Глава 1
Нора
Грим пахнет дешевле, чем смерть. И держится крепче.
Я стою перед зеркалом и мажу губы красным. Не винным, не клубничным — алым, как плевок на снегу. Такие губы видны с последнего ряда. Такие губы помнят даже те, кто пришёл только напиться. А таких — большинство.
Рядом Кэсси крутит в пучок свои жёлтые локоны и шипит, как чайник:
— Ты сегодня позже на сцену выходишь.
Она вдавливает шпильки в волосы так яростно, будто хочет пробить череп. Не удивлюсь, если это так — она терпеть не может Шугар.
— Потому что Шугар снова приползла с похмелья? — спрашиваю, приподняв бровь.
— Потому что её новый "покровитель" сидит в первом ряду. Джорджи велел поставить её первой.
Я щёлкаю зеркальцем.
— Ну конечно. Что может быть сексуальнее полураспада.
Кэсси хмыкает.
— А что, зрителям заходит. Главное, чтобы грудь не вывалилась.
— Это будет лучшее, что выпадет из неё за весь вечер.
Мы обе смеёмся. Натянуто. Тут вообще всё натянуто — улыбки, колготки, терпение. Платье с пайетками царапает кожу, врезается в подмышки, как бритва. Я тяну его вверх, втягивая бока. Ни один зритель не заплатил бы за правду — только за отражение в кривом зеркале.
На секунду замираю перед зеркалом. Присматриваюсь к себе. Кто там сегодня? Лулу? Или всё ещё я?
⸻
Мы танцуем не балет.
Мы танцуем фантазию на тему «если бы Марлен Дитрих родилась в грязном подвале».
Здесь нет искусства — только свет, дым и желание. Но каждый раз, когда ступаю на сцену, я танцую для себя. Как будто сцена — единственное место, где я всё ещё человек, а не блестящая обёртка на продажу.
Когда выходишь под свет — не слышно зала. Только своё дыхание. Только ритм, который держишь сама.
И в этот момент — мне снова семнадцать. Я снова на прослушивании в Чикаго, когда меня заметила мадам Эттель. Когда кто-то впервые сказал: «из неё выйдет что-то особенное».
Из меня вышло.
Только не то.
⸻
После номера я не переодеваюсь — сажусь в угол за кулисами, вытягиваю ноги, как будто могу стряхнуть с них усталость. Пот течёт по спине, приклеивает ткань к лопаткам.
Я смотрю, как танцует Шугар.
На ней туфли от Бенни — лакированные, с бантиками. Под платьем — нож от бывшего мужа.
— Говорит, что нож греет, — шепчет Кэсси, присаживаясь рядом.
— Я верю, — отвечаю.
Мы молчим. Только свет мерцает. Только музыка играет.
На сигареты не хватает.
На одеколон — хватает.
Я брызгаю им под уши — привычка, чтоб перебить пот.
Потом иду в гримёрку — наш склеп, где пахнет тушью, пудрой и несбывшимися надеждами.
— Завтра у тебя двойная смена? — кидает кто-то на бегу.
— Если ты спросила — значит, да.
⸻
Балетная школа Madame Étoile прячется в старом здании с облупленным фасадом и табличкой, которую никто не чистил с войны.
Я прихожу туда утром, после трёх часов сна. Тени под глазами прикрыты тонким слоем пудры, волосы собраны в строгий пучок.
Здесь нет каблуков, нет сигарет, нет дешёвого света.
Здесь — старые штанги, тёмные зеркала, стены, которые видели, как ломают судьбы.
Здесь я — Нора Кроу. Без сценического имени. Без Лулу.
Здесь я — балерина. Хоть и с подкладкой из клубного дыма.
— Опоздала, — говорит мадам Эттель, не глядя.
— На пять минут.
— На пять минут — позже умрёшь.
Она ставит меня в середину, как всегда. Удобно смотреть, неудобно спрятаться.
Студия пахнет потом и пудрой.
