Глава 2
Утро началось с телефонного звонка. Экран мигнул именем Клары — и я почти
почувствовала её голос ещё до того, как нажала «ответить».
— Вивьен, солнце моё! Как добралась? Приходи, моё счастье, завтрак и вино — через час у
меня, — пропела она, не дав мне и слова вставить.
Я хмыкнула и что-то пробормотала в знак согласия, всё ещё лежа в тёплой постели. Шторы
мягко колыхались от сквозняка, в щель между ними пробивался солнечный луч. За окном —
море. Бесконечное, ленивое. В его спокойствии было что-то личное, почти интимное. Я долго
смотрела, прежде чем заставила себя встать.
В шкафу ждало платье — лёгкое, постельного оттенка, будто его сшили из утреннего света. Я
накинула его, выбрала мюли на низком каблуке, пару тонких колец, серьги, солнцезащитные
очки. Схватила свою громоздкую папку с картинами. Под мышкой она выглядела почти
нелепо — как лишний акцент к слишком лёгкому образу , — но для меня это был мой второй
позвоночник. Без неё я чувствовала себя голой.
Я вышла из дома, и ветер тут же принялся играть с подолом платья. В Лиричи уже было
тепло — не майская лёгкость, а почти летняя щедрость. Всё вокруг дышало солнцем.
Кафе Клары находилось в пяти минутах от моего дома, и путь до него всегда казался мне
ритуалом. Цветущие кусты, лавки, где старики обсуждали футбол, кошки, которые встречали
меня взглядом, будто ждали, когда я наконец стану кем-то стоящим.
Клара встретила меня в дверях — как вихрь с запахом табака, духов и вчерашней вечеринки.
Обняла крепко, по-настоящему, как будто прошла вечность.
— Господи, как ты пахнешь! — выдохнула она. — Сладко, как ваниль с корицей. Ещё
немного — и у меня диабет. Тебе идёт.
Я рассмеялась. Её голос мурлыкал, гладил изнутри. С ней всегда было так.
— А ты выглядишь как бармен после апокалипсиса.
— Спасибо, я старалась. Мы вчера устроили карнавал. В два ночи — танцы на заднем
дворике, свечи, кто-то читал стихи на испанском. Проснулась с гитарой на подушке и
мужчиной в ванной, который клялся, что умеет гадать по осадку в вине.
Мы рассмеялись. Я вдруг поняла, как скучала по ней — по этой её небрежной лёгкости, по
разговорам, где можно быть странной и тебя не исправляют.
Мы сели на веранде. Белое вино было холодным, солнце — слишком ярким. Клара щурилась,
глядя на меня, будто читала мысли.
— Ну, рассказывай. Где ты пропадала полгода?
Я сделала глоток, медленно, будто оттягивала момент признания.
— Внутри себя. Где-то в тёмной, вязкой яме. Писала — потом перестала. Искала
вдохновение, а находила только пустоту.
— И потом?
— Потом сорвалась. Улетела в Рио. Карнавал, бессонные ночи, вино, смех, крики. Неделя без
сна и ни одной идеи. Вернулась с загаром и ворохом бессмысленных открыток.
Клара грустно улыбнулась.
— Ну, загар правда хорош. А мечты остались?
Я кивнула.
— Остались. Я всё ещё хочу стать известной. Настолько, чтобы мои картины висели в
музеях. Чтобы на аукционах за них дрались коллекционеры. Чтобы моё имя звучало рядом с
Да Винчи и Пикассо. Вивьен Россо — так, будто это не просто имя, а знак.
Клара усмехнулась.
— С такими мечтами тебе в Нью-Йорк, детка, не в Лиричи.
— А я чувствую, что именно отсюда всё и начнётся.
Она приподняла бокал.
— Тогда давай смотреть, с чего мы начнём.
Мы поднялись на второй этаж, туда, где Клара обычно устраивала мини-выставки: немного
света, немного теней, немного волшебства. Она помогла мне разложить картины, аккуратно
вытягивая их из папки, как будто это были старинные письма, а не холсты, на которых я
оставила куски себя.
