Штиль

Я слишком занят порчей легких, чтобы пить.

Утро было жарким, воздух как будто уже полдень. Столовая гудела, пахло сладким тестом, яйцами и чем-то фруктовым. На подносах — омлет с расплавленным сыром, оладьи, кусочки дыни и винограда, даже нормальный апельсиновый сок — не порошковый, а настоящий, с мякотью. Чудо.

Несса выбрала место ближе к окну, Лоу села рядом, Эл — напротив. Лили догоняла, неся два подноса — свой и чей-то чужой.

— Поставила на себя крест, — пробормотала она, — взяла смену у Авроры.

— Добрая ты, — заметила Эл, ковыряя омлет.

Их вход был, как всегда, театральным.
18С.
Дженна — в шортах, будто вырезанных из старой куртки, Скарлетт — в светлой майке без белья, волосы в беспорядке, как после ночёвки не дома.
Клэр и Мел — обе в линзах, с накладными ресницами, будто забыли, что это за лагерь.
Всё было рассчитано. Ход, одежда, выражения лиц.

За ними, с ленцой, ввалился новенький — высокий, светловолосый, с белой краской на концах, и каким-то резким взглядом. Футболка в сетку, на шее ожерелье с зубом — то ли волка, то ли фейка. Он зевнул, сел с ними, как будто уже месяц тут живёт. Кто-то за соседним столиком шепнул:
— Это из смены, что пришла на этой неделе. Из Техаса, кажется.

— Слишком крутой для Техаса, — хмыкнула Лоу.

У 18С был свой стол, но Клэр вдруг резко остановилась возле девочки из 17B.

— Это моё место.

— В смысле? Я тут с первого дня сижу.

— Ну так сегодня оно моё.

Тон — был сладкий, но с ядом. Столовая притихла. Девочка замялась, посмотрела на куратора — тот делал вид, что не слышит.

— Сядь с другой стороны, — сказала она неуверенно.

Клэр только усмехнулась.

— Слушай, ты правда думаешь, что у тебя здесь есть выбор?

Скарлетт села, даже не глянув — спокойно, как будто это обычное утро.
Дженна что-то прошептала ей на ухо — та кивнула, как королева, принимающая донос.

Несса молча жевала оладью. Лили рядом фыркнула:
— Суки из 18С.

— Завидуют, — заметила Эл.

— Чему, — буркнула Несса, — что у них ресницы отвалятся к обеду?

Парень из новой смены кинул взгляд на Клэр, потом — на Скарлетт. Она не ответила. Но её пальцы медленно отстукивали ритм по краю подноса. Он — заметил.
Что-то начиналось.

***

В комнате пахло стиранным бельём, пылью и лёгкой тревогой. Суббота, середина июля, когда даже воздух в Хиллстоуне казался уставшим, как будто его насильно держали здесь, не давая сбежать за забор. Они открыли окно, впустили ветер и решили, наконец, навести порядок — или, по крайней мере, сделать вид.

Лоу сидела на полу, перебирая футболки и гадая, куда делся её второй носок с чёрными звёздами. Несса скручивала простыни в плотный рулон, молча и сосредоточенно, будто это был способ вымыть из головы чужие слова и взгляды. Эл стояла у своей тумбочки — сосредоточенная, с заправленными за ухо волосами, и что-то методично вытаскивала из нижнего ящика.

— Ты что там, клад нашла? — Лоу приподнялась на локтях.

— Почти, — хмыкнула Эл и вытянула внушительную стопку книг. Пятнадцать. Нет, даже шестнадцать — с той тонкой, в мягкой обложке, что была зажата между «1984» и «Смерть счастья».

Несса подняла брови. Лоу уставилась, потом фыркнула:

— Ты их что, жрёшь?

— Вперемешку с сухими завтраками, — спокойно отозвалась Эл и аккуратно выложила книги на кровать. — Хотите посмотреть?

Несса подошла ближе. Пальцы скользнули по корешкам: «Над пропастью во ржи», «Маленькая жизнь», «Грозовой перевал», «Бесконечная шутка», Мураками, Сьюзен Сонтаг, «Улитка на склоне», «Цитадель» Сент-Экзюпери, «Женщина, у которой отняли имя», «Пятая гора», сборники стихов, эссе, пара книг на французском, исписанных карандашными пометками.

— Это из библиотеки? — Несса осторожно провела пальцем по полустёртому штампу на внутренней стороне обложки.

— Там тепло, — кивнула Эл, будто это объясняло всё.

— Я думала, туда никто не ходит, кроме призраков, — пробормотала Лоу. — И ты. Но ты теперь, получается, библиотека. Библиотека имени Элинор Сойер. Вход по пропускам.

— Только по внутренним, — уточнила Эл, не поднимая глаз. — И с чистыми руками.

Они рассмеялись — искренне, с облегчением, словно комната на миг перестала быть временным заключением. Несса взяла одну из книг на французском — тонкая, старая, пахнущая чужими домами.

— Ты реально читаешь это?

— У меня бабушка француженка, — Эл села на кровать, устало, но как-то открыто, непривычно. — Я у неё пряталась, когда отец орал.

Комната притихла. Слова остались висеть в воздухе — лёгкие, но колючие.

— Мама думала, что это — воспитание, — добавила Эл. — А бабушка — что язык поможет выжить. Не уверена, кто был прав.

— Зато теперь ты можешь материться красиво, — Лоу кивнула на книгу, выдернула одну из подушек и обняла её, как щит. — А я максимум на испанском скажу, что мне жарко и я хочу тако.

Эл усмехнулась.

— Я могу научить.

— Давай начнём с "пошёл нахуй". Это пригодится в Хиллстоуне.

Они снова рассмеялись. Несса не сразу, но всё же — позволила себе уголок улыбки, пока перекладывала книги обратно в стопку. Библиотека Эл выглядела как что-то надёжное, живое, собранное в тишине. Как спасательный плот, сделанный из бумаги и чужих мыслей.

После смеха наступила тишина — не неловкая, а та, в которой можно спокойно дышать. Лили ушла на улицу, наверное к Луису, не сказала.
Окно было открыто, ветер шевелил занавеску, и снаружи слышались звуки: кто-то гонял мяч, кто-то переговаривался у входа в корпус, где-то вдалеке лаяла собака, будто случайно оказавшаяся в Хиллстоуне.

Эл выпрямилась, провела рукой по книгам, как будто проверяя, на месте ли все. Несса села обратно на пол и задумчиво глядела на крышку своей коробки с вещами — в ней было всё вперемешку: карандаши, блокноты, резинки для волос, резь по дереву, которую она так и не закончила. Руки чесались что-то делать.

— Слушай, — сказала она наконец. — У Лили скоро день рождения.

Эл подняла голову.

— Да? Когда?

— Семнадцатого. Через два дня.

— Ого. А я думала, она — осенняя.

— Нет, летняя, — Несса чуть усмехнулась. — И это видно.

Эл кивнула. Потом помолчала, и, будто переключившись:

— А ты уже что-то придумала?

Несса повертела в руках карандаш. Небо за окном было светлым, но уже не жгло, как днём. Этот мягкий свет делал вещи чуть более настоящими, чуть более подходящими для того, чтобы говорить вслух:

— Я думаю, сделать что-то своими руками. Что-то... личное. Ну, не вот это вот «держи, купила тебе крем для рук и открытку с собакой», а...

— ...что-то, от чего реально тепло, — закончила Эл и приподняла бровь. — Ты умеешь делать серьги?

Несса рассмеялась. Этот вопрос был настолько из ниоткуда, что даже не сразу поняла, откуда он.

— Нет. А ты?

— Нет. Но могу попробовать, — Эл пожала плечами, как будто это был не первый безумный проект, в который она вписывалась по странному порыву. — У меня есть плоскогубцы. И какие-то бусины валялись. Думаю, если использовать проволоку, можно...