Деревянный пол скрипит под подошвами, как старая сцена. Зеркала запотели у нижней кромки, и мы, стройные, вытянутые, как гвозди, стоим в ряд, ловим в отражении не себя — тени. Версии, к которым стремимся.
Мадам Эттель проходит вдоль шеста. Её трость щёлкает, как выстрелы. Ни одного лишнего слова. У неё осанка гвардейца, волосы собраны в пучок, как узел для повешения, и глаза, что смотрят внутрь тебя — туда, где дрожит слабость.
— Плие, — говорит она, и мы подчиняемся.
Мышцы отзываются болью. Вчерашняя ночь, тяжёлая тушь, каблуки, рука клиента, сжатая на бёдрах — всё забыто. Здесь другое тело. Тело, что терпит. Что молчит.
Я вытягиваю стопу. Щёлкает колено. Неважно. Ещё один батман. Выворот. Тянуть вверх, всегда вверх — как будто можно убежать от гравитации. Или от жизни.
— Руки выше, Кроу. Ты не в баре, а в балете, — замечает мадам Эттель, проходя мимо. Её трость касается моего плеча, легко, как щелчок по щеке.
Я сжимаю зубы. Не отвечаю. У нас здесь нет права на голос. Только на форму.
⸻
После занятий я остаюсь одна.
Они всегда уходят быстро — кто на репетиции, кто на обед, кто подрабатывать, как я — телом, но не искусством.
А я тянусь. Замираю в арабеске у окна. Голова гудит. Поясница ноет. Но я держу линию.
Потому что кто-то мог бы смотреть.
Потому что я сама — смотрю.
А если сдаться даже здесь — тогда всё.
Я остаюсь в зале, пока солнце не коснётся паркетных досок под острым углом. Тогда понимаю — пора.
⸻
В раздевалке пахнет мазью и табаком. Кто-то из девочек курил у чёрного входа, и теперь запах въелся в плащ, в бинты, в воздух. Всё пропитано этим кисловатым ароматом бессилия.
Я достаю из шкафчика мятые кеды, халат и письмо. Без марки. Без адреса. Почерк округлый, как тесто. Значит — от миссис Харт.
«Деточка, если не поешь — ноги сами откажутся танцевать. В кладовке на кухне — пирог. Да, с корицей. Да, всё тебе. Да, я знаю, ты всё равно скажешь, что не голодна. Но скажи это пирогу, а не мне. — Х.»
Я улыбаюсь краешком губ. Ненадолго.
Потому что в животе скрутило — не от голода, а от чего-то глубже. От тоски, наверное. Или от того, что ты живёшь в двух телах, и ни одно не твоё.
⸻
Вечером я снова выйду на сцену.
В другом гриме. В другом теле. Без пуантов — на каблуках. Без баланса — но с улыбкой.
Лулу. Она знает, как двигаться так, чтобы не жалеть. Чтобы не чувствовать. Чтобы быть.
— Пять минут! — кричит кто-то за дверью.
Я поднимаю глаза к зеркалу.
Нора — исчезает.
Лулу — улыбается.
⸻
Иногда мне кажется, что всё это — предбанник.
Что сцена, студия, переулки, сигареты, фальшивые ресницы и чужие руки — всё это не жизнь. А что-то до неё.
Как будто кто-то один — за зеркалом.
Смотрит.
Ждёт, когда я устану.
Но я держу спину. Я крашу губы. Я выхожу в свет.
Потому что если не я — то кто?
И если кто-то там, за зеркалом, правда смотрит...
Пусть смотрит.
Я не споткнусь.
За кулисами темно, как в коробке для шляп. Воздух густой, тёплый, в нём запах духов, пота, лака для волос и дешёвого одеколона — коктейль, в котором утонуло слишком много девушек.
Кэсси держит за край шторы, подглядывая в зал.
— Полный. Все столики. У кого-то праздник, — говорит она, не оборачиваясь.
Я не отвечаю. У меня свой праздник. Тело ещё помнит утренний станок, пальцы — пыль мела и треск древесины. Тело устало, но дрожит — от света, от музыки, от предвкушения.