— Ох, ты посмотри на эту! — Клара остановилась перед полотном со звездой в руках. — Я
бы купила её за миллион, честно. Вот прямо сейчас. Только, увы, мои инвестиции пока
ограничены плотскими утехами и вечеринками.
— Спасибо, — улыбнулась я. — Это уже комплимент посерьёзнее, чем «сладко пахнешь».
— Не льсти себе, — подмигнула она. — Я просто знаю, где будущее. И оно у тебя, детка.
Мы начали примерять картины к стенам, спорить, где какой будет смотреться лучше, какие
цвета будут лучше «продаваться». Клара подходила к этому с азартом, как будто ставила
витрину в галерее, где вот-вот пройдёт вернисаж века.
И тут дверь снова чуть приоткрылась, звякнул колокольчик.
На пороге появился мужчина. Высокий, сдержанный, движения — неторопливые, точные. В
чёрной рубашке, тёмные волосы, спокойный взгляд, будто он давно внутри какого-то
собственного мира. Он не смотрел ни на меня, ни на картины, ни на шумное кафе. Только на
Клару — коротко и по делу.
Клара без слов взяла из-под стойки аккуратно упакованную еду и бутылку вина, передала ему
— всё как будто заранее оговорено. Он не задал ни одного вопроса, не уточнил заказ, не
обронил ни слова.
На прощание он протянул ей деньги — больше, чем нужно. Клара хотела что-то сказать, но
он чуть качнул головой и ровно сказал:
— Спасибо.
И вышел. Тихо. Будто никогда и не заходил.
Я смотрела ему вслед, а потом перевела взгляд на Клару.
— Кто это?
Она пожала плечами и усмехнулась:
— Безымянный спаситель. Зимой он приходил почти каждый день. Заказывал еду, вино —
всегда одно и то же, всегда молча. Только "спасибо" на выходе. Даже имени не назвал. Не то
чтобы я не спрашивала, просто он... до жути неразговорчив.
Я кивнула. Внутри что-то шевельнулось. Что-то, что я не смогла бы описать, даже если бы
хотела.
Мы вынесли старый деревянный стенд и поставили его у стены, напротив окон. Солнце
мягко ложилось на доски, и я сразу увидела — это будет идеальное место. Клара взялась за
мою самую важную работу — картину, где руки держат звезду. Она поднесла её к центру и,
немного прищурившись, примерила:
— Вот сюда. Посреди остальных, чтобы всё остальное вокруг — только сопровождение.
Я кивнула. Картина будто встала на своё место. Не слишком вызывающе, но так, что глаз сам
к ней тянулся. Вокруг неё другие мои работы — более дерзкие, абстрактные, с лицами,
телами, намёками на что-то личное. А она — как пауза в шумной симфонии. Простая.
Глубокая. Как молитва, которую не произносишь вслух.
— Эти руки, — пробормотала Клара. — Они будто держат что-то важное. Как будто мечта —
это физический предмет, и ты боишься её уронить.
Я ничего не сказала. Просто посмотрела на свою картину — и впервые за долгое время
почувствовала, что её действительно кто-то понял.
Кафе у Клары было не похоже ни на одно другое место в Лиричи. Снаружи — обычная
старая вывеска, потёртая деревянная дверь, пара столиков под оливами. Но стоило зайти
внутрь — и ты попадал в чей-то сон.
Тут не было дизайнерской вылизанности — наоборот, всё будто собиралось годами, как
коллекция чувств. На стенах висели пожелтевшие фотографии, рисунки, старые афиши
концертов. Под потолком — гирлянды из засушенных апельсинов, над стойкой — винтажные
лампы, в углу — потертый проигрыватель, который иногда, без предупреждения, включался
и играл что-то из 60-х. Вместо одинаковых стульев — разномастные кресла и табуреты, как
будто каждый пришёл сюда из другого времени.
Запах — смесь кофе, тёплого хлеба, табака, лукавых духов Клары и чего-то ещё — чего-то
домашнего, невидимого, как память о вечере, который ты давно забыл, но не перестал
чувствовать.
