Глава 8.
Он падает.
Не вниз — нет. Вниз был бы шанс. Это — падение в ничто. В вязкую, бесформенную пустоту. Неощутимую, но всепоглощающую.
Глаза открыты — но нет ни света, ни тени. Просто тьма. Такая, что кажется живой. Она не окружает — проникает внутрь, просачивается в лёгкие, под кожу, в самые щели черепа. Не воздух, а зловещий шепот — холодный, едкий.
Такемичи пытается заговорить. Крикнуть. Выдохнуть хоть слово.
Ничего.
Звук не выходит.
И язык, кажется, отрезан.
Он двигается вперёд — не по собственной воле, а как будто его втягивает. Пространства нет, но он ощущает… что-то. Под ногами — вначале просто липкость. Потом холодная масса. Потом — вязь, как слизь, что прилипает к пяткам и не отпускает.
Он смотрит вниз.
Это кровь.
Не алая — почти чёрная. С пузырями. С вкраплениями чего-то белёсого, рыхлого. Куски плоти? Кости?
Дыхание сбивается. Он задыхается, хотя нет воздуха.
И тогда — впереди появляется фигура.
Она не врывается в темноту — она всегда была здесь. Просто он раньше не замечал.
Человеческая. Маленькая. Подростковая. Волосы серебристо-белые, разлетевшиеся по бокам, словно выдранные ветром. Голова опущена. Тело стоит впрямую, но есть в нём мертвенность. Леденящее ощущение, будто смотришь на чучело друга, набитое грязью и стеклом.
Он знает, кто это.
— Майки…? — хрип. Не голос — царапина. Он чувствует, как горло внутри вспыхивает от боли, словно от ожога.
Фигура не отвечает.
Он бросается к нему, в кровь по колено, с каждым шагом с трудом вырывая ноги из липкой жижи.
— Майки!! Ответь!! Это же я — Мичи!
Он хватает его за плечи, трясёт — руки скользят по липкой ткани.
— Посмотри на меня! Скажи хоть слово, прошу тебя!
И тогда — движение.
Голова поднимается.
Медленно. Будто её тянут за волосы. Скрежет шеи, как у старых ржавых шарниров.
И он видит лицо.
Точнее — то, что от него осталось.
Глаз нет.
Два пустых провала, как выжженные. Из них стекает чёрная жидкость, будто нефть, будто смола. Она течёт по щекам, оставляя за собой прожжённые полосы.
Рот приоткрыт — в нём шевелится что-то тёмное, червеобразное.
И это что-то шепчет. Беззвучно. Прямо в его голову.
Ты виноват.
Ты подвёл нас.
Ты был слабым.
Ты должен был умереть.
И тут он замечает — под жидкостью, под тьмой, в крови — тела.
Они всплывают, один за другим.
Как будто пучина возвращает ему всё, что он потерял.
Хина. Бледная, с пробитым черепом. Глаза полны страха.
Па чин. Горло перерезано, кровь пузырится.
Мицуя. Без нижней челюсти, улыбается обрубком.
Дракен. С проломленной грудью. Пустой взгляд.
— НЕТ! НЕТ! НЕЕЕТ!! — голос его наконец прорывается.
Они тянут руки. К нему. Тянутся за его шеей, за ногами, за душой. Объятия мёртвых. Без тепла. Без пощады.
— Я… я пытался… Я… не хотел…!
Мёртвые шепчут:
Ты был никем.
Ты всё испортил.
Ты нас всех убил.
И тогда Майки тянется к нему. Его рука — гнилая, покрытая язвами. Он касается его лица.
— Присоединись.
Скрежет.
Треск.
Кость ломается.
Он чувствует, как его собственная челюсть хрустит под давлением невидимых рук. Как кровь течёт из глаз, из ушей, изо рта. Он задыхается.
Он умирает.
И тьма… обрушивается.
---
Такемичи вырывается в реальность с криком.
Он вскочил с кровати, словно выдернули из петли — не разбудили, а вырвали. Грудь судорожно всхлипывала, лёгкие не слушались. Мир вокруг казался расплывчатым, как будто его зрение смазали грязной тряпкой.
Тьма. Комната. Ночная лампа мерцнула, как глаз дохлой рыбы.
Он не думал. Не осознавал. Его тело — это просто инстинкт, судорога выживания. Он спрыгнул с кровати, почти падая, и рванул в ванную, словно за ним гнались те... кто остались в той тьме.
