Всё в порядке, миссис Хант, — сказала она. — Мы уже уходим.
Женщина пожала плечами и исчезла. Мы остались вдвоём.
Я смотрел на неё. На лицо, которое теперь называлось иначе.
— Почему Лулу?
— Потому что звучит глупо. Легко. Никто не ждёт ума от девочки по имени Лулу. А от Норы — ждут.
— Кто?
— Все, кто когда-либо думал, что я стану чем-то большим, чем просто пара ног на сцене.
Я медленно затушил сигарету об подоконник. Оставил след.
— А ты хочешь быть больше?
Она посмотрела мне в глаза. Прямо. Почти вызывающе.
— Я хочу быть настоящей.
Я кивнул.
Подошёл. Взял у неё чемодан, вытащил из рук, как будто она была ничем не нагружена. Развернулся.
— Пошли, Нора.
Она шла за мной молча. На улице снова начинался дождь.
⸻
Моя квартира. 10:24
Она вошла первой. Я закрыл дверь.
— Надолго?
— Не знаю, — ответила она. — Зависит от того, когда ты снова начнёшь молчать, как камень.
— Я всегда молчу.
— Вот именно.
Она уселась за стол. Смотрела в окно. Пальцы дрожали едва заметно.
— Теперь ты знаешь, кто я, — сказала она, не глядя. — И что теперь?
— Теперь я знаю, как тебя зовут.
— А разве это что-то меняет?
Я налил ей чаю. Без сахара. Без молока.
Поставил перед ней чашку. Сел напротив.
— Ты можешь уйти, когда захочешь, Нора, — сказал я.
Она смотрела на чашку. Долго. Потом — на меня.
— Тебе не интересно, кто я была? Что именно со мной делал Корниль?
Я молчал.
— Конечно, не интересно, — сказала она сама себе. — Ты же просто... убиваешь.
— Я не интересуюсь прошлым. Оно уже случилось.
Она выдохнула. Медленно. Почти сорвано.
— Иногда ты звучишь так, будто у тебя осталась душа. Но только на две минуты.
— Этого достаточно, — сказал я.
Квартира. 11:02 утра
Она металась по комнате, будто в ней внезапно вспыхнул пожар. Тонкие плечи, обнажённые вырезом сорочки, дрожали от возбуждения — не страха, нет, — от паники, накатившей в одно мгновение. Она остановилась в центре, будто её ударило током.
— Чёрт, — выдохнула она, и голос её был острым, как скол на хрустальном бокале. — Лебединое.
Я перевернул страницу газеты. Уголком глаза видел, как она прижимает ладони к вискам. Пальцы дрожали, словно не от холода, а от бессильной злости.
— Лебединое чёртово озеро! Через два дня! — Она развернулась, и пол сорочки взлетел, как дым. — У меня нет костюма, понимаешь?
Я не ответил.
Она зашла вглубь комнаты, на ходу заглядывая под кресло, в углы, в ящик тумбы, будто костюм мог чудом оказаться здесь, среди моих патронов и полупустых бутылок. Вся её грация — расплавленная, истеричная, театральная — сейчас была не игрой. Это была агония артистки, лишённой последнего инструмента — сцены.
— Ничего. Ни пачки, ни перьев, ни денег. Ничего! — Голос её был почти срывистым. — Я рассчитывала на Уоррена, у него был вкус... — Она усмехнулась, так, будто только что вспомнила, что у этого вкуса были руки. — Отвратительный, конечно, но деньги были. А теперь...
Она осеклась. Комната замерла.
Я слышал, как стрелка часов на стене щёлкнула вглубь следующей минуты.
Она снова заговорила, чуть тише:
— Ты меня вообще слышишь?
Я перевернул страницу, медленно, почти демонстративно. Пальцы оставили смятый след на дешёвой бумаге.
— Слышу, — сказал я спокойно.