Клара называла своё кафе «приютом для уставших идей». Здесь можно было сесть у окна,
выпить вина, послушать, как кто-то читает стихи или спорит о Битлз, и почувствовать, что ты
не один. Здесь любили тишину, но умели делать шум правильно. Здесь всё случалось
медленно — так, как должно.
Второй этаж кафе был не просто комнатой под крышей — это был почти отдельный мир.
Пространство с душой, куда поднимались не за быстрым эспрессо, а чтобы остановиться.
Здесь стены говорили. На них висели картины — не только мои, но и других сумасшедших,
влюблённых в цвет и форму. Клара меняла их по настроению, как будто собирала визуальный
плейлист к каждому месяцу.
Маленькие деревянные столики стояли между работами. Стулья разные, будто собранные с
разных кухонь. Где-то шёл трещащий винил, где-то звучал аккордеон или тихий джаз с
колонок, но чаще — живая музыка. По вечерам кто-то из знакомых Клары приходил с
гитарой или саксофоном. Иногда — с голосом, от которого хотелось бросить всё и просто
слушать.
Свет был мягкий, тёплый, чуть тусклый — как будто весь пол второго этажа дышал закатом.
На столах — свечи в старых винных бутылках, тарелки с оливками, сыром, виноградом.
Здесь ели медленно, смотрели на стены, обсуждали искусство так, будто в этом было что-то
серьёзное. И всё это создавалось не специально — само собой.
В глубине зала — стеклянная дверь, ведущая на веранду. Узкий проход, почти незаметный, и
вдруг — простор. Свежий воздух, солёный ветер, шум прибоя где-то внизу. Пара столиков,
вино в ведёрке со льдом, стулья с пледами, на случай, если стемнеет. Отсюда открывался вид,
ради которого стоило жить — крыши Лиричи, бескрайнее море и небо, которое менялось
каждую минуту.
Картины в этом пространстве будто дышали. Особенно моя — с руками и звездой. Она
висела в самом центре, как акцент. Вокруг — более громкие, экспрессивные работы, а эта
была тихой. Почти шёпотом. Но именно её взгляд цеплял первым. Люди замолкали,
подходили ближе, склонялись — как будто боялись спугнуть что-то хрупкое.
Когда всё было расставлено — каждая картина нашла своё место, каждый свет лёг как надо
— мы с Кларой переглянулись. Она кивнула в сторону веранды:
— Пойдём. Нам за это положен глоток вина и немного тишины.
Мы прошли мимо столиков, где уже начали устраиваться первые гости. Кто-то листал меню,
кто-то смотрел на стены, кто-то — на картины так внимательно, что у меня внутри что-то
странно тянулось. Приятно и тревожно одновременно.
Дверь на веранду была почти невидимой — стеклянная, в тон стен. Клара открыла её, и в
лицо сразу ударил солёный воздух. Ветер с моря, будто по заказу, был прохладным, но не
холодным. Таким, который заставляет жить чуть медленнее и глубже дышать.
Мы вышли. Там стояло всего два столика. Один был свободен. За другим — пара,
поглощённая друг другом и своим бокалом. Клара выбрала угол — с самым открытым видом
на море — и опустилась на стул, вытащив из внутреннего кармана лёгкую сигарету.
Я села напротив, поставила локти на стол, посмотрела вдаль. Море было безмятежным, как
будто внизу вообще не происходило никакой жизни — только горизонт и легкие волны,
повторяющие друг друга до бесконечности.
— Всё получилось, — сказала я тихо. — Даже лучше, чем я представляла.
Клара затянулась, выдохнула в сторону моря и покачала головой:
Клара затянулась, выдохнула в сторону моря и покачала головой:
— Ты умеешь превращать чувства в нечто осязаемое, Вив. Как будто их можно потрогать.
Повесить на стену. И люди вдруг начинают видеть в них что-то своё.
Я чуть улыбнулась.
— Это же немного жутко, не думаешь?
— Это честно, — ответила она. — А честность всегда слегка пугает.
Клара облокотилась на перила, закурила и чуть прищурилась от солнца.
