Глава 7
Утро началось без шока, без вдохновения, без срочных сообщений и без Рауля. И в этом было даже что-то странно-обнадёживающее.
Я стояла на балконе, пила кофе — крепкий, без сахара — и слушала, как город шумит снизу. Лиричи будто дышал полной грудью: туристы, старики, запах хлеба из пекарни, чей-то лай, кто-то ругался по телефону на итальянском так страстно, будто разрывал контракт с дьяволом.
Я отставила чашку и пошла одеваться. Сегодня был рынок.
Каждую пятницу на набережной собирался маленький арт-базар — кто-то продавал картины, кто-то открытки, старые книги, вышитые салфетки, сувениры ручной работы. Иногда можно было найти настоящие сокровища — и ещё чаще — интересных людей.
Я давно хотела поучаствовать. Не как продавец — как наблюдатель.
На мне было простое легкое платье и любимые сандалии. Волосы собрала в небрежный пучок, добавила очки, серьги и лёгкую тканевую сумку — на случай, если вдруг найду нечто, без чего нельзя жить.
По дороге я всё ещё чувствовала остатки теплоты от душа. Запах моего бальзама всё ещё прятался в волосах — фруктовый, детский, почти наивный.
Солнце уже поднималось — его лучи отражались в окнах машин, в витринах, в серебре моря.
Толпа на рынке была разношёрстной: бабушки с платками, дети с липкими руками, туристы с картами и фотоаппаратами, местные в сандалиях и без спешки. Всё двигалось — медленно, рассеянно, по собственным маршрутам.
Я шла между рядами, разглядывая рисунки акварелью, украшения из проволоки, пряные травы, ракушки, картины с видами Лигурии, такие же, как у всех. И вдруг...
— Signorina? — окликнули меня.
Я обернулась.
За небольшим прилавком с книгами стояла пожилая женщина — в чёрном, с серьгами в форме капель и тонким кольцом на указательном пальце. Она смотрела на меня внимательно, чуть прищурившись.
— Вы ведь художница из кафе?
Я кивнула, немного удивлённая.
— У меня ваш каталог, — она протянула мне маленькую папку. — Я была в вашем кафе на прошлой неделе. Ваша картина... с руками и звездой. Я не могла её забыть.
Я взяла папку из её рук — действительно, мой старый каталог, тот, который я оставляла там, не надеясь, что кто-то вообще возьмёт.
— Я работаю в одной галерее, — сказала она. — В Генуе. Небольшой, но у нас бывают интересные клиенты. Если вам интересно... могу передать ваше портфолио директору. Без обещаний, конечно.
Я стояла, ошеломлённая. Ветер трепал волосы, а на языке застыл вкус кофе.
— Конечно интересно, — ответила я. — Спасибо.
— Это просто шанс, — пожала плечами женщина. — Но иногда шанс — это всё, что нам нужно.
Она снова прищурилась, чуть улыбнулась — и отвернулась к следующему покупателю.
А я осталась на месте, с маленькой папкой в руках и сердцем, бьющимся немного чаще, чем минуту назад.
Я еще бродила по рынку, скользя взглядом по текстурам тканей, трещинам на глиняной посуде, бликам на стекле. В голове гудело — от солнца, от слов незнакомки, от ощущения, что что-то действительно могло сдвинуться.
Я набрала Клару.
— Говори, ты уже продала свою душу за вечную славу? — её голос был, как всегда, шелковистый, обёрнутый в шутку и бокал белого вина.
— Почти. Представь, ко мне подошла женщина, работает в галерее в Генуе. Сказала, что видела мои картины в кафе и хочет показать портфолио директору.
— Santa Maria... — протянула она. — Я тебя оставила на день, а ты уже на пути к безумию и успеху. Может, мне вообще уйти из твоей жизни и стать твоей легендой?
— Очень смешно.
— Я серьёзно. Иди вон туда, где продают амулеты, купи себе от сглаза. И мне тоже. А лучше десять. И начинай составлять список, кого ты будешь игнорировать, когда станешь известной.
— Тебя первую.— усмехнулась я.
Клара ещё что-то бормотала, но я краем глаза увидела, как экран замигал — входящий вызов от папа.
— Клар, мне надо. Папа звонит.
— Передавай привет. И скажи, что я горжусь его дочкой даже тогда, когда она носит халат и рисует с похмелья.
Я сбросила и сразу ответила на второй звонок.
— Привет, папа.
— Привет, малыш. Ты где?
— На рынке. Тут жара как в аду, но всё нормально.
— Не забыла есть?
— Нет, всё по плану. Даже пью воду. Представь.
— Вот и хорошо, — он помолчал. — Картины?
— Работаю. Медленно. Но появилась женщина... из галереи. Говорит, хочет показать мои работы директору.