Желчь ударила в горло.
Горькая. Кислая. Обжигающая.
Такемичи опустился на колени, вцепился руками в края унитаза. Рвота хлестнула мощной волной, как из гнилой лужи, всё — грязное, жидкое, бесформенное. Никакой еды, он ведь не ел. Только жёлто-зелёная пена, кислота, сгустки, будто он рвал то, что осталось от кошмара внутри него.
Он задыхался.
Горло будто содрали наждаком. Глаза горели, слёзы капали не от боли — от жуткой перегрузки. Его вырвало не желудок — его вырвало наизнанку.
Он пытался встать, но комната качнулась. Всё плыло — потолок проваливался, стены гнулись. В голове стучал молот, словно за каждую секунду сна кто-то бил его изнутри.
Мир искажался.
Пульсация в висках. Дрожь в пальцах.
Он почти потерял сознание.
Рукой — дрожащей, мёртвой, как будто она не его — он ухватился за край унитаза, сдерживая себя от падения.
Несколько минут. Просто сидеть. Просто дышать. Медленно. Глубоко.
Он был жив.
Но чувствовал себя как останки на дне той ямы.
---
Наконец, дрожащими ногами, как пьяный, он поднялся.
Придерживаясь стен, как раненый.
Подошёл к раковине. Уперся руками по бокам. Голова тяжёлая, как мешок с гвоздями. Он посмотрел в зеркало.
И отшатнулся.
Перед ним — призрак. Бледный, с мешками под глазами, как будто не спал неделями.
Кожа серовата, губы сухие, растрескавшиеся. Волосы слиплись, лоб блестит от пота.
Глаза красные. Слезы текли. Без разрешения. Без попытки остановить.
Он смотрел в своё отражение — и внутри отозвались глаза из кошмара.
Те бездонные дыры. Черные, как нефть, как пустота.
Он почти увидел их в зеркале. Как будто они смотрели обратно.
— Не сдох… — прошептал он. — Значит, ещё не сдох…
Он вспомнил руки, тянущие его в кровь. Вспомнил взгляд Майки, чужой, сломанный. И тот голос:
Ты всё испортил.
И вдруг — в горле запершило, и он всхлипнул. Не от страха — от чувства, что он действительно виноват. Что тьма была не снаружи, а в нём самом.
Он умывался — не из желания очиститься, а из попытки стереть себя.
Ледяная вода била по лицу, текла по щекам, смешивалась со слезами.
Но грязь была внутри.
Он смотрел в зеркало, как будто ожидая, что отражение сделает что-то первым.
Улыбнётся. Шевельнётся. Исчезнет.
— Хватит. — тихо. — Нужно… выбраться. Иначе я сдохну по-настоящему.
---
Он вышел.
Переоделся в первое, что попалось. Что-то простое, но не пижамное — джинсы, тёмная толстовка. Он не заметил, что она испачкана, или что носки не в тон.
Ключи. Телефон. Немного денег.
Он запер дверь на автомате — как будто этот жест что-то значит. Хотя сам знал — дома уже давно ничего не осталось, кроме него самого.
И он сам был не лучшей находкой.
---
До станции метро он дошёл пешком.
Воздух был влажный, как будто всё вокруг пропитано потом города. Асфальт под ногами казался вязким. Шаги отдавались в ушах, как удары сердца после забега. Люди мелькали мимо — серые, как дождевые пятна. Никто не замечал его.
А он вспоминал.
Станция. Лестницы вниз, яркий свет — мёртвый, холодный.
Метро как могила, где время застыло.
Он ведь уже умирал здесь.
Платформа почти пустая.
В нос ударил запах бетона и железа.
Где-то на периферии сознания — визг тормозов.
А перед глазами:
Подросток. Его собственное прошлое.
Какой-то пацан в дурацкой школьной форме, полный жалости к себе. Стоит и орёт от страха. А потом — толчок. Время вспять. Первый прыжок. Первый шанс. Первая смерть.
"Именно тут всё началось", — подумал он, и сердце болезненно дёрнулось, словно вернули ток в старую батарейку.
Он кивнул себе, будто соглашаясь с чем-то, и шагнул в вагон.
---
Вагон метро был почти пуст.
Сразу ударило по глазам — приглушённый свет, бледные стены, слегка грязный пол.
Такемичи занял место у окна, машинально — как будто знал, что именно здесь нужно сидеть.
За стеклом пейзажи мелькали, но не оставались.