— Когда ты молчишь, у тебя лицо такое... будто ты кого-то ждёшь, — сказала она, глядя в
море. — Или вспоминаешь.
Я усмехнулась, глядя на бокал.
— Может, и то и другое. Мне всегда казалось, что ждать — это и есть способ вспоминать.
Клара кивнула.
— В твоих картинах это видно. У тебя даже тишина получается живая. Не просто пустота —
а что-то, что вот-вот заговорит. Или заплачет. Или поцелует.
Я повернулась к ней.
— Думаешь, это кто-то читает?
— Конечно. Особенно те, у кого внутри что-то подобное. Ты не просто рисуешь. Ты
вытаскиваешь то, что люди боятся называть. И даёшь этому форму.
Мы помолчали. Где-то внутри заиграла гитара — негромко, будто по ощущениям.
— Ты когда-нибудь... любила? — спросила я.
Клара усмехнулась, стряхнула пепел.
— Бывало. Иногда — как землетрясение, иногда — как тихий дождь. Один раз — как
бездомный кот. Сам пришёл, сам ушёл.
— Это больно?
— Нет. Просто остаётся. Как запах. Как след. Ненавязчиво, но уже не стереть.
Я сделала глоток и посмотрела в сторону горизонта.
— Я пока не знаю, как это. То есть, знаю, как хочется. Но не знаю, как удержать.
Клара улыбнулась — тепло, без иронии.
— Когда твоя любовь придёт, ты это поймёшь. Она не будет проситься остаться. Просто
останется.
— А ты хочешь замуж? — спросила я вдруг. Вопрос выскользнул раньше мысли. Просто —
между солнцем, вином и её тёплым молчанием.
Клара фыркнула, будто я спросила, не хочет ли она на Марс.
— Замуж? За кого, за виноград? Или за свою кофемашину?
— Ну вдруг. Ты же умеешь быть рядом. Заботиться. Делать уют из хаоса. Может, хочется
кого-то рядом навсегда?
Она затушила сигарету в старой глиняной пепельнице и посмотрела в мою сторону — не
прямо, а как-то по касательной.
— Если честно? Я больше верю в крепкие нервы, чем в клятвы. В том смысле, что люди не
умеют оставаться. Они хотят, чтобы им было тепло, но не умеют согревать. А я устаю всё
время быть печкой.
— Ты просто ещё не встретила кого-то, кто сам может быть теплом, — сказала я. — Кто не
сядет тебе на колени, а сядет рядом.
Клара усмехнулась.
— Вот и ты туда же, романтик. Думаешь, такие бывают?
— Думаю. Не всегда вовремя, не всегда рядом. Но бывают.
— Тогда пусть не торопится, — пожала она плечами. — Пока у меня тут живопись, вино,
шумные вечера и ты. И мне этого сейчас хватает.
Я кивнула. Внутри было странное спокойствие. Как будто мир, на секунду, стал мягче.
В кафе снова зазвучали шаги — кто-то громко звал Клару снизу. Она вздохнула и
поднялась с кресла:
— Пойду, мои гении что-то уронили или перепутали в заказах. Без меня этот
корабль давно бы утонул.
— И без огоньков, и без вина, — улыбнулась я.
— Именно, — подмигнула она. — Будь тут. Наслаждайся морем, жизнью, собой.
Она ушла, а я осталась на веранде, облокотившись о тёплое дерево перил. Ветер
шевелил подол платья, за горизонтом медленно гасло солнце — как будто не
исчезало, а просто дремало до следующего утра.
Я сидела и думала. Не специально — просто мысли сами приходили.
Иногда мне кажется, что я уже знаю, каким он будет. Тот, кто рядом. Тот, кто —
мой. Хотя я не знаю ни его имени, ни его лица.
Он, наверное, не будет громким. Громкие устают от себя, и меня они утомляют
быстрее. Он будет спокойным. Но не вялым — просто уверенным. С теми редкими
людьми, у которых внутри — порядок, как в вычищенной мастерской.
Он не будет ставить точку в моих историях. Будет слушать, даже если я говорю в
полголоса. Даже если я не говорю вообще.