— ...сделать браслет, — Несса улыбнулась. — Или два. Знаешь, чтобы они были как бы... парные, но не идентичные. Чтобы не банально.

— Да. Типа не "best friends forever", а что-то более... без кринжа.

— Exactly, — хмыкнула Несса. Потом вдруг встала, потянулась, подошла к своему ящику и достала коробку с вырезками, обрезками старых журналов, открытками, случайными билетами, этикетками, оторванными страницами — всем, что она собирала без особой цели.

— И можно сделать коллаж. На открытке. Что-то очень личное. Я нарисую фон, а потом мы наклеим что-то из этого.

Эл посмотрела на неё внимательнее.

— Ты готова на это тратить столько сил?

— А почему нет?

— Просто... — Эл замолчала. Потом немного тише, спокойнее: — Не все так заморачиваются.

Несса слегка пожала плечами. Глядя в окно, будто не к ней относились эти слова.

— У неё непростой год. И она это заслуживает. Всё хорошее, что только можно. Даже если это просто браслет из проволоки и кривая открытка.

Эл кивнула. Её взгляд стал мягче — не жалостливым, не слащавым, а именно внимательным. В этом была вся Эл — она замечала то, что другие пропускали.

— Ну тогда я в деле. Только предупреди, что я могу случайно проколоть себе палец, глаз и сломать плоскогубцы.

— Сломай хоть стол, — буркнула Несса, открывая свой блокнот. — Главное — не рассказывай ей ничего. Это сюрприз.

— Я могила, — Эл уселась обратно на кровать. — Хотя если она решит вытащить из меня признание чаем и шантажом — не уверена, что выдержу.

— Тогда я просто подмешаю тебе снотворное, — не глядя, бросила Несса. — В библиотеке явно есть что-нибудь полезное в этом духе.

— И я думала, что ты только выглядишь как персонаж из нуара. А ты им и являешься.

Несса скривила улыбку, пряча её за волосами. В комнате снова стало спокойно. Без напряжения, без лишних слов. Просто они — и маленькая, едва заметная готовность сделать что-то хорошее. Без спроса. Просто потому что человек рядом — того стоит.

***

Полдень завалился в лагерь, как мокрая простыня — тяжелый, душный. Жара стояла такая, что асфальт за пределами спортивной площадки казался плавящимся. Воздух вибрировал от зноя. В Хиллстоуне это было обычное дело, но в такие дни даже самые активные начинали прятаться в тени или пересаживаться с лавки на лавку в поисках сквозняка. Однако волейбол должен был состояться — и состоялся.

Пыль под ногами была рыхлой и сухой, будто весь песок с площадки вот-вот поднимется в воздух. Несса щурилась, подставляя лицо солнцу, — не от удовольствия, а потому что без очков не спасали ни глаза, ни настроение. Волосы она собрала в высокий хвост, но даже так тяжёлые чёрные пряди всё равно прилипали к шее, к спине, падали за плечо, выбивались из резинки, мешали.

Она стояла у сетки, в майке с небрежно обрезанными рукавами и чёрных спортивных шортах.

— Нас пять, — сказала Лоу, считая по пальцам. — Норм, без замен. Главное, чтобы они не были как та психованная команда из 18С.

— Слышь, психованная — это теперь бренд, — отозвалась другая девочка, худая и веснушчатая, с косичками. Она подмигнула Нессе. — Главное — подачу не просрать.

Несса не знала их. Ни имен, ни фонов. В лагере слишком много народу, чтобы держать в голове всех. Но она вцепилась в происходящее, будто это могло хоть немного оторвать её от будничного давления. Она не была заядлой спортсменкой, не могла похвастаться точным ударом, но у неё было тело, знание своего тела, быстрая реакция и азарт. А ещё — ярость. Тонкая, едва уловимая, но она была.

С каждой подачей жар гнался по позвоночнику, капли пота скатывались с висков, ткань майки липла к спине. Но всё это только подстёгивало — девочки на её стороне будто подстроились под её ритм. Несса прыгала, ловила мяч, отбивала так, что на ладони оставался след, и смеялась, когда мяч случайно ударил кого-то по плечу.

— Отлично! — крикнула Лоу после особенно меткого удара. Они хлопнули ладонями, не сговариваясь.

Когда их команда победила — два сета подряд, уверенно, с натиском — всё закончилось смехом, выкриками, свистом. Кто-то протянул бутылку воды, Несса сделала пару глотков и откинулась назад, глядя в небо. Оно было белым от солнца, ни облачка, только этот слепящий свет. Сердце колотилось.

— Эй, зверь, — услышала она за спиной.

Обернулась.

Трей. Потный, в черной футболке, заправленной небрежно в спортивные штаны, волосы чуть влажные от жары. Он не играл — просто появился из ниоткуда, как всегда. На губах — ухмылка, в голосе — этот его фирменный тон: смесь флирта и вызова.

— Ты сегодня зверь, — повторил он, вглядываясь в её лицо. — Готова покусать?

Несса не сразу ответила. Она смотрела прямо на него, с лёгким прищуром. А потом выдохнула.

— Отвали, — просто сказала она.

— Ну подожди, — он шагнул ближе. — Ты мне снилась сегодня.

— Надеюсь, как монстр из кошмара, — спокойно парировала она. — Потому что по-другому ты меня не заслуживаешь.

Кто-то хмыкнул неподалёку. Его кто-то явно слышал. Трей моргнул, будто не ожидал. Несса прошла мимо, задевая его плечом, как будто он — не человек, а препятствие на площадке. Ни намёка на интерес. Ни намёка на смущение. Только жар, солнце и пыль.

А когда она обернулась — случайно, как бы между делом — её взгляд зацепил другую площадку. Мужская команда доигрывала третий сет. И Карл был там. Снимал футболку — его спина блестела от пота. Он смеялся, громко, по-настоящему, раскованно, как смеются те, кому на мгновение стало легче.

Он прыгал, шёл подавать, что-то выкрикивал партнёрам. Весёлый. Простой. Открытый.

И в этот момент Несса — вдруг — увидела его "со стороны".

Как чужой человек бы увидел. Не как тот, кто знал его голос в темноте, кто слышал, как он дышит, когда лежит рядом на траве. А как будто впервые. Он казался... ярче. Настоящим.

Что-то внутри щёлкнуло, как старый фотоаппарат. Взгляд задержался на долю секунды дольше, чем следовало.

Несса поправила резинку на запястье, резко отвернулась и направилась к лавке за полотенцем.

Тень качелей на дальнем краю поля только-только начинала раскачиваться.

Несса села на лавку, чувствуя, как майка прилипает к лопаткам. Она взяла бутылку и сделала жадный глоток — вода в ней нагрелась, но всё равно освежала. Потом, медленно, почти с наслаждением, провела влажным полотенцем по лбу, по шее, приподняла волосы, чтобы кожа под ними могла дышать.

Длинные, как всегда, почти до пояса, черные волосы в хвосте, как тяжёлый шёлк. Она в который раз пожалела, что не подстриглась перед лагерем. Или хотя бы не заплела их в косы, как Эл предлагала. Но сейчас это было уже привычной частью её образа, как чёрный карандаш, как резкие плечи, как язык, который не знает тормозов.

Из рюкзака она вытащила свою бордовую кепку. Надела. Козырьком назад, как обычно. Вперёд она не носила — это всегда казалось... не её. Слишком «как у всех». А сзади — удобно. Кепка пахла табаком и малиной, слабым оттенком мяты. Её запах. Её броня.

— Ты хороша была, — рядом села Лоу, тяжело выдохнув. Волосы у неё были влажные от пота, мелирование стало заметнее на солнце — в нём золотились тонкие пряди. — Я думала, ты сейчас втащишь Трейю по башке мячом.

— А ты думаешь, я не хотела? — хмыкнула Несса. — У меня прям был такой соблазн.

