Danke

Не помню точно, сколько дней прошло. Тогда мы сидели поздним утром в беседке и занимались фигнёй. Дима что-то читал, Оксана уговаривала меня проколоть ухо, а я отказывался просто для вида. Между нами не чувствовалось той враждебности, что была в первые дни, мы уже почти пришли в норму, шутили и смеялись, обещали в следующем году снова так собраться. Но не по тем же причинам, конечно. В итоге друг сходил за спиртом и иголкой, Ксанка сорвала и помыла яблоко, и теперь я сопротивлялся вполне реально. Это было пугающе, я вообще не знаю, зачем тогда согласился на эту пытку. Может, потому что подруга выглядела такой воодушевленной, что я даже не особо понял, как Дима меня схватил за плечи придавил к скамейке, а она подлетела фурией и легким движением воткнула иглу. Заорал так, как никогда в жизни не умел. К обеду у меня опухла мочка, и аккуратная сережка смотрелась на ней как пуговица на дутой куртке. Дима всё ворчал на нашу затею, Оксана ржала, а я просто радовался тому, что с нами всё было в порядке. Хотя бы ненадолго. — Оксан, я понимаю, что торопить тебя неправильно, — обрабатывая ранку на моей коленке, которая всё никак не покрывалась корочкой, проговорил друг, — Но скоро делать аборт будет опасно. Пожалуйста, скажи, чего ты хочешь? Я смотрел на подругу, понимая, что слова Поза были к месту. Мы оба о ней волновались последние дни, и я изо всех старался помочь другу сформулировать свою мысль так, чтобы не обидеть Оксану. — Я не знаю, — выдохнула она, плюхаясь на скрипучий стул. Не начала сразу фырчать и ругаться, значит, свою задачу я выполнил, — То есть.. Да, я буду делать. Но где? Как? Родители не разрешат, а без их согласия я не смогу взять документы из дома. Делать подпольно очень опасно... Я правда не знаю. — Я знаю, — тут же произнёс друг с такой уверенностью, что не осталось сомнений в том, что он уже долго всё это обдумывал. Оксана посмотрела на него грустно, будто ждала того самого волшебного решения всех проблем, — У Сергея Борисовича есть связи в больнице. За ним должок после случившегося, так что я ему позвоню, и он в ближайшее время приедет нас забрать. — Закончились наши каникулы? — грустно улыбнулся я, не отрывая взгляда от задумавшейся подруги. Она тоже не выглядела особо счастливой. Вернуться в город означало нырнуть в водоворот проблем. Особой охоты в этом не было. — Шаст, не переживай, если за это время тебя всё ещё не повязали, значит немец просто не подал на тебя заяву, — уже набирая нужный номер, проговорил друг. — Это меньшее, о чём я волнуюсь.