Она подошла ближе, наклонилась через спинку кресла, встала так, чтобы попасть в поле зрения.
— И что? Убийце плевать, да? Танцуй хоть в ночной рубашке — главное, не мешай, верно?
Я отложил газету, сложил, будто это было нечто важное — некролог, возможно. Поднялся с кресла, чувствуя, как в груди нарастает раздражение — тихое, привычное, густое, как дым от сигары.
— Собирайся, — сказал я.
— Куда?
— Вниз, — бросил через плечо и пошёл к двери.
— Прекрасно, — крикнула она в спину. — Даже лучше, чем «заткнись». Очень по-джентльменски.
Я захлопнул за собой дверь. Голос её ещё звенел в ушах, как рояльный аккорд — нестройный, но сильный.
⸻
Бутик на Уилшир. 11:57
Там всё было выкрашено в цвета косметичек и перламутровых грёз. Салон пах пудрой, лавандой, утренним лоском, которого нет в настоящем мире. Пространство создавалось не для жизни, а для отражения в витринах.
Она скользила между вешалками, легко, будто снова была на сцене. Пальцы касались ткани, как струны — легко, но точно. Даже в злости — она оставалась танцовщицей.
Я стоял у стены, сжав зубы. Сигареты не было. Виски не было. Только мягкие тона и глупые разговоры продавщиц. Мне хотелось обратно — в бетон, в дождь, в запах гари и крови. Здесь всё было слишком чистым. Фальшивым.
— Эта слишком тяжёлая, — сказала она, сжимая пачку цвета светлого металла. — Буду в ней как консервная банка.
Я не ответил.
— А эта — как бельё покойницы. Хочешь, чтобы меня вынесли под вальс?
Я молчал.
— Ты, может, скажешь хоть слово?
Я посмотрел на неё. Лицо её — светлое, бледное от усталости, губы покусаны изнутри. Но взгляд — твёрдый, вызывающий.
— Ты же уже выбрала, — тихо сказал я.
Она закатила глаза, резко выдохнула.
— Чёрт, да. Эта. С тюлем. Как будто плакала всю ночь, но всё равно вышла на сцену. Прекрасно.
Продавщица подошла, изогнутая и вежливая, и забрала выбранное. Девушка посмотрела на меня, нахмурившись.
— Не надо. Я... Я найду способ расплатиться. У меня есть украшения. Ну, были.
Я уже доставал бумажник.
— Это не про деньги, ясно? — прошипела она, будто я плюнул ей в душу.
Я расплатился. Тихо, спокойно. Без демонстраций.
Она схватила пакет, будто это был трофей войны. Пальцы побелели.
— Ты купил, потому что думаешь, что теперь имеешь право командовать? — спросила она едва слышно.
— Я купил, потому что ты ноешь слишком громко.
Она ничего не ответила. Только подняла голову, как на сцене, и пошла первая — прямо, гордо, словно не вырвала себе кусок сердца за эти десять минут.
⸻
Машина. 12:32
Мы ехали по Уилширу. Улицы были пыльными, как старые ленты кинохроник. В салоне — тишина. Почти. Потому что она не могла молчать.
— Знаешь, в третьем акте белый лебедь должна быть почти прозрачной. Как снег на воде. А чёрный — будто кровь под ногтями. Я танцую обеих. Понимаешь? Это не просто... Это разрыв. Это война внутри.
Я смотрел на дорогу. Не потому что она была важна. А потому что её слова были опаснее.
— Раньше я думала, что хочу быть чёрной. Страсть, ярость, огонь. Но сейчас... — она замолчала на секунду. — Сейчас мне ближе белая. Уставшая, умирающая, но не сдающаяся. Тихая.
Машина шуршала по асфальту. Солнце било в лобовое. Она продолжала — про свет, про вуали, про силу, которая приходит не с криком, а с молчанием.
Я не перебивал. Только слушал.
И думал, что, может быть, всё это — не просто шум в её голове.