Они замолчали, глядя, как на другой стороне поля пацаны доигрывают третий сет. Мяч взлетал высоко, и кто-то — кажется, Райдер — прыгнул за ним с криком, похожим на боевой. Парни были громкие, энергичные, будто жара только раззадоривала их, а не выматывала. Кто-то снял футболку, кто-то просто закатал рукава, а Луис и ещё пара старожилов скинули её полностью, будто игра была поводом позагорать.

— Луис сегодня крут, — вдруг сказала Лоу, облокотившись на колени. В голосе — ничего особенного, просто признание. — Он вообще так играет, когда ему весело. Видела, как он крикнул что-то Карлу и они ржали минуту?

Несса кивнула рассеянно. И не кивнула. Неуверенность скользнула по лицу. Она всё ещё смотрела туда — на поле. Но уже не просто так. Уже с фокусом. С осторожностью.

Потому что Карл был там.

Он был в потёртых чёрных Vans — тех самых базовых, в которых, кажется, ходит весь мир и Несса. Шорты по колено, простые, удобные, без всяких выкрутасов. Грудь обнажена, кожа загорелая, сухие, рельефные руки, плечи, которые уже давно не мальчишеские. Движения лёгкие, порывистые, будто в теле натянута невидимая пружина. Весь он — собранный и живой.
Он смеялся, что-то выкрикивал, резко оборачивался, и в этих поворотах было столько естественной силы, что внутри у Нессы что-то кольнуло. Непрошено.

Она не сразу поняла, что именно смотрит на него. Не просто наблюдает, не как случайный зритель. А всматривается. Слишком долго. Слишком вольно. И тут же — отвела глаза.

Бутылка воды показалась холоднее, чем была на самом деле. Она снова сделала глоток, просто чтобы занять руки. Чтобы не дать себе улететь в это ощущение. В эту... слабость?

— Он всегда такой? — тихо спросила она, не глядя на Лоу.

— Кто? — Лоу тоже не смотрела на неё, перебирала кроссовки, вытряхивая из одного песок.

— Карл.

Лоу пожала плечами, почти незаметно.
— Ну, такой, когда не злющий. Или не в запаре. Когда расслаблен. Он с парнями — как с братьями. Вылезает настоящий.

— Ты часто на него смотришь.

Несса стиснула пальцы на бутылке. Кепка съехала, она поправила её почти резко.

— Да не... Я просто... — Она закатила глаза и усмехнулась, чуть в нос, — ты звучишь, как какой-то грёбаный наблюдатель из драм-клуба. «Ты часто на него смотришь» — серьёзно?

— Просто говорю.

Лоу улыбнулась. Без укола. С пониманием. Но и с этим своим взглядом, в котором всегда было чуть больше, чем нужно.

Несса снова посмотрела туда, через плечо, через поле. Карл сейчас подавал. Он засмеялся, показал кому-то средний палец и пошёл назад, крутя мяч в руке. Он был... живой. Настоящий. Рядом с ним — было просто и свободно. И страшно.

Очень страшно.

Потому что всё шло не по её привычному сценарию. Никаких игр, никаких «знаю, как это работает». Они говорили о своих семьях. Он рассказывал о братьях, а она — о холодной кухне и закрытых дверях. Он — о драках, она — о страхе. Они не шутили, чтобы прикрыться. Они обнимались — по-настоящему. Без намёка на секс, но с намёком на всё. Слишком честно.

И теперь она стояла, с водой в руке, с солнцем в глазах, с сердцем, которое будто попало в чужой ритм, и не знала, что с этим делать.

Она хотела... ну, чего-то. Его. Этих разговоров. Его рук на своих плечах. Его голоса в темноте. Но в то же время — не хотела. Потому что что дальше? Потому что у неё не было сценария. Ни черновика, ни плана. Только это... странное.

Неловкость. Тревога. Щемящее чувство, будто она упускает что-то важное, потому что слишком боится позволить себе быть счастливой.

И это «да» внутри — оно тут же сталкивалось с «нет». И снова «да». И опять «нет». И всё это одновременно. Как качели. Как голос внутри, который не знает, в какую сторону кричать.

Она снова посмотрела на Карла. В последний раз. И сразу отвернулась.

Сердце било быстрее, чем после матча.

Обед. Столовая.

Воздух стоял плотный, пропитанный запахом подогретых макарон, дешёвого кетчупа и антисептика, которым, кажется, обрабатывали тут всё — от столов до подносов. Несса устало поставила свой на пластмассовую поверхность и села рядом с Эл. Лоу устроилась напротив, лениво ковыряя вилкой в тарелке с чем-то вроде курицы.

Как только они сели, как будто по сигналу в зал вошли 18С. Медленно, эффектно, без лишней суеты. Дженна шла впереди, высоко вскинув подбородок, как будто дефилировала по подиуму. Следом — Мел и Клэр, и замыкающей шла Скарлетт. У той был такой вид, словно это она распорядилась, чтобы солнце светило именно под этим углом, чтобы очередь в буфете расступилась, и чтобы весь зал, пусть и краем глаза, но посмотрел.

И он посмотрел. Почти все посмотрели.

Скарлетт выбрала стол у стены, в зоне, откуда открывался обзор на всю столовую, и села первой, медленно, будто садилась на трон. Спина прямая, руки на столе, взгляд цепкий, ленивый. Клэр что-то сказала вполголоса — так, чтобы услышали нужные люди, — и рассмеялась. Смех у неё был звонкий, с придыханием, будто постановочный. Затем, как бы невзначай, она бросила взгляд в сторону соседнего столика, где сидели парни. Трей оторвался от бутерброда, уловил её взгляд, и почти сразу — ответная полуулыбка, почти автоматическая. Быстрая, но не холодная. Слишком не холодная.

— Они все спят друг с другом, не? — бросила Лоу, с видом человека, которому вся эта сцена кажется театром одного актёра, повторяемым третий год подряд. Она откинулась на спинку стула, подцепила вилкой кусок картошки и засунула в рот.

Несса медленно подняла глаза от своей тарелки, посмотрела на Клэр, потом на Скарлетт, и хмыкнула:

— Они бы сами себя выебали, если бы смогли.

Лоу прыснула в кулак, Эл только покачала головой, но уголки её губ едва заметно дёрнулись.

Снаружи по стеклу полосами шёл солнечный свет. Жаркий июльский день, полный пота, липкой одежды, ссор и искр — между теми, кто, кажется, уже ничего не скрывает, и теми, кто ещё только учится.

После обеда девочки нехотя поднимаются из-за столов. Сытость разморила, хотелось бы упасть где-нибудь в тени и просто не шевелиться, но по расписанию — кружки. Рисование. Лоу вздыхает, протягивает руки над головой, потом зевает:

— Через полчаса. Есть шанс доползти и не сдохнуть по пути.

Они возвращаются в комнату. Несса первым делом сбрасывает футболку, оставаясь в лёгком майке, и включает слабый напор воды в раковине, чтобы просто умыться — солнце испаряет любую влагу из кожи. Эл устраивается на кровати, ставит локти на подоконник и вытаскивает блокнот. Лоу начинает рыться в рюкзаке, выуживает блестящую заколку:

— Думаешь, если я вот это вот воткну в волосы, меня отпустят раньше? Типа как особо одарённую?

Несса едва усмехается, но слова проходят мимо ушей. Она сидит на кровати, глядит в узкую полоску окна. Солнце белым пламенем сжигает всё вокруг. Мысли — как мухи: жужжат, мешаются, не дают покоя. Вот Лоу ржёт с кем-то, Эл молча чертит карандашом, а она будто в другой плоскости. Что-то, казалось бы, простое — стало вязким и неуправляемым.
Сначала было: "Мы просто держались за руки".
Потом: "Он просто меня обнял, ну и что?" Теперь — "Он смотрел так, будто видел только меня". Слишком много "просто", чтобы это было правдой.

Нельзя столько всего списывать на поддержку. Она это знает. Всё это — не из вежливости. Не из доброты. Между ними всё по-другому. Настоящее. И пугающее.