***

Я сидел на крыльце и зажимал холодной тряпкой ухо. Воробьи клевали крошки из новой кормушки, розы начинали зацветать, освобождённые от груза сорняков, а лестница подо мной не грозила оставить на ногах кучу заноз. Я наслаждался оставшимися минутами здесь: глубоко дышал, закрывая глаза, прокручивал в голове все самые прекрасные воспоминания и мысленно фотографировал те виды, что можно было найти только здесь. К забору подъехала машина, и я даже не дрогнул. Знал, что из неё вышел Матвиенко, наверняка, как всегда гордо задрав нос. Скорее всего, подошёл ко мне. Вероятно, злился. Но было слишком похуй. — Че за очки? — поинтересовался я, стоило мне открыть глаза, и это, видимо, так задело мужчину, что он даже не соизволил ответить. — Где Оксана? — смотрел на часы, слишком часто поправляя оправу. Мне уже было даже любопытно, что он ими скрывал. Мысль о том, что он мог мне привести повестку в суд, даже и не появлялась. Не до этого как-то было? Или просто стало всё равно? — ДИИИИИИМ, — заорал я, наконец, отнимая уже даже немного окровавленную ткань от лица, — ДИМ! — ЧТО? Друг выбежал на крыльцо в одних шортах и с полотенцем на плече и тут же застыл на месте. Долго пялился на биолога, тот тоже его глазами буравил, а потом поднял руку и снял солнечные очки. На улице сразу стало гораздо светлее, ведь Матвиенко светил огромнейшим фонарём. Я так заржал! — Диман, ну ты художник, конечно! — задыхался от безудержного ора, — Так грамотно разукрасил! — Антон, — это был один из немногих случаев, когда Позов покраснел. Я бы сфотографировал, если бы мой телефон работал, — Оксаны нигде нет, найди её. Пожалуйста. Мне большего и не требовалось. Всё ещё посмеиваясь, я направился туда, где подруга совершенно точно сейчас искала покой. На поле. Там она сидела среди высоких трав и с тихой улыбкой плела венок из диких ромашек. В белом сарафане с мелким узором из зелёных листочков, когда-то вышитых в ручную, Оксана выглядела, словно славянская богиня, вызванная случайно непутёвым мальчишкой, но совершенно не собирающаяся покидать эти красоты. Она была так спокойна и умиротворена, что я пару минут даже не решался её побеспокоить. — Долго ты будешь пялить на меня? — Я любуюсь видом, — но всё же подошёл и сел рядом, тут же оказываясь под ароматным венком, — Волнуешься? — Я в ужасе, — выдохнула она и обняла себя зябко, укладывая голову на моё плечо, — Думаю, что совершаю большую ошибку. — Почему? — Это мой ребёнок, — провела пальцами по животу, сделала это так бережно и робко, будто боялась навредить ещё сильнее, чем вообще было возможно в такой ситуации, — Моя ласковая девочка или мой задорный мальчик. А вдруг этот ребёнок станет известным певцом или успешным учёным? — Конечно, станет, — ответил я, обнимая подругу крепко-крепко, — У тебя обязательно будет ласковая девочка или задорный мальчишка. Ты будешь прекрасной мамой. Но только тогда, когда будешь к этому готова. — А вдруг всё, о чём я думаю и мечтаю сейчас, на самом деле не имеет значения? — громко и зло проговорила куда-то в закатное небо, а потом добавила совсем тихо себе под нос, но я был достаточно близко, чтобы услышать, — Только этот малыш имеет. — Ты имеешь значение, — чуть встряхнул подругу я. Она взглянула на меня разбито, и слёзы в её глазах блестели, отражая цвета сахарных облаков и золотого поля, — Твоё будущее, твоё спокойствие, твоя молодость действительно имеют значение. Представь, как будет тяжело ребёнку знать, что отец совсем его не любил. Как будет больно тебе каждый раз видеть в своём дитя его черты лица. Она чувствовала, что во мне говорил обиженный ребёнок, она крепко стискивала футболку человека, который бросил меня, она вдыхала мой запах. Держалась за меня, разбитого со всех сторон и всё равно готового ей помочь. Я был для неё тихим, свежим ветерком. Успокоением. — У тебя обязательно всё будет хорошо, — шептал я ей в затылок, позволяя выплакаться в растянутую майку, пахнущую порошком, — Я об этом позабочусь.

