Глава 2
Клайд
Земля под ногами влажная, тяжёлая. При каждом движении лопаты она хлюпает, как мокрое горло. Тело уже остыло, скинуло остатки тепла, как змея — кожу. Это тело было молодым. И глупым. Он слишком много говорил, слишком мало думал. И ещё меньше платил.
Я не спрашиваю имён. Не нужно знать имя того, кого закапываешь. Это не делает тебя лучше. Это делает тебя медленнее.
Окурок дымится между губ. Пахнет пеплом и сосновыми иголками. Где-то вдалеке играет радио — у кого-то в доме, чья жена ещё не знает, что муж не вернётся. Песня про любовь. Они всегда поют про любовь, будто это что-то живое. Настоящее. Словно оно не гниёт, как всё остальное.
Лопата звякает по камню. Я засыпаю яму обратно, медленно, без суеты. Работа не любит суеты. Я чувствую, как капли пота стекают под ворот рубашки — ткань липнет к коже. Джаз под кожей, кровь под ногтями. Мертвец под землёй.
Потом — сигарета. Потом — дорога.
⸻
Моя машина — Cadillac Series 62, чёрный, как ночь, с капотом, вытянутым, как удавка. Он блестит даже в темноте — я мою его сам. Ручками. Без лакеев. Машина — единственное, что слушается.
Я еду по ночному Лос-Анджелесу, как будто город лежит подо мной на блюде. Неоновый свет скользит по стеклу. Где-то девочка смеётся, где-то мужчина орёт. Но это всё — фон. Как музыка в лифте. Она есть, но ты не слушаешь.
Бар был ближе, чем я рассчитывал. Я не хотел пить. Хотел затихнуть. Хотел тишины. А она, странная штука, часто прячется в шумных местах.
⸻
Клуб уже почти пуст. Основной номер отгремел — шоу прошло, как лихорадка. Оставшиеся танцовщицы двигаются для тех, кто платит за медленную агонию вечера. Девочки с глазами, уставшими от взгляда. Пластмассовые улыбки. Оголённые плечи, потные бокалы. Кто-то громко ржёт в углу, кто-то спит лицом в пепельнице.
Я прохожу мимо сцены. Кто-то делает волну бёдрами, надеясь зацепить взгляд. Не цепляет.
Бармен кивает. Я киваю в ответ.
— Виски. Без слов, — говорю я.
Он наливает. Я иду в конец зала. Место, где темно, как в брюхе у собаки. Сажусь. Лёгкий скрип кожи подо мной. Рядом — пепельница, старая, с выщербленным краем. Оставляю там сигарету. Смотрю в никуда.
⸻
Она появилась не сразу. Не в свете, а в тени.
Из-за кулис вышла девчонка — уже без сценического антуража. Простая одежда, чёрные брюки, кофта, волосы в пучке. Пахло потом и гримом даже отсюда. Она шла быстро, будто хотела исчезнуть. Но споткнулась.
Классика.
И, конечно, кто-то подхватил её. Он пах дешёвым лосьоном, перегаром и пивом с прошлой недели. Лицо — жирное, пальцы — цепкие. Сначала он засмеялся. Потом сжал запястье. Потом сказал что-то на ухо — и даже отсюда это звучало как грязь. Девчонка дёрнулась. Он вцепился.
Я сделал глоток. Один. Медленный.
Она не закричала. Только напряглась. И тогда я понял — она не из тех, кто орёт. Она — из тех, кто держит до конца.
⸻
Я встал не сразу. Ждал, вдруг она оторвётся сама. Вдруг ударит. Вдруг уйдёт.
Но он был настойчив. Пьяные — как осы. Не слушают. Только жужжат.
Я подошёл. Никто не обратил внимания. Ни бармен, ни девчонки, ни смех в углу. Это был просто момент. Между тактами. Между глотками.
Он что-то пробурчал, когда я коснулся его плеча. Повернулся.
Я сломал ему шею.
Просто. Без пафоса. Как щёлкнуть спичкой.
Его тело рухнуло, как мешок. Он даже не понял. Он уже не мог понять.
Я отпустил его и отошёл.
⸻
Она смотрела на меня секунду. Не с испугом. Не с благодарностью. Просто с пустотой. Будто за этой пустотой — что-то большее. Слепое, немое, тёмное. Я не знал, что там. И знать не хотел.
Потом она перешагнула через тело. Плавно. Почти с грацией. Словно это был реквизит. Словно это было — каждый день.
Вышла через боковую дверь. Я слышал, как открылась, потом закрылась. Через стекло увидел её силуэт. Спина к бару, плечи расслаблены. Она достала сигарету. Подкурила. Сделала затяжку.
И просто стояла. В дыму. Как будто никто не умер. Как будто ничего не было.
Я смотрел. И вдруг подумал — сколько раз она уже стояла так?
И сколько из них — кто-то тоже смотрел?
⸻
Я вернулся к своему виски. Он был тёплый. Почти горячий. Как кровь.
Пью глоток. Потом ещё. На этот раз — с привкусом ржавчины. Не от виски. От воздуха.
Труп всё ещё лежал там, в пятне света, с изломанной шеей и открытым ртом, будто пытался договорить. Никто не бежал. Никто не кричал. Здесь такие вещи случаются. Иногда — громко. Чаще — молча. У бармена дрогнуло веко, но он не сказал ни слова. Просто налил следующему.
Клуб Solitaire знал, кого обслуживает. Тут не задавали вопросов. Особенно, если ты в чёрном, с холодными руками и тенью за спиной.