Комната мальчиков.

Жаркий, вялый послеобеденный свет льётся через жалюзи. В комнате пахнет потом, антисептиком из душевой и чем-то пряным, что притащил Луис — кажется, опять жевал корицу.

Карл лежит на койке, закинув руки за голову. Райдер в душе, Тайлер возится с телефоном — в наушниках, хотя за это могут влепить. Луис без майки, сидит на полу и играет крышкой от дезодоранта, как будто это его питомец.

— Бля, рисование, — бормочет Карл. — Пусть рисуют, как мы тут страдаем.

— Дай только уснуть минут на десять, — говорит Тайлер. — Всё. Считай, я вообще другим человеком проснусь.

Но не успевает.

В дверь кто-то вваливается без стука — резко, с грохотом, как будто её собирались вышибить плечом. Воздух в комнате, только-только ставший ленивым и тягучим от жары, будто сжимается в кулак.

На пороге — Бретт из 81С. Сразу ясно: он обдолбан. По глазам — стеклянные, бегают туда-сюда, как у зверя в клетке. По лицу — перекошено, щеки ввалились, губы влажные, будто облизывал их весь путь до комнаты. Тело у него напряжено, будто каждую секунду может сорваться с катушек. Одет небрежно — мятая футболка, засаленные шорты. С него пахнет потом и сладковатым химозным шлейфом — как из школьного туалета после баллончика с освежителем.

— Эй, Тай... — голос у него с хрипотцой, язык чуть заплетается. — У тебя есть? Дай, ну чё ты...

Тайлер поднимает голову, уже не удивляясь. Его глаза узкие, настороженные, губы сжаты. Он поднимается с кровати, стягивая наушник:

— Я ж тебе сказал — нет. И не будет. Ты обдолбался нахуй. Вали отсюда, пока я тебе ноги не повыкручивал.

— Ты чё, говно?! — Бретт вдруг резко бросается вперёд. — Уёбок ты, понял?!

Он хватает Тайлера за футболку — резко, обеими руками. Ткань натягивается, захрустывают швы. Тайлер мгновенно реагирует, отпихивает его в сторону, тот отлетает, но не падает — снова рвётся вперёд, будто заведённый.

Шум — как взрыв. Стульчик падает. Скользит по полу коробка с чипсами. Карл, до этого дремавший полулёжа, резко срывается с койки:

— Эй, ты чё творишь?! — и встаёт между ними, пытаясь вцепиться в плечо Бретта, оттащить.

Но Бретт уже осатанел. Он замахивается и с разворота бьёт Карла в лицо. Прямо кулаком в щеку. Удар глухой, плотный. Щёлк — костяшки по кости. Карл отшатывается, задыхается на вдохе, и сразу — капля крови стекает с уголка губ.

— Сука. — Луис подрывается с пола. Его голос уже не весёлый и ленивый, а яростный, почти звериный.

Он кидается вперёд, врезается в Бретта сбоку. Тот отшатывается, пытается отбиваться, но уже не так уверенно — дыхание сбито. Райдер, выскочивший из душа в одном полотенце, с мылом на руке, стоит, моргает:

— Что за херня?!

— Помоги, блядь! — кричит Луис, уже держит Бретта за плечо.

Карл, морщась от боли, тоже вцепляется — за ворот футболки. Рывок. Бретт пытается вывернуться, ногами упирается в пол, дергается, шипит сквозь зубы. Но у него уже нет преимущества — он один, силы расходуются.

Вчетвером — Карл, Луис, Тайлер и Райдер — вытаскивают его в коридор. Почти выкидывают. Бретт шлёпается в проходе, что-то орёт, но никто уже не слушает. Дверь захлопывается с грохотом.

В комнате — тишина. Дышат тяжело. Пот стекает по вискам. Воздух — горячий, тяжёлый.

Карл касается лица, чувствует кровь. Выдыхает.

— Пиздец.

Луис садится на край кровати, трясёт руками:

— Он же реально ебанулся. Прям башкой поехал.

Тайлер стоит, сжав кулак. На костяшках кровь — своя или чужая, непонятно. Челюсть ходит ходуном.

— Ублюдок, — бросает он.

Спустя пару минут — в ванной.

Карл стоит у зеркала, хмуро рассматривает ссадину. Щека ноет. Кожа вспухла и темнеет. Он промакивает губу, морщится от щипки.

Тайлер рядом. Молча моет руки — между пальцами кровь, застряла под ногтями. Смотрит в воду. Потом — тише:

— Спасибо.

Карл криво усмехается:

— Ты ж сам врезал.

— Не за это. За то, что влез. Если что... — он замолкает, потом продолжает, глядя на воду: — Скажи. Я должен. Теперь должен.

Он поднимает глаза. Карл только качает головой.

— Ты мне ничего не должен, Тай.

Они стоят молча. Потом Тайлер делает шаг ближе, хлопает Карла по плечу — коротко, резко. И тут же — короткое братское приобнимание. Без слов. Сила в этом — больше, чем в любом «держись».

Карл вздыхает. Больно. Но как-то легче.

— Ну хоть зубы целы, — усмехается он.

Тайлер фыркает:
— Повезло.

Рисование. Несса.

В аудитории было душно, краски пахли детством — чем-то чуть кисловатым, наподобие школьного класса после продлёнки. Несса сидела, привалившись локтем к краю деревянного стола, и водила кистью по акварельному листу. На бумаге не было ничего особенного — линия, полукруг, кусок серого неба, без солнца.

Она не рисовала то, что должна была, не следовала за заданием, которое дал куратор кружка — «нарисуйте что-то из летнего лагеря». Её рука будто сама знала, что делать: вытащила изнутри переднее крыльцо её дома. Только без света. Слепой фасад, выжженный одной серой гаммой. Она выводила очертания двери — той самой, через которую всегда выходила мать. Щёлкала замком с особым звуком. С тех пор он у неё записался в памяти, как маркер тревоги.

Рядом шелестела бумага Лоу. Та смеялась, наклоняясь к девочке из 15А:
— Ну, я не знаю, в шортах это норм, но если сверху майка — не безрукавка, то я просто как баран в стойле, честно.

Несса слушала, не слушая.

Пальцы чуть дрожали. Кисточка провела неосторожную дугу — и теперь дверь её дома на бумаге будто расплывалась, текла вниз. Как будто всё, что она изобразила, начинало таять. Она поджала губы и сделала вид, что это задумано.

Почему именно дверь? Почему именно крыльцо?

Ответ не приходил, только в груди снова появлялось это сжатое чувство, будто её кто-то держит изнутри за горло. Это был не страх в чистом виде, не тревога. Это была... усталость? Смущение? Путающийся ком.

Она не хотела думать о нём. О Карле. Не хотела. Точнее — хотела, но как будто внутри какая-то система самозащиты пыталась выключить это.

Когда он так смеялся во время волейбола, когда она смотрела на него, втайне, будто украдкой — что это вообще было?

Это была не дружба. Не поддержка. Не просто «держание за руку».

Она думала об этом с утра — и внутри всё время как будто проскальзывало: она не знает, как с этим быть. Её не учили. Никто не объяснял, как должны выглядеть такие штуки, как они развиваются, и вообще — должно ли это случаться именно с ней?

Теперь она снова не хотела его видеть. Не потому что он сделал что-то не так. А потому что ей было не по себе. В каком-то извращённом смысле, она даже немного завидовала Лоу — у той всё будто просто. Луис — это Луис, чувства — это чувства, флирт — это весело. У Нессы всё заворачивалось через край, вываливалось, подступало к горлу.

Вечер. Ужин.

Смешки, обрывки фраз, кто-то спорит за жареную картошку, кто-то пересказывает что-то из сегодняшнего дурацкого рисования. Кто-то залипает в стол, просто жуя и думая о своём.