Может быть, это способ выжить.
Квартира. 18:43
Домой они вернулись без слов. Лос-Анджелес догнивал к вечеру — на стекле скользил багровый свет от вывесок, на улице шуршал тёплый, будто пыльный ветер. Клайд шёл первым, молча отпер дверь, пропуская её внутрь. Пачка была в бумажном пакете, который она держала как ребёнка — неловко, но трепетно.
Он бросил ключи на консоль. Куртка повисла на спинке кресла.
— Я в душ, — пробормотал он и скрылся в ванной, а она осталась в тишине — стоя посреди комнаты, оглядываясь, будто примеряла пространство на сцену.
Через полчаса она исчезла за дверью спальни, и снова появилась — уже с пачкой в руках, босиком, в тонком чёрном трико, обтягивающем тело, как кожа. Волосы были заколоты небрежно, одна прядь упрямо спадала на висок.
Клайд сидел в кресле, затягиваясь сигаретой. На коленях лежал пистолет: он разбирал его, протирал ствол. Это был привычный вечер, тихий, как и все — до тех пор, пока её голос не разрезал воздух:
— Мне нужна середина комнаты.
Он медленно поднял взгляд. Она уже отодвигала кресло, толкнула его коленом — и, разумеется, журнальный столик дрогнул, пошёл вбок и накренился. С него с глухим звоном посыпались пепельница, зажигалка, полбутылки виски и старый том Библии, который он когда-то подобрал на улице — из суеверия.
— Что ты, чёрт подери, делаешь? — раздражённо бросил он, вставая.
— Ребристая ты башка, — отрезала она, не оборачиваясь. — Сказала же: середина комнаты. Я — балерина, не твоя любовница в халате. Мне нужно пространство.
Он замер, щёлкнул языком, уронил ветошь. На секунду показалось, что он сейчас разразится чем-то резким — но просто выдохнул через нос, снова сел, бросив только:
— Мрак.
Она отбросила последнюю табуретку ногой. Пачку надела уже здесь — быстро, уверенно. И вдруг... всё изменилось.
Не её тело — оно и без того было грацией. Не освещение — оно всё ещё было тусклым, ламповым, с рыжим оттенком тени. Нет. Изменилось что-то в её лице.
Глаза.
Они загорелись.
Словно в ней щёлкнул выключатель, словно сейчас в этой пыльной, мужской комнате с пропахшими порохом стенами она вдруг вошла в свой храм.
Клайд отметил это мимолётно, как что-то второстепенное — не имеющее к нему отношения. Как огонь за стеклом: красиво, но далёко.
Она встала в пятне света от лампы. Сделала шаг, ещё один. Развернулась на носках, вытянула руки. Тонкие пальцы — как крылья. Движения — будто прорезали воздух. Затем пируэт. Невысокий, резкий. Она ошиблась в балансе, засмеялась.
— А сцена бы мне за это врезала, — бросила с улыбкой. — Дека, как кость в горле. А тут ковёр — и я царица.
Клайд хмыкнул. Она подошла ближе, ткнула пальцем в его пистолет.
— Это твой инструмент? Ну так вот, вот это — мой.
Она выпрямилась, встала в пятую позицию и снова закружилась, будто издеваясь — над страхом, над бытом, над всем, что могло её разрушить. И, смеясь, соскользнула на ковёр, рассыпав волосы.
Он смотрел, не шевелясь.
Она смеялась, как девчонка, а не как женщина, пережившая убийство, прикосновения, страх. В этот вечер она жила.
Он потушил сигарету.
— Убери потом обратно.
— Угу, как скажешь, мистер убивака.
Она перевернулась на спину, руки в стороны, глаза в потолок. Пачка переливалась, как лёд. Свет бил в лицо, и он видел — слёзы в уголках её глаз. Не от боли. Не от счастья. Просто оттого, что, возможно, это был единственный вечер за долгое время, когда она снова была собой.