Город снаружи жил.
Он — просто ехал.
Он не был частью этого движения, он просто плыл внутри него.
Сначала смотрел в окно. Потом... наскучило.
Он повернул голову. Люди. Интереснее, чем улицы.
---
Прямо напротив — старик.
Седой, худощавый. Костюм на нём был строгий, будто бы он до сих пор работает в офисе, несмотря на возраст.
Но глаза.
Глаза у него были — добрые. Тёплые. Почти отцовские.
Такемичи слегка нахмурился.
Что-то в этом напоминало Наото. Или… нет. Не его. Может, кого-то другого. Может, то, чего у него самого никогда не было.
Костюм был серый в белую полоску.
Деталь, которая почему-то резанула глаз. Слишком правильный. Слишком вычищенный.
Люди в идеальных костюмах всегда что-то скрывают, не так ли?
---
Позади него — бабушка.
Ярко-розовое платье, губы — алым.
Как будто собралась на свидание.
Руки морщинистые, но с кольцом на пальце — возможно, обручальным.
Она говорила с кем-то по телефону — голос дрожал, но был живой.
Такемичи почти улыбнулся. Почти.
“Хината бы оценила. Она бы сказала: «Вот это стиль, бабуля!»…”
---
Группа подростков.
Смех. Ворчание. Хлопки по спине.
Разговоры — бессмысленные, громкие.
Он услышал: "А я ему вмазал, и этот урод повалился!"
Хриплый смех в ответ.
И тут — щёлк.
Свастоны.
Дракен.
Майки.
Мицуя.
Па чин.
Пе Ян.
Все они — вот так же когда-то сидели, толкались, болтали, смеялись, воняли потом, дрались и мирились.
Жили.
«Мы тоже были вот такими…» — подумал Такемичи.
«Но теперь я не знаю, кто из нас жив, а кто давно в земле. Или в аду.»
Он снова посмотрел в окно.
Ночной город приближался.
И вдруг — голос поезда, женский, холодный и механический:
“Станция Роппонги. Выходите, пожалуйста.”
Он очнулся, будто проснулся.
Чёрт, два-три часа — как один миг.
На часах — почти 19:00.
Он встал. Вышел.
Оказался на платформе.
А дальше — куда глаза глядят.
---
Роппонги. Суета. Яркие вывески. Люди — река света и шума.
Такемичи вдыхал этот аромат — смесь еды, дыма, парфюма, перегара, жвачки и бензина.
Семьи. Влюблённые. Группы друзей.
Все вокруг — жили.
Он шёл, как тень.
Ни к кому. Без цели. Только чтобы быть не дома.
Первая лавка — данго.
Мозг среагировал быстрее желудка.
Он просто протянул деньги. Даже не глядя, сколько.
Схватил одну палочку, впился зубами.
Вкус.
Сладкий. Мягкий. Липкий.
Как детство. Как праздник. Как забытая Хината.
Он закрыл глаза и на миг, всего миг… почувствовал, что существует.
Палочка теперь торчала между зубов, он шёл, напевая себе под нос какую-то детскую песенку, которую даже не помнил.
Настроение поднялось.
Немного.
Но город…
Город — всегда держит за яйца.
---
21:56.
Парк. Скамейка. Одиночество.
Он сидел. Просто дышал. Смотрел на луну.
Такая чистая. Такая далёкая.
Он любил ночи. В них не надо улыбаться.
И тут — это мычание.
Из-за переулка. Между зданиями. Там, где должно быть пусто.
Он замер.
"Ну нет, блядь…"
"Не сегодня…"
Он оглянулся. Улица полупустая. Шум утих. Только сверчки и ветер.
Но — звук был реальный.
Любопытство победило страх.
Как всегда.
Он поднялся. Подошёл. Медленно. С фонариком.
Посветил.
И… похолодел.
Два тела.
Обнявшиеся. Детские. Мальчишеские.
Лица почти не видно. Один как будто закрывает другого.
Они не двигались. Не реагировали.
Сердце забилось в горле.
Пальцы дрожали.
“Что это, блядь…?”
Он шагнул ближе.
Свет упал на бледные лица.
Грязные волосы. Тёмная кровь на щеке одного из них.
Их лица…
Слишком молоды. Слишком… знакомы?
Фонарь дрогнул. Экран телефона померцал.
Такемичи стоял. Не мог дышать. Не мог пошевелиться.
"Это… дети?"