Несса сидит с девочками, старается говорить, пусть и на автомате.
Она ловит себя на том, что вклинивается в разговор, даже когда не знает, о чём шла речь.
Просто чтобы не затягивало обратно, в голову, в мысли, в тот вихрь, от которого становится тошно.
Лили говорит что-то про Луиса, Эл тихо смеётся, кивая, и Несса тоже улыбается — беззвучно, почти по инерции.

И вдруг — как тонкая нить натянулась в воздухе.

Она знает.
Чувствует.
Он смотрит.
Карл.

Она не оборачивается.
Просто сидит, смотрит в бок, чуть ниже, чуть левее, и замечает, как его взгляд будто жжёт висок.
Он сидит чуть поодаль, но достаточно близко, чтобы боковое зрение зафиксировало: он прямо на неё.

Несса не поворачивает головы ни на миллиметр.
Продолжает слушать разговор, хотя слова теперь звучат как из-под воды.
Улыбается даже. Медленно. Натянуто.

Карл хмурится.

— "Что за?", — проскакивает у него в голове.
— "Она ведь видела. Точно видела. Почему не посмотрела? Почему молчит весь день? Что за хуйня вообще?"

А она не поддаётся.
Не даёт себе даже шанса.
Не оборачивается, не делает резких движений.
Но внутри — как будто царапают ложкой по стеклу.
Тонко, навязчиво, снова и снова.

Пока Эл рассказывает что-то про рисунок, который ей пришлось исправлять из-за пятна от сока, Несса кивает, усмехается даже. Говорит пару слов.
Но всё это — в фон.

Она ковыряет еду. Потом быстро, с усилием, доедает то, что осталось на подносе, как будто чем быстрее она это сделает, тем быстрее сможет уйти.

Когда ложка стучит о дно пластиковой миски, Несса ставит её на поднос и откидывается назад, выдохнув. Рядом Лили что-то говорит про то, что у них завтра спорт, Эл отвечает, что опять будут круги по лесу, и все закатывают глаза.

— Эй, я, короче... я, наверное, пойду, — говорит Несса, стараясь, чтобы голос звучал естественно. — У нас же сегодня уборка должна быть, типа... ну, куратор говорил.

— А, да-да, — отзывается Эл. — Эти, с тележками, как всегда, после ужина.

— Ну вот, — кивает Несса. — У меня там... ну, сигареты, короче. Надо спрятать, а то опять вынос мозга будет. Я быстро.

Она встаёт.
Карлу с другого конца столовой слышно только фрагменты, но он понимает, что она уходит.
Снова одна.
Быстро.
Без обычного "пошли", без взгляда, без чего-либо.
Он снова напрягается.

— "Что, блять, с ней? Что я пропустил? Что это вообще?... Бля."

Несса, не оборачиваясь, уходит между рядами. Поднос сдаёт у мойки. Проходит по коридору — уже привычному, вонючему от дешёвого дезинфектора, слишком белому.

И выходит.
Сквозняк. Пустота. Тишина.

Она не идёт в комнату сразу.
Просто немного постоит, облокотившись на стену за углом, прислушиваясь к себе.
Чувствуя, как внутри всё всё ещё дрожит.
Но уже — тише.

Она поднимается в корпус, не торопясь.
Тихо. Пусто.
Все всё ещё в столовой — болтают, смеются, кто-то ворчит, кто-то строит планы на вечер. Но её уже нет в этом фоне. Как будто вышла из кадра. Как будто всё это больше её не касается.

Она толкает дверь. Комната пуста.
Свежее постельное. Аккуратно сложенные вещи. На подоконнике — чужие предметы, сдвинутые с краю, значит, убирать приходили.
Никакого запаха сигарет. Никаких следов.

— Пиздеж во спасение, — думает она.

Никакой спрятанной заначки.
Никакой спешки.

Просто:
Вот она – ложь. И вот ты в тишине.

Она закрывает дверь на щеколду. Подходит к окну. Открывает его наполовину.
Летний воздух сразу врывается в комнату.
Нагретый, чуть влажный, с запахом кустов и дешёвой пыли.
Издалека — кто-то ржёт. Музыки нет.
Потому что здесь музыку не включают.

Несса вытаскивает тонкую сигарету. Мятную.
Щёлкает зажигалкой, раз, другой — с первого раза не поддаётся.
И наконец — затяжка.
Дым идёт вверх. Не нервный. Просто — чтобы что-то шло вверх.

Она курит, опершись локтями о подоконник.
Одна нога на подставке, вторая — болтается в воздухе.
Никакой цели, никакой позы. Просто, чтобы было. Чтобы в этой комнате кто-то дышал не воздухом лагеря.

В какой-то момент послышались шаги.
— Я, — спокойно говорит Эл.

Она заходит, тащит какой-то плоский пакет. В руках — плотный рулон бумаги, лента, клей-карандаш, пара коробочек, явно что-то прячут.

— Лили ушла с Луисом. Сказала, может, вернётся к девяти, а может, не вернётся. У них свидание, я так поняла. Типа того.

Несса не отвечает сразу.
Делает ещё одну затяжку. Медленно. Потом выдыхает в сторону.

— Ага, — только и говорит.

Эл ставит всё на пол у кровати. Начинает разворачивать рулон, садится на ковёр.
Достаёт ножницы. Садится по-турецки.

— Я всё достала. То, что мы хотели. Будем делать подарок?

Несса тушит сигарету, прижимая её к подоконнику. Бросает бычок в пустую банку.
Подходит и садится рядом.
Без улыбки. Без включённости. Но рядом.

— Давай, — говорит она.

Суета началась без слов: тихо, привычно. Они уже знали, кто за что отвечает. Несса вырезала, Эл клеила, параллельно писала что-то чётким, аккуратным почерком. Цвета подобраны с вкусом — синие, лавандовые, чёрные вкрапления — в стиле Луиса, чтобы не было ни слишком девчачье, ни чересчур броско.

— Эти фото, — сказала Несса, доставая три распечатки, — я спрятала ещё в первую неделю. Вот сюда, думаю, норм будет?

— Да. А вот это... может, наклеим поверх, как клапан?

— Идея.

Работа шла плавно, как будто это не лагерь, а обычная жизнь. Тот редкий момент, когда никто не давит, не требует, не влезает. Они молчали минут десять, слышно было только поскрипывание клеевого стержня и редкие вдохи.

— Ты в порядке? — вдруг спросила Эл. Спокойно, без нажима. Не в лоб. Просто... вопрос.

Несса посмотрела на неё краем глаза, потом снова на вырезанную полоску стикера.

— Всё тяжело сейчас, — коротко ответила она. Голос звучал ровно, но Эл уловила: там, под этой ровностью, спрессованное что-то. — Бывает.

Эл кивнула. У неё были свои считыватели — она не лезла в душу, но слышала.

— Карл тоже... странный какой-то, — сказала она, будто невзначай. — Мне показалось, он переживает. Или злится. Или... и то, и другое.

Несса никак не отреагировала на имя. Просто приклеила фото.

— Не знаю, — спустя паузу выдохнула она. — Я сама ничего не понимаю. Просто... иногда всё бесит. А иногда — ничего не чувствуешь.

— Ну, типа... как будто перегорело?

— Угу.

Они снова замолчали. Потом Эл, приклеив последнюю открытку, потянулась, выгнув спину, и вдруг сказала:

— Знаешь, у меня брат тут был. Два раза. Джейми. Я говорила?

— Ага, помню. Он старше?

— Ему двадцать два. Был два года подряд — как будто по фану, на самом деле. Сначала думали, что его "перевоспитают", но он только окреп во всех своих убеждениях. Он... вообще не был тут паинькой. Знал, как всё устроено. Влился в тусовку, нашёл себе людей, статус, короче. Развлекался. Домой возвращался — будто после отдыха.

Несса хмыкнула.

— То есть этот лагерь как... курорт для тех, кто не терпит тишины?

— Да. Или кто устал от дома. А потом, когда друзья появились, он просто сказал: «всё, я пас». Не поехал в этом году. Родители в шоке, но он уже взрослый, чё.