С улицы дунул ветер, и занавески возле сцены вздрогнули. Кто-то снова заиграл блюз. Медленный, почти вязкий. Ночь не торопилась заканчиваться. Она текла, как патока — густая, ленивая, липкая. Всё, что происходило здесь, казалось застывшим между ударами сердца.
Я допиваю. Пальцы касаются стекла. Вспоминаю, как эта девчонка стояла, будто вокруг неё ничего нет — ни мира, ни города, ни трупа у ног. Только пепел, дым и усталость. Сигарета в руке, как у всех. Только взгляд — не как у всех.
Интересно, откуда у неё этот взгляд?
От голода? От сцены? От войны в собственной голове?
⸻
Бар снова наполняется звуками. Мужчина с орлиным носом рассказывает анекдот, за соседним столом кто-то считает мелочь на счёт. Официантка с порванными чулками подбирает пустые стаканы. Всё возвращается на круги.
А тело так и остаётся лежать.
Потом кто-то из охраны выносит его за шиворот. Просто — как мешок картошки. Без лишних движений. В этом клубе у всех своя работа. Кто-то танцует, кто-то убирает. Кто-то — убивает.
Я — не первый, кто сделал это здесь. И, скорее всего, не последний.
⸻
На улице пахнет бензином, потом, ночным ливнем, что ещё не начался. Ветер шевелит мои волосы, проникает под воротник. Я открываю дверь машины. Захлопываю. Завожу мотор. Ровный, тихий звук — почти как дыхание.
Её уже нет у стены. Ушла. Исчезла. И это правильно.
Если бы она осталась — я бы, возможно, заговорил.
А говорить — опасно.
Слова в этом городе, как иглы. Особенно между теми, кто знает, как больно бывает молчание.
⸻
Я включаю фары. Cadillac выныривает из тени, как зверь. На приборной панели отсвечивает фотография — старая, выцветшая. Но это — не про сейчас. Это — из той жизни, что давно закопана. Глубже, чем сегодняшнее тело.
Рулю в темноту. Город плывёт мимо, как кинолента.
Сигнал светофора моргнул красным, но я не остановился. В этом районе никто не станет. Особенно среди ночи. Особенно в такой машине.
Cadillac нёсся по улицам, как нож по мокрому пакету. Лос-Анджелес не спал, но делал вид, что спит: зашторенные окна, глухие подъезды, голоса из открытых окон — смех, ссоры, радио. Кто-то жил, кто-то умирал, и никто не задавал вопросов.
Я свернул на боковую улицу в Мид-Сити. Дом стоял в конце аллеи — старый, кирпичный, с облупленной лепниной и вечно мигающей лампой у входа. Три этажа, тёмные коридоры, запах сырости и затхлого жира. Никто бы не догадался, что здесь живёт человек, с чьим именем шепчутся в переулках. И я это любил.
Оставляю машину. Поднимаюсь по лестнице. Третий этаж, дверь 3B. Ключ вставляется с усилием. Я специально не смазываю замок — нравится хрипучий звук, как будто дом помнит, что в него вернулся тот, кто убивал.
⸻
Квартира — одна комната, кухня-угол, туалет с треснувшим зеркалом. Простая. Лишённая всего, кроме функционального. Кровать с серым покрывалом. Письменный стол с пишущей машинкой, которую я не включал недели две. Шкаф, в котором висят одни и те же костюмы — чёрные, серые, почти одинаковые.
На подоконнике стоит пепельница, полная окурков. Я открываю окно — воздух вязкий, липкий, но хоть не прокуренный. Снимаю пиджак, вешаю на спинку стула. Затем достаю из-под кровати ящик — деревянный, без маркировок.
Внутри — оружие. Смазанное, сверкающее, аккуратное. Как часы. У каждого пистолета — история. У каждого ножа — имя. И все они молчат.
Я кладу новый пистолет внутрь — тот, с которого сегодня выстрелил в затылок тому, кого закопал. Перезаряжаю. Протираю. Щёлк. Защёлкнул ящик. Снова молчание.
⸻
Часов нет. Только циферблат в моей голове.
Я ставлю чайник — жест привычки, а не желания. Завариваю кофе, чёрный, крепкий. Сажусь у окна. Достаю сигарету. Закуриваю. Первый затяг греет горло. Второй — уже нет. Потом всё сливается в дым.
В холодильнике — только яйцо, молоко и бутылка бурбона. Я беру бутылку.
Никто не позвонит. Никто не придёт. И это — тоже привычка. Всё, что у меня есть — тишина, оружие и память. Три самых опасных спутника в жизни.
⸻
Иногда звонит Эйвери. Только если работа. Он знает — я не беру лишнего. Не интересуюсь, кто, зачем, за что. Только когда, где и сколько. Он говорит: «Ты машина». Я не спорю.
Время идёт. Вижу в окне, как где-то загорелся свет — женщина на втором этаже сушит волосы. Её силуэт — тень в раме. Потом гаснет. Я остаюсь один.
Мой досуг прост: чистка оружия. Просмотр папок с досье. Иногда — книга. Не ради сюжета. Ради ритма. Люблю, когда слова отточены, как лезвие.
На тумбочке лежит том Эдгара По. Перечитываю «Сердце-обличитель». Каждый раз — будто впервые. Сердце, что стучит под полом. А я сижу над своими — не под полом, но где-то под кожей.
⸻
На рассвете я раздеваюсь. Ложусь, не снимая брюки. Ствол под подушкой. Глаза открыты. Иногда — всю ночь.
Сегодня я закопал тело, свернул шею подонку и выпил один стакан виски.
Завтра может быть проще. А может — труднее. В этом городе всё зависит от того, кто первым нажмёт на спуск.
Пока я — тот, кто нажимает.