***

— Его в свою машину не пущу, — гордо проговорил Серёжа, кивая в мою сторону, — Этот ирод умудрится и изнутри её разбить, будь уверен. Никакого уважения к транспорту. Оксана усмехнулась, для вида покачав головой, Дима попытался что-то сказать, но я только отмахнулся. Похуй, мне всё равно нужно было дом проверить и запереть. Мы забились встретиться у ТЦ на следующий день, если что-то пойдёт не так, а потом обнялись и простились. Первое время я думал, что остаться здесь было бы неплохой идеей, но потом пересилил себя и поплёлся на остановку. Проблемы всё ещё нужно было решать. Ехать было долго, поэтому в голове всё чаще с течением времени проносились те душераздирающие моменты совсем недавнего прошлого. Моменты несуществующих отношений. С каждым разом они появлялись всё более яркими образами, ощущениями, а тишина и одиночество совсем не помогали избавиться от этого. Боли становилось слишком много, и мне было необходимо переключиться. Я подумал об Оксане. Точнее о том, кто чуть не разрушил её жизнь, но уже разрушил её сердце. Кто сотворил с ней нечто ещё более ужасное, чем то, что сделал со мной немец. Бросил, не оставив даже записки, оставил с колоссальной проблемой, поставил перед выбором, который не должна делать девушка её лет. Использовал. Играл. Не любил. Видимо, не так уж отличались наши случаи. Может, я мстил не только за Оксану. Во мне тогда снова поднялась ярость. Та самая, что никуда не исчезала, а просто копилась где-то в уголке сознания. Она заполнила собой всё вокруг, поглотила с головой, так что у меня не было и шанса хоть как-то её утихомирить. Я долго бродил по району без особой цели, не находя покоя нигде совершенно. Во мне всё бурлило и кипело, требуя выхода. И случай был жесток ко мне. Я нашёл Перерубова именно там, где совсем недавно влез в криминал. Он стоял на школьной парковке возле своей новенькой машины и жаловался кому-то в телефон на то, что его нагло вызвали расписаться за ознакомление с результатами ЕГЭ. Видимо, я пялился на него достаточно долго, чтобы он обернулся и спросил: — Что тебе нужно, Шастун? Месть. Давай ударим его. Разобьём машину. Ты же уже так делал. Давай. Это не сложно. Он заслужил. — Извинись перед Оксаной. Парень застыл удивлённо. Выключил телефон, руки в карманы сложил и прищурился с усмешкой: — За что? Мне хватило этого для того, чтобы завестись ещё сильнее. Челюсти заскрипели, кулаки сжались, глаза поплыли красным. Я знал, что нельзя было кидаться, но чувствовал себя диким зверем, защищающим семью. Хотел крови. Уже даже не говорил, шипел: — Ты использовал её! Она беременна от тебя, а тебе похуй вообще! — Не факт, что она беременна от меня, — ещё шире улыбнулся одноклассник, снисходительно кивая головой секундой позже, строя из себя кого-то благоразумного члена общества, — Слушай, Шаст, ты правда хороший друг, если так печёшься о ней, но нам было круто тогда. Она в той же степени виновата в этом, что и я. — Но она хотя бы пыталась всё исправить сама, а ты её только игноришь! — Потому что мне похуй! И я накинулся. Вспоминая об этом, я ощущаю стыд. Тогда я думал, что тумаками смогу его переубедить, заставлю извиниться, даже если после всего он не сможет говорить. Это казалось идеальным решением, это представлялось верным. Но я дрыщ. Он быстро перевернул меня, оглушив мощными ударами по ушам. Поднялся, когда кулаков ему показалось мало, и начал бить ногами. — Ты — абсолютное ничтожество! Как мог подумать, что сможешь отстоять свою подругу-шлюху?! Такой же пидорас, как и вся ваша компашка!! Отбросы общества!! Я чувствовал, как едва затянувшиеся раны снова разрывались, кожа лопалась и кровь заливала глаза теперь по-настоящему. Не мог ничего делать, не мог ничего говорить, был сломлен настолько, что еле дышал, скорчившись в комочек. Стыд и страх смешивались, не позволяя дикой боли наполнить сознание. А он всё бил и пинал по животу, голове. Наступал на пальцы, пришаркивая ими по асфальту. Попадал по челюсти, щекам, и я почти ощущал, как рисунок его кроссовок оставался на коже алыми синяками. Что-то говорил, но в ушах стоял такой звон, что я ничего не слышал, кроме своего сбитого дыхания и редкого плача. Нарвался, сам виноват. Нарвался, сам виноват. Нарвался, сам виноват. И почему-то больная голова шептала это голосом Арсения. Он ругался бы, если б узнал? Он лечил бы меня? Ворчал? Целовал в лоб? Нет. Ему было бы всё равно. Как было всегда. Я не знал, когда всё это закончилось, потому что боль не прекратилась, даже когда я потерял сознание. Я лежал между машинами, возле мусорки, брошенный, разбитый, никому не нужный. Не думал, не мечтал, не видел, не представлял. Будто даже не существовал. Ощущал себя тем автомобилем, что разбил недавно. И впервые за всё время действительно о содеянном пожалел. — Антон? — Это Антон?! — Антон, Господи, что случилось?! — Милый, ответь! — Срочно, несите аптечку! Голоса звучали совсем рядом, но я не мог пошевелить разбитыми в мясо губами, чтобы ответить. Да и не смог бы ничего произнести. Горло саднило от сдерживаемого плача так сильно, что даже вновь сломанный нос не перекрывал этой боли. Я ничего не понимал, мог только следовать на ватных ногах туда, куда меня вели, пить то, что мне давали. И плакать. Снова плакать, будто ни на что большее способен не был. Слёзы жгли на свежих ранах слишком сильно, и это отрезвляло ненамного. Меня обняли — это первое, что я почувствовал. Обнял кто-то, кто пах вишней. — Скажи, кто это сделал, милый. Скажи, и я убью этого монстра, — шептала Гагарина совсем на ухо, — Скажи, и мы поможем. Только скажи! Кровь заливала горло, голова кружилась. Меня тошнило от яркого света кабинета. Тошнило от самого себя, от своей беспомощности. — Антон, — рядом со мной сел Лазарев, ласково поглаживая по уже ноющему, подрагивающему в судорогах запястью, — Пожалуйста, ответь нам. Кто это сделал? Мы всё уладим, обещаю.. — Это.., — голос ожидаемо хрипел. Было невероятно тяжело говорить: каждый звук отдавался болью в груди, — Это был Перерубов, — плач сорвался с губ, кровь на них запузырилась, и мне захотелось укутаться в ту заботу, что дарили учителя. Просто забыть обо всём и никогда не вспоминать. Мне так надоело всё терпеть, — Он.. Оксана беременна. Я хотел чтоб он.. извинился... — О, Боже, — выдохнул мужчина, подскакивая, — Срочно звоню его родителям. Беременность! Драка! В моём классе?! Уму непостижимо! — И скорую вызывай! Антона надо срочно в больницу, — поддакивала тётя Поля. Я только вжимался в её объятия сильнее. Думал о том, что одноклассник был в чём-то прав насчёт меня. Чувства унижения накатили с новой силой, потому что не смог. Не защитил. Так ещё и сам помощи у взрослых попросил. Ничтожество. — Не стоит торопиться, — появился в дверях Павел Алексеевич, полный решимости, — Антон, у меня есть решение, которое тебе точно понравится. Мы отомстим за Оксану.