— У него мозги есть, значит.

— Угу. И, типа... я сюда попала из-за него. Родители такие: «ну, ты ж спокойная, но всё равно — профилактика». Брат же прошёл, и ты пройди. А я просто... тихо сижу и наблюдаю. Вот и весь бунт.

— Не скажешь, что ты тупая. Видно, что ты думаешь. Много.

— Спасибо. Ты тоже. Ну, с тобой вообще... интересно. У тебя лицо иногда такое — как у актрисы, которую ещё никто не открыл.

Несса усмехнулась, почти беззвучно. Приятно было. По-настоящему.

— А ты с какой школы?

Эл вздохнула.

— С вашей. Lakeview Central. Просто я тихая. Перевелась только осенью, так что, наверное, вы меня не видели. У меня там был один знакомый, но мы особо не общались. Больше за учёбой ходила. Но вас помню... смутно. Как будто на переменах мелькали. Ты и Лили.

— Мы не с детства дружим, если что, — уточнила Несса, — просто... нашли друг друга в правильный момент. До этого я вообще ни с кем особо. А она — она свет. Честно.

— Это видно. Вы как... баланс.

Они переглянулись. Свет от лампы мягко ложился на их лица, создавая иллюзию безопасности. Подарок почти был готов — осталось только подписать.

— Ну чё, — сказала Эл, — подпишем?

— Давай. От нас. Без сердечек, а то упадёт в обморок.

Обе тихо рассмеялись. В комнате было тепло — не от температуры, а от чего-то другого. Тонкого, настоящего. От ощущения, что, несмотря на заборы, правила и разъедающую тоску, в этой комнате сегодня никто не одинок.

Вечер. Лили. Луис.

Сумерки медленно опускались на территорию лагеря, оставляя на небе широкие разводы персикового и серого. Трава под ногами была тёплой, дышала июльской пылью, и от забора, тянущегося вдоль лесополосы, тянуло прохладой. Луис шёл медленно, не торопясь, руки в карманах, взгляд цеплялся за верхушки деревьев, в которых ещё шевелился остаточный ветер.

— Смотри, — сказала Лили, чуть отстранившись от него и ткнув пальцем в небо, — вон, облако похоже на... шляпу. Видишь?

Он прищурился, а потом хмыкнул:

— Это, если шляпы в твоём мире похожи на перевёрнутых бегемотов, то да. Сто процентов.

Она рассмеялась, легко стукнула его плечом:

— Не разрушай магию момента.

— Прости. У меня всё ещё действует лагерь реалистов.

Он сказал это с ленивой полуулыбкой, но глаза у него были мягкими, внимательными. Он не спешил, не торопил её — просто шёл рядом, как будто быть тут с ней и было всей задачей вечера.

Лили была в светлой рубашке, застёгнутой не до конца, с закатанными рукавами, и коротких шортах. Волосы — собраны кое-как, но ей шло. От неё пахло клубникой и табаком — смесь, которая почему-то Луису уже воспринималась как что-то... родное. Как её голос, как её движения, как само её существование рядом.

— Слушай, — вдруг сказала она, — а ты вообще был когда-нибудь... ну, вот прям по-настоящему влюблён?

Он повернул к ней голову. Тишина между ними растянулась, но не стала неловкой.

— Нет, — честно сказал он. — Были девчонки. Были... моменты. Но чтоб вот как сейчас — нет. Ты?

Она немного помолчала, глядя под ноги.

— Тоже нет. До тебя — никто не трогал. Понимаешь? Не в смысле физически, а... — она замялась, — ну, ты понял.

— Понял, — тихо ответил он. — В тебе многое хочется не испортить. Даже когда хочется всё сразу.

Он остановился, развернулся к ней лицом. Ветер чуть шевельнул прядь у неё на лбу, и он аккуратно убрал её за ухо, задержав пальцы чуть дольше, чем нужно. Она смотрела прямо, не отводя взгляда.

— Знаешь, — сказал он негромко, — иногда мне кажется, что мы... как будто давно уже вместе. Даже если всего десять дней. Странно, да?

— Не странно. Просто правильно.

Она встала на носки, поцеловала его легко, как будто между ними не было ни времени, ни мира. Только — здесь. Только — они.

Они продолжили идти вдоль ограды, теперь ближе к лесу, там, где трава становилась чуть выше, а крики с поля — тише.

— Ты сегодня спокойный, — сказала она, улыбаясь. — Обычно ты больше подкалываешь.

— Ну, это... иногда надо делать вид, что я умею быть нормальным.

— А ты умеешь?

— С тобой — да.

Она усмехнулась, кивнула. Потом вдруг спросила:

— А чё ты с Карлом сегодня как-то напряжён? Он что-то ляпнул тебе?

— Нет, — протянул Луис, чуть качая головой. — Просто он весь день как будто... напряжённый. Я заметил ещё на ужине. Глаза бегают, челюсть сжата. Такой... как будто ссытся за кого-то.

— За Нессу?

— Ну да. За твою подружку. Ты же его видела, когда он мимо неё проходит? Как будто старается ничего не показать, а сам весь такой: «Господи, не дай бог кто-то ещё подойдёт к ней ближе, чем на метр».

Лили хмыкнула.

— Он всегда был... немного территориальный. Даже когда не признаёт этого.

— Вот именно. А ты с ней сегодня говорила?

— Немного. Она держится. Не хочет влезать в чужие эмоции. Но, думаю, ей сложно.

— Ага. А он, бедняга, скоро загнётся от своей гордости. И ещё от ревности. Видел, как он на меня смотрел, когда я ей просто что-то спросил?

— Не драматизируй. Но вообще да, он как будто держится на последней нитке.

Луис посмотрел на неё.

— Слушай, а может, их запереть в кладовке и не выпускать, пока не поцелуются?

Лили засмеялась.

— Ты романтик, Луис.

— Нет, я просто не выношу медленных историй. Жизнь короткая.

— Ты сейчас прозвучал как дед.

— Ну, спасибо. Пойду тогда шапку надену и жаловаться на молодёжь.

— Пойдём лучше обратно. Осталось полчаса до отбоя.

— Можно зайти к ним?

— Думаешь, они не пошлют?

— Даже если пошлют — значит, всё идёт по плану.

Они подошли к зданию девчачьего корпуса почти одновременно с началом отбоя — где-то вдалеке, ближе к лесу, прогудел звонок, как будто лагерю напомнили: «Разбегайтесь. Прячьтесь». Свет в окнах уже тускнел, и только редкие комнаты светились жёлтым.

Лили остановилась у крыльца, не спеша подниматься по ступенькам. Она оглянулась на Луиса — тот стоял чуть поодаль, засунув руки в карманы и глядя не на неё, а в сторону — туда, где в темноте чернел забор лагеря.

— Ты такой сегодня... другой, — тихо сказала она. — Спокойный какой-то. Или мне кажется?

Он перевёл взгляд на неё. Улыбнулся.

— Может, просто рядом с тобой не хочется быть мудаком, — сказал просто.

Лили усмехнулась, но глаза у неё были серьёзные. Она качнула головой и, зацепив взглядом его руку, почти машинально переплела пальцы с его.

— Спасибо, что проводил.

— Ты же знаешь, я всё равно бы не ушёл, пока ты не зашла.

— Ну да, ты же типа рыцарь. — Она немного склонила голову. — Или просто переживаешь?

— И то, и другое, — без тени шутки сказал Луис.

Они помолчали. Где-то из-за угла здания прошаркали чьи-то быстрые шаги — то ли куратор, то ли кто-то из девчонок торопился успеть до отбоя. Лили вздрогнула едва заметно.

— Ты ж в курсе, что... — Она не закончила, но Луис кивнул. Он знал. Все, кто здесь не первый день, знали. Какие-то вещи в Хиллстоуне просто не обсуждались при всех. Только шёпотом. Только ночью. Только своим.