— Уже лучше. Я бы сказал, ты на правильной траектории.
— Ты это сказал вслух?
— Записывай в дневник.
Я усмехнулась.
— Ты в порядке?
— В порядке. Просто соскучился. ...Кстати, — продолжил он, — я тут кое-что пересматривал по дому. Надо бы в этом году крышу менять, и террасу укрепить. Если будет время — посмотри, в каком состоянии навес. И... потом скажешь, стоит ли всё сносить к чёрту.
— Поняла. Осмотрюсь, как приеду.
Он помолчал пару секунд. Я услышала, как он щёлкает зажигалкой.
— Есть ещё кое-что. Я всё думал... Если вдруг — неважно когда, но вдруг — мне бы хотелось, чтобы ты взяла на себя тот бизнес с табаком. Честный, стабильный. Не для себя даже — для потомков. Чтобы не прервалось, знаешь? Чтобы твоим детям и их детям не пришлось всё тащить с нуля. Просто присматривать. Держать в порядке.
Я смолчала, уставившись куда-то в пёстрые зонтики над фруктовой лавкой.
— Я не об этом думала раньше, пап.
— Знаю. И не настаиваю. Но начни хотя бы раз в месяц заходить в офис. Смотреть отчёты. Ты умная, быстро всё поймёшь. Там всё уже работает без меня — но должен быть кто-то из нас. Для формы. И для будущего.
Он затянулся, я услышала тихий выдох дыма.
— Ну а брату, наверное, достанется... остальное. Он ближе к делу, так сказать.
Я сразу напряглась.
— Остальное — это что?
— Да всё то же, — отмахнулся. — Контакты, склады, цифры. Ничего интересного для художницы. Кстати, ты помнишь, как Лаура тебя в детстве рисовать учила? Я недавно нашёл ту тетрадку с девочкой в жёлтом пальто.
Он говорил уже о другом, намеренно, легко. А я слушала, но в голове осталась не тетрадка — а «остальное». И странное, почти тёплое желание: чтобы он мне сказал всё. Или хотя бы не уводил.
Но это был папа. Он никогда не говорил напрямую. Только сквозь, между делом.
Так и закончится наш разговор между делом, когда кто-то позвонил папе по работе.
Я сидела на тёплых каменных ступеньках у воды, листая блокнот. Утро уже давно прошло, солнце начинало лениться, скользя по крышам, и даже море выглядело не таким возбуждённым, как днём. Я делала быстрые наброски — силуэт женщины в панаме, спящий пес под столом, старик с газетой, которую, кажется, не читал, а просто держал как часть образа. Вдруг рядом опустилась девушка в ярко-жёлтой рубашке и с пластиковой чашкой мороженого.
— Ты рисуешь? — спросила она, заглядывая в мой блокнот, не дожидаясь разрешения.
— Иногда. — Я чуть прикрыла страницы ладонью. — Когда не лень.
— Я бы тоже рисовала, если бы не руки из плеч, — отмахнулась она. — Зато у меня есть талант выбирать лучшие места. Вот это — идеальное. Вид, свет, ветер... разве что бокала не хватает.
К ней тут же подошли трое: парень в клетчатой рубашке с фотоаппаратом, девушка в длинной юбке и невысокий мужчина с сумкой на боку. Все шумные, весёлые, с вином в пластиковых стаканчиках и каким-то очаровательным туристическим безрассудством.
— У нас идея, — сказала девушка в юбке, сияя. — Последний вечер в Италии. Мы хотим его запомнить.
— Это звучит угрожающе, — хмыкнула я.
— О нет, только красиво. Мы нашли ресторан на скале с видом на залив. Там по вечерам поёт старик с сединой, который, кажется, жил с Бьянки. Или по крайней мере утверждает это. Хочешь с нами?
— Просто так? — удивилась я.
— Ты рисуешь. Ты — часть этого вида. А значит, ты — наш человек.
Она говорила это так, будто всё уже решено, и я — просто логичный элемент их картины.
— И приводи кого-нибудь. Веселье не терпит одиночества.
Я выдохнула и посмотрела на экран телефона.
— Минуту.
Набрала Клару. Она ответила на втором гудке:
— Что натворила?
— Я... вроде как только что получила приглашение на ужин с незнакомцами.
— Ты серьёзно?
— Да. Они милые. Серьёзно. И ты нужна мне, чтобы держать баланс. Можем уйти в любой момент.
— Я надеваю серёжки и беру свои босоножки на каблуке. Кто-то же должен напомнить всем, что у нас стиль. Подъеду через полчаса.
Я улыбнулась.
— Это будет... интересно.- такое спонтанное решение будто решила что-то обыденное.
Ресторан и правда оказался на скале. Невысокий, почти спрятанный между соснами, с видом, который словно специально придумывали для открыток: терракотовые крыши, синие лодки внизу, ленивое море, подсвеченное закатом.