Он, может быть, не поймёт сразу моё искусство. Но почувствует. Остановится
перед той самой картиной с руками и просто замрёт. Не из вежливости — из
узнавания. Потому что увидит не звезду, а суть. То, что я пыталась поймать, сама
того не осознавая.
Он не будет "идеальным". Я не хочу идеального. Я хочу живого. С привычками, с
тенью за спиной, с чем-то уязвимым внутри. Чтобы можно было беречь.
Иногда мне кажется, что я уже встречала его. Может, во сне. Может, однажды — в
поезде, в толпе, в музее. Мелькнул — и исчез. Оставил после себя ощущение: вот
он.
А может, я просто всё это придумала, чтобы не чувствовать себя одинокой.
Я смотрела на море, и оно не давало ответов. Только ритмично дышало где-то
вдали, как будто и само кого-то ждало.
Клара возилась с замком, ругалась сквозь смех, запихивая в сумку ключи и напевая себе под
нос что-то на французском. Она была слегка пьяна — весело, красиво, по-кларовски: с
раскрасневшимися щеками, расстёгнутыми сандалиями и свободой в каждом движении.
Увидев меня, вздохнула, как будто день был долгим, а я — его единственная награда.
— Пошли, художница, — сказала она, — пока я не решила ночевать под столом.
Я засмеялась, подхватила её под руку, и мы пошли по улицам Лиричи, освещённым редкими
фонарями и отблесками моря.
— Слушай, ну я официально великолепна. Пять бокалов — и я всё ещё помню, где живу.
— Великолепна ты с первого бокала, — фыркнула я. — А после пятого — просто
мифическое существо.
Мы двинулись по узкой улочке, освещённой жёлтыми фонарями.
— Знаешь, в мои годы у меня был один такой... огонь! — Клара закатила глаза. — Жарче
плиты на кухне.
— Ты говоришь так, будто тебе сто.
— Мне — опыт. А тебе ещё предстоит пройти путь от влюблённости до «забери свои
пластинки и уйди».
— Спасибо за вдохновляющий прогноз.
— Пожалуйста. Всегда рада убить романтику в зародыше.
Мы засмеялись, и в этот момент мне снова захотелось остаться здесь — в этой тёплой, слегка
пьяной ночи, где всё было по-настоящему.
Дома было тихо. Я сбросила обувь, оставила сумку на полу и прошла на кухню за стаканом
воды. Слишком спокойно. Слишком ровно после смеха и вина.
Я прошла вглубь квартиры — и взгляд зацепился за холст, стоявший у окна. Белый,
нетронутый. Почти дерзкий в своей пустоте.
Я не думала. Просто подошла ближе. Провела пальцами по краю рамы. И вдруг — чётко, как
вспышка, — увидела его.
Не лицо. Не фигуру. Только ощущение. Он должен быть сильным, но не громким.
Спокойным, но не пустым. Таким, который смотрит — и ты чувствуешь себя настоящей.
Я взяла карандаш.
В этот раз всё начиналось не с идеи — с интуиции.
Я начала с лёгкой линии. Осторожно, будто дышала через кисть, чтобы не спугнуть то, что
только начинало рождаться. Плечо, изгиб шеи, тень, касающаяся ключицы. Я не знала, кто
он, но знала точно — он должен быть. Внутри меня было странное ощущение: будто я не
выдумывала, а вспоминала.
В комнате стояла тишина, нарушаемая только шорохом движений. Ночь сползала по окнам,
краски пахли чем-то знакомым и тёплым. Мне казалось, что кто-то есть рядом. Не совсем
физически, но как будто душа знала, что она не одна.
В какой-то момент я уронила кисть. Не от усталости — просто тело решило, что с него
хватит. Я прислонилась к столу, подперев щёку рукой. На холсте было ещё слишком мало, но
уже что-то важное.
Я уснула так — среди запаха красок, света фонаря за окном и странного чувства, будто этот
вечер ещё не закончился. Просто прикрыла глаза на миг... и не заметила, как провалилась в
сон.