Он сжал её руку чуть крепче.

— Просто зайди, Лил. Я подожду здесь.

Лили кивнула, всё ещё смотря на него. Ветер тронул пряди у её лица, и она не убрала их. Он стоял в шаге от неё, будто колебался — то ли подойти, то ли отпустить.

— Ну, тогда до завтра, — сказала она негромко, и голос её чуть дрогнул. — Не замёрзни.

Он усмехнулся, коротко, но глаза остались серьёзными. Потом шагнул ближе — всего один шаг, почти касаясь.

— Подожди, — пробормотал Луис. — Ты...

Он не закончил. Просто притянул её к себе.

Обнял — не спеша, не показно. Просто прижал крепко, одной рукой за плечи, другой за талию. Будто собирал её, как разбросанные части. А Лили... Лили сначала застыла, удивлённая, даже растерянная. Но потом вдохнула его запах — сигареты, сладкий чай, ночной воздух — и обняла в ответ. Медленно, почти не касаясь сначала, а потом — крепко.

Лили отступила первой, глядя в глаза. Потом — шаг, другой — и она поднялась на крыльцо, открыла тяжёлую дверь и, уже держась за ручку, обернулась.

— Спокойной ночи, Лу.

— Спокойной, Лил, — ответил он. — И... спасибо, что не сводишь меня с ума. Хотя, может, и сводишь. Но красиво.

Она рассмеялась тихо и исчезла за дверью, оставив после себя тепло и лёгкий запах клубники.

Смена сцены. Полдесятого вечер. Хиллстоун от третьего лица, как будто камера наблюдения.

Если бы Хиллстоун был живым организмом, то именно сейчас он начал бы шевелиться. Днём он ведёт себя примерно, дисциплинированно — жрёт по расписанию, дышит ровно, слушает крики Майлза и делает вид, что глотает таблетки. Но с заходом солнца этот организм превращается в змею, скользящую в собственной шкуре. Тело лагеря тянется по венам коридоров, капает зловонной рутиной и дышит жаром под утёсами чужих голосов.

Здание актового зала. Половицы скрипят, но уже по знакомому коду: два шага — пауза — налево — доска третья справа. Её можно отогнуть. Под ней, завернутая в полиэтилен, спит пачка сигарет Parliament, крошечный флакончик с прозрачной жидкостью, несколько блистеров таблеток без маркировки. Тайлер замирает, слыша шум наверху — но это всего лишь его напарник.

— Ты чё так долго?

— Там был охранник. Пришлось... отвлечь. — Тайлер усмехается, кидает тому замотанный жвачкой ключ. — На, запри обратно.

Кто-то платит шоколадкой, кто-то — слухом, который стоит разнести. Иногда достаточно пачки протеиновых батончиков, которые украли ещё на разгрузке первой недели. А иногда — настоящие деньги. Те, что прятали в швах рюкзаков, те, что должны были стать "на прощание в автомате".

В медпункте — лампа горит тускло. Там работает парень, бывший стажёр колледжа. На руке — синий браслет доступа, глаза — уставшие.

— Мне нужно что-то от головы.
— Сколько?
— Пачка. Pall mall.
— Окей.

Он кивает. Ровно через пять минут тебе вручат ибупрофен, но без коробки и без вопросов. Завтра он будет курить в подсобке, за закрытой дверью, где не работает камера. Все довольны. Почти все.

Блок В. Или, как называют его между собой — "Сектор". Там живут Старожилы. О них не говорят — их боятся. У них другие маршруты, свои проходки. В шкафу спортзала — дверь в подвал. Над кабинетом директора — лаз на чердак.

Их никто не контролирует. Один из них — сын спонсора. Его зовут Эш. Его не наказывают. Его не упоминают в рапортах. У него есть доступ к вещам, которых у других быть не должно — ножи, алкоголь, таблетки с цифрами. Он не шутит. Играет в власть.

Сегодня они принимают "новенького". Молчаливого, у которого украли три письма за неделю и спалили блокнот. В подвале спортзала они проверяют его "на преданность". Фонарик светит прямо в глаза. Кто-то смеётся. Кто-то плюёт. Один из них стоит в углу — с телефоном в руках, на беззвучном. Этот файл отправится Эшу.

Гдето в другом корпусе – душевые. Изнутри слышно, как мальчик кричит "я не говорил!", но это никого не волнует. Охранник выходит на улицу. Закуривает. Стоит, глядя в пустоту. Слышит удары, но молчит.

На другом конце лагеря: девочка сидит на полу в коридоре. Её зовут Рэй. Ей пятнадцать. У неё дрожат руки. Она вырвала у охранника письмо от мамы — то самое, с нарисованным сердцем и глупой фразой "я горжусь тобой". Она кричала, когда он хотел его порвать. Теперь она молчит. Камера в углу мигает, но не пишет. Рэй сидит спиной к двери. Плачет. Никто не подходит. Никто не должен. Это – урок.

Показательное возвращение состоится через полчаса. Её выведут в холл, волосы собраны, лицо — чистое. Глаза — не моргают. Майлз скажет: "Она осознала", и все сделают вид, что поверили.

И это все?

"Папка". Кабинет Хокинса. Поздно.

Свет в административном корпусе давно должен быть выключен. Но в окне кабинета Хокинса — бледно-жёлтый прямоугольник. Внутри — он.

Он не кричит. Никогда не кричит.
Он просто смотрит. Он умеет так смотреть, что ты начинаешь задыхатся.

Перед ним — мальчик. Лет шестнадцати. Чужой, не из основных героев, просто один из тех, кого толпа не замечает.
На нем майка, спина прямая — но по бокам видно, как он дрожит.
На столе лежит папка. Грязная, с зацепками от скрепок, с табличкой, где от руки выведено имя мальчика.

— Значит так, — Хокинс говорит медленно, не торопясь. Голос у него мягкий. Слишком мягкий. — Я должен быть уверен, что ты... понял правила.

Он откидывает крышку папки, и мы не видим, что там. Но мальчик смотрит — и резко моргает. Лицо его теряет краску.

— Ты же знаешь, что я не единственный, кто следит за порядком здесь, верно? — продолжает Хокинс. — Я всего лишь... транслятор. – Он наклоняется ближе. — Если они решат, что ты больше не полезен, я тут ни при чём.

Мальчик едва заметно кивает.

— Молодец, — говорит Хокинс. — А теперь — вернись в отряд. Скажи, что просто заблудился. Если кто-нибудь спросит — ты не был здесь. Понял?

Он кивает. Холодок проходит по спине.

Мальчик уходит.
Хокинс остаётся. Он закрывает папку.
И ставит её на полку к другим. Их там десятки.
У всех — имена.

Это просто слухи. Просто легенды. Просто, чтобы пощекотать нервишки.

Нет, это то, о чем вам не расскажут. То, о чем вы никогда не расскажите своим родителям.

В курилке поговаривают, что четыре года назад одна из девочек не вернулась с "вечернего сбора".

Её звали Эйприл.
Она была "неудобной" — жаловалась на кураторов, писала родителям, пыталась достучаться до кого-то вне Хиллстоуна.

Говорят, её нашли у подножия обрыва, в той части лагеря, куда теперь никто не пускает новых.

Сказали – несчастный случай.
Сказали – она упала.

Но те, кто тогда были старше, помнят, как её кровью залило камни, и как потом на целую неделю запретили прогулки в лес.

А однажды кто-то из охранников обронил фразу:
— Она же знала, что нельзя туда ходить после десяти. Значит, сама виновата.

Другой мальчик — Натан, пятнадцать лет, — исчез на три дня. Потом его вернули в отряд, избитого, с фингалом и сломанным пальцем.
Сказали, он упал с лестницы в спортзале.
Но все знали, что он слил имена, и что "Тихие" провели с ним "воспитательный сеанс".
Теперь он молчит. Всегда.
Даже смеётся беззвучно.