Мы с Кларой подошли последними. Меня уже ждали: махали руками, звали, как будто я — старая подруга, вернувшаяся домой.
Клара подняла брови:
— Ты уверена, что не вступила в секту?
— Пока только на ужин, — усмехнулась я.
Нас провели к длинному деревянному столу на веранде, почти без скатерти. Просто дерево и тарелки. На столе — лимоны в стеклянной вазе, свечи в бутылках и плетёная корзина с хлебом. Вино — уже налито.
— За настоящие вечера, — сказал парень с фотоаппаратом, поднимая бокал, — и за тех, кто не боится вписаться в них.
Клара шепнула мне на ухо:
— У них у всех кризис после Erasmus, чувствую.
— Это делает их милыми, — ответила я.
Еда была простой, как сама Италия. Тёплые оливки с розмарином. Паста с креветками и лимонной цедрой. Томаты, как будто только что с грядки. Всё безупречно, но как будто и не старались.
А потом началось пение.
На другой стороне веранды встал пожилой мужчина, ослепительно седой, в белой рубашке. Он не представился — просто взял в руки гитару и запел. Голос у него был бархатный и тёплый, будто обнимает. Никто не прерывал, даже официанты замерли.
— Это точно был любовник Бьянки, — прошептала Клара. — Никто, кроме старых разбитых сердец, не поёт так честно.
Я сидела, чуть откинувшись назад, с бокалом в руках. Слушала. И чувствовала, как внутри всё оттаивает. Даже воспоминания о Марио, о галереях, о Рауле — всё уходило куда-то вглубь. Как будто сейчас я могла просто быть. Без смысла. Без страха.
— Ты рисуешь? — снова спросила та самая девушка с мороженым, Кэтрин, кажется.
— Иногда, — повторила я.
— Нарисуй нас, — засмеялась она. — Нас всех, как здесь, в этот момент. Чтобы мы потом смотрели и верили, что это было.
Я улыбнулась и пообещала, не зная, сдержу ли слово.
А Клара тем временем заказала ещё вина и уже вовсю спорила с парнем из Испании о том, существует ли настоящая любовь. Я решила не вмешиваться. Сегодня любовь — это был вечер. Гул голосов. Песня над скалами. И лицо, которое я всё ещё где-то искала в толпе, хотя не должна была.
В самом конце вечера, уже когда свечи коптили, а тарелки звенели под ложками десерта, я всё-таки вытащила блокнот.
— Быстро. На память, — пробормотала я, — иначе забуду, как у вас сияют носы на закате.
Все переглянулись, завопили и начали позировать. Кто-то с бокалом, кто-то с надутыми щеками, а один парень залез с ногами на скамейку, изображая античную скульптуру. Я черкала углём, смеясь, забыв, что мне нужно "быть серьезной художницей". Просто ловила момент.
— Вот, — сказала я минут через двадцать. — Не шедевр, но точно вы.
Когда я передала лист, они замерли. А потом — смех, аплодисменты, обнимания, кто-то чмокнул меня в щеку.
— Это как фото, только лучше! — сказала Лена.
⸻
Поздно ночью мы с Кларой вернулись домой. Она тащила туфли в руках, я — бутылку вина, которую нам всучили на прощание.
— Это был шикарный день, — прошептала она, зарывшись лицом в подушку. — Не позволяй мне выходить замуж, пока я не найду ещё десяток таких вечеров.
— Обещаю, — зевнула я. — Будем стареть весело и свободно.
Мы лежали рядом, как в детстве — в одной кровати, под тонким пледом, болтая в полусне.
— Думаешь, они и правда запомнят этот вечер?
— А ты разве не запомнишь?
Ответа не потребовалось.
Клара сбросила туфли у порога и первой прошла в мою спальню, как будто это был её дом. Скомкала покрывало и рухнула на кровать поперёк, не утруждая себя сменой одежды.
— Я не поеду к себе, — пробормотала она, зарывшись лицом в подушку. — Ты слишком уютная, и кровать у тебя вкуснее.
— Конечно, — усмехнулась я, подтягиваясь рядом. — Это аромат неудач и опилок от холстов. И немного ванили.
— Ммм, ваниль с отчаянием, моя любимая.
Мы лежали рядом, как подростки после летней вечеринки. Платье мятое, волосы пахнут ветром и вином. Клара зарылась в одеяло, я подложила под голову руку.
— Нам нужно больше таких ночей, — сказала она.
— Только без парней с гитарой и истории про чёрную дыру в бокале, — зевнула я.
— Ну... без них и веселья было бы меньше.
Мы засмеялись, уже сквозь сон. И уснули — так, без особых церемоний, просто в середине разговора. Как будто ничего больше и не нужно.