Я прислоняюсь плечом к деревянной стене. Она тёплая от тел, от электричества. За кулисами пахнет металлом софитов и горячими каблуками.
Одна из девочек застряла в корсете — матерится сквозь зубы. Другая капает в глаза визин, чтобы не видно было, что плакала. Третья подклеивает ресницы на соплях и кофе. Всё по расписанию.
— Три минуты, — кидает Джорджи, проходя мимо. Его голос, как у человека, который мечтает о другой работе. — Музыка пошла. Ты вторая, Лулу.
Я киваю. Снимаю с вешалки плащ — красный, бархатный, тяжелый, как обещание. Под ним платье, как жидкое золото. Пайетки, свет, бедра. Всё на месте.
Зеркало передо мной мутное, но я знаю своё лицо наизусть.
Красная помада, обводка, тень на веках, как синяк. Брови, как порезы.
Моя маска. Моя броня.
Я готова.
Музыка меняется. Клуб медленно гасит свет. Начинается мой номер.
Я вдыхаю.
И иду.
⸻
Свет бьёт в лицо, как пощёчина. Я выхожу из тьмы, будто из воды, и сразу — в чужие глаза.
Первый шаг — каблук звонко цепляет доску. Второй — бедро уходит вперёд, как у пантеры.
На сцене не видно лиц — только спины, силуэты, дым от сигарет. Слева кто-то роняет бокал — стекло звенит, как нота. Кто-то смеётся. Кто-то затихает. Кто-то уже хочет меня, хотя я даже не улыбнулась.
Я поднимаю руки. Музыка медленно вливается в моё тело. Она ведёт, а я — подчиняюсь.
Каждое движение — отточено. Каждое бедро — как удар. Каждое прикосновение к себе — как к ножу.
Мои каблуки оставляют следы, как кровь.
Я двигаюсь, как будто знаю, чего они хотят.
Но на самом деле — я просто ухожу. От всего. От мыслей. От дневного света. От голода. От слабости.
Свет прожектора жаркий, как ад. Я иду вдоль сцены, обвожу взглядом зрителей. Лица — как в кривом зеркале. Кто-то раздет до души, кто-то — закован в костюм и скуку.
Но я им всем нужна.
Потому что я — обещание.
Обещание, что ещё можно захотеть.
⸻
В этом танце нет хореографии. Есть ритм. Есть голое чувство.
Я спускаюсь на колени, выгибаюсь назад. Платье стягивается по бёдрам.
Кто-то в зале замирает — я слышу, даже сквозь музыку.
Кто-то хрипит. Кто-то хлопает.
Мои волосы касаются сцены, как пепел.
Я поднимаюсь — медленно, как восход.
Смотрю в зал — сквозь свет, сквозь дым, сквозь границы между мной и ними.
И всё равно я чувствую: я — здесь. А они — где-то далеко.
Они не знают, что у меня в сумке бинт для коленей. Что завтра в восемь — плие у станка. Что я читаю по ночам «Женщину в белом». Что я помню мать, хоть и говорю, что нет.
Они не знают ничего.
И пусть.
⸻
Финальный аккорд.
Я разворачиваюсь. Кручу бедром. Улыбаюсь.
Медленно, вызывающе, как будто только что дала пощёчину — и жду, кто рискнёт ответить.
Аплодисменты — плотные, громкие. Кто-то встаёт. Кто-то зовёт:
— Браво, Лулу!
Я ухожу. Спиной. Не спеша.
Лулу никогда не торопится.
⸻
За кулисами темно. Хлопают двери. Кто-то матерится. Кто-то прикуривает.
Я стою, прислоняюсь к стене и наконец выдыхаю.
Пальцы дрожат — не от волнения. От усталости.
Но внутри — спокойно.
Потому что на сцене я — не жертва. Не выжившая.
Я — пламя.
А теперь снова — пыль.
Пора умываться.
Завтра снова станок.
Снова боль.
Снова я.