Кто-то рассказывает о чердаке над старой столовой.
Они говорят, там ночевал кто-то, кого больше не существует в списках лагеря.
О нём никто не говорит открыто.
Но иногда под вечер слышны тихие шаги над головой, хотя никого туда не пускают.

Мы опускаемся ниже. Ближе. Ближе к тем, кого уже знаем. С кем уже знакомы.

Клэр. 18С.

Её называют "Красная Клэр" — не из-за волос, они у неё тёмные, а из-за ногтей, лака, помады и того, как горят её глаза, когда она злится.
Она красивая, хищная, с фигурами в декольте и кольцом в носу, которое запрещено, но никто не решается сказать.

У неё язык, как бритва. Глаза — как из витража.
В столовой она смеётся громко, курит с мальчиками, ломает им голову и обещания.
Однажды она всерьёз заставила одного новенького проползти весь коридор лагеря, просто потому что он в шутку назвал её «сладкой».
⠀
Она никому не даёт себя тронуть. Ни по-настоящему.
⠀
И всё это — броня. Толстая, с глянцем.
Чтобы никто не заподозрил, почему она не может остаться одна в душевой.
Почему у неё под ногтями до сих пор шрамы от собственной кожи.
Почему она трижды пыталась выбить дверь кабинета директора — но ни разу не сказала зачем.

Три лета назад.

Клэр приехала в лагерь впервые.
Моложе. Другая. Улыбалась чаще. Носила браслеты с бусинами, не цепи. Говорила мягче. Ещё верила в "взрослых", в правила, в справедливость.

Куратор был другой. Смена состава.
Его фамилию нигде не записали. Только прозвище, которое до сих пор иногда звучит в курилке: «Четвертый».

Он держался "весело". Он знал, как понравиться. Играл с ними в карты, приносил газировку, рассказывал, какие "на самом деле" здесь у всех тайные ходы.

И как-то в один вечер, когда был дождь, когда остальным отключили свет в корпусе,
— он предложил ей зайти в "подвал спортзала, там генератор, включим на пять минут, музыку послушаешь".
⠀
Музыки не было.
⠀
Была клетчатая рубашка. Запах табака. Ступени.
⠀
И руки.
⠀
Она говорила "нет". Потом — кричала. Потом — уже не могла кричать.

Соседи слышали.
Но в ту ночь в секторе D была проверка.
Охранник, который обычно курит за спортзалом, просто не пришёл.
⠀
Потом она пришла к директору.
Сказала. В лицо. Без слёз.
⠀
И Хокинс...

Хокинс сказал:
— Не люблю, когда девочки используют фантазии, чтобы манипулировать системой.
⠀
Она не заплакала.
Она улыбнулась.
И потом, через день, взяла металлический штырь и разбила зеркало в душевой. До костей.

Вызвали родителей.
Но тогда уже был кто-то выше.
Тот, кого не называли по имени. Тот, кто "курировал программу".
И Клэр осталась.
Потому что "всё улажено". Потому что "не стоит выносить сор". Потому что "ты же не хочешь проблем".

⠀
С тех пор она здесь. Третий год подряд.
У неё есть всё.
— свои связи,
— своя власть,
— свои правила.
⠀
Но никто не знает.
⠀
Никто.

И если ты подойдёшь слишком близко —
— она либо рассмеётся в лицо,
— либо ударит.
⠀
А по ночам она вешает полотенце на ручку двери душевой.
На случай, если кто-то всё-таки попытается войти.
⠀
Клэр говорит, что боится только тараканов.
⠀
Но однажды она услышала, как новенький куратор, проходя мимо, сказал в рацию:
— Подтвердите доступ. Сектор спортзала, код "4".
⠀
И она резко встала.
Выронила сигарету.
Побледнела.
⠀
А потом снова надела маску.
⠀
Красная Клэр.
Королева без короны.
Слишком яркая, чтобы угадать, насколько она сломана.

А что, если никто не застрахован от этого? Абсолютно. Никто.
И даже те, кто рядом с вами. Кто стал вам близок. С кем вы живете в одной комнате.

Элинор. 17А.
Середина июня. Ближе к вечеру.

После дневных работ Эл возвращается одна. Остальные пошли к столовой, кто-то остался у спортзала.
Она тянет на себе мешок с грязными тряпками для уборки — на обратном пути занесёт в подсобку за библиотекой. Это серая, пыльная дверь без вывески, рядом с пожарным выходом. Там редко кто бывает — тем более вечером. Камер нет.

Она приоткрывает её локтем, мешок скользит по полу. Внутри — резкий запах моющего и влажного пластика. Темно.

Она заходит.

И в следующую секунду — дверь за ней закрывается. Медленно, без щелчка, но с ощущением, что кто-то стоит за ней.

Повернуться — страшно, но надо.

— Ты Эл, да? — голос, из тьмы, голос, который она слышала раньше. Он — не из её круга. Старше. Из сектора D, кажется. Один из тех, кто не смотрит, когда ты проходишь мимо, а оценивает.

Она молчит.

Он выходит из тени — высокий, рыжеватый, в белой майке с порванной проймой. На лице ухмылка, не весёлая — животная.

— Тебя все зовут "тихая". Не говоришь. Мол, своя в доску. Я уважаю такое.

Он подходит ближе. В руке — пачка жвачки и маленький мятный флакон — спрей для рта. Такие таскают те, кто курит тайком. И кто хочет, чтобы не пахло после.

— Я тут подумал. Тебе, может, не мешало бы... кое с кем подружиться.

Он подходит вплотную. Не трогает. Но притягивает — своим телом, весом, дыханием, молчаливой угрозой.

Эл не двигается. Внутри всё сжимается. Она знает, что ещё секунда — и...

Но не даёт этой секунде случиться.

— Отойди. — спокойно, хрипло. Сухо. Голос как гравий под ногами.

Парень замирает. Улыбка исчезает.

— Ты чё, крутая?

Молчание.

— Ладно. Поиграем в молчанку. — Он наклоняется ближе, почти вплотную. — Тут, знаешь, кто не лает, того быстрее рвут. Проверено.

Он медленно протягивает руку. Коснуться? Прижать? Угрожает — намерением, не действием. И вот тогда — в самый этот момент — в голове Эл всплывают слова брата.

«Ты запомни: здесь нет правил. Только видимость. Делай, что хочешь, и не верь никому. Особенно тем, кто говорит, что здесь все под контролем.»

«И не дай им взять то, чего ты не хочешь отдать. Даже если страшно. Особенно – если страшно.»

Она делает шаг вперёд. Не назад. Вперед.
В глаза ему — прямо.

— Я тебя сейчас запомню. Не тронь меня, если не хочешь, чтобы про тебя заговорили.
Тихо. Без надрыва. Но так, что он отпрянул.

Он фыркает. Отходит.

— Сука. — бросает через плечо. — Только не визжи потом, когда никто не поможет.

И уходит. Срывая дверь, как всегда это делают те, кто любят хлопать, чтобы запугать.

Эл остаётся одна.

Никакой дрожи. Только медленно, очень медленно, она выпускает воздух.
Всё внутри напряжено, но лицо — как стекло. Холодное, невозмутимое.

На следующий день она не скажет об этом никому.
Просто встанет раньше обычного. И начнёт бегать по утрам. Круг за кругом. Словно отмеряет что-то.
Свободу. Контроль. Себя.

И каждый раз, пробегая мимо подсобки за библиотекой, она не будет смотреть в сторону двери. Но всегда чуть ускорится.

А где-то наверху, в комнате девочек, кто-то тихо говорит:
— Всё тут сгнило.
— Тут никогда не было чисто.

Хиллстоун живёт. Хиллстоун сгнивает. И ты либо гниёшь вместе с ним — либо делаешь вид, что не замечаешь запаха.

Если это не происходит с тобой, не значит, что ты застрахован, что ты особенный, что ты в безопасности, что этого не произойдет.
Все возможно. Просто будь готов.

Просто, никто не скажет об этом.