Danke

Это был цвет моей любви. Нежно-голубой, почти белый. Холодный и кристально-чистый, опасный. Со всполохами ярких розовых пятен. Горячих и незабываемых. Бессмысленная, необоснованная. Неизвестно как и почему возникшая. Просто существующая. Завораживающая. Да, моя любовь была похожа на рассвет... Вокруг царил полный беспорядок: повсюду валялись листки-черновики, испорченные неправильными эскизами, салфетки, на которых всё время получалась не та палитра, ошмётки ластика, почти чёрные, обидные и остатки моих нервов в виде беспорядочно расставленных баночек с красками и водой. Всё было залито тусклым светом лампочки и мерцанием экрана ноутбука. Я сидел на кровати и взирал на сие великолепие, чуть ли не выдирая волосы на голове от досады. Объясняю. Я заболел. Первые пару дней ветрянки усиленно записывал завещание голосовыми сообщениями в беседу, хлебал таблетки и грустно взирал в окно подобно девице, подхватившей чуму в средневековом городке и размышлявшей на тему смысла жизни. Потом стало чуть легче, и я смог написать завещание на бумаге. А через неделю так вообще хорошо. И даже из осложнений остался только кашель. Я стал розовым. Дома не было зелёнки, и, вопреки всем канонам, мама обмазала ранки фукорцином. Возмущался, конечно, долго, но перспектива рубцов не радовала. Всеми переживаниями по этому поводу делился в той же беседе. Оксана визжала от умиления, а Дима посмеивался, мол, «заразился скиттлзтрянкой». Уже на пятый день болезни мне стало дико скучно. Друзья не заходили, потому что боялись заразиться повторно, на улицу было нельзя по той же причине, а все сериалы я досмотрел ещё на третий день. Доклады всё ещё лежали нетронутыми, поэтому решил взяться за портрет мамы. Долго выбирал музыку подходящую, потом расставлял краски и кисти, и банки, и холсты. А потом едой запасся. Сел. И ахуел. Ничего не получалось. Вот, блять, совсем. И не в том смысле, что я растерял все свои навыки(хотя и это немного тоже), а в том, что именно мама у меня не получалась. Вслушиваясь в музыку и слегка уходя в транс, я забывался и рисовал почти на чистых инстинктах, потом замечая, что изначально тёплая цветовая гамма перетекала в холодную, женские плавные черты - в мужские угловатые. С каждым исписанным листом я понимал, что рисовал одного и того же человека. Одни и те же глаза. С каждой заляпанной салфеткой всё отчётливее осознавал, насколько всё было плохо. Я пробовал рисовать без музыки, осознанно. Но получалось откровенное дерьмо. Один глаз ниже, другой больше, третий... О, боже, как вообще можно было нарисовать третий глаз?! Пару минут зло колотил стенку, крепко сцепив зубы. Отчаявшись и распсиховавшись, сел на пол у кровати, почёсывая розовые точечки на плече и глядя на беспорядок красными от напряжения глазами. Что делать, не знал. В четырёх стенах ощущал себя как в клетке, в которой медленно сходил с ума, потому что с каждого листка и салфетки на меня смотрели такие ненавистные голубые глаза. Уже собирался бросить эту затею и пойти посмотреть TLS (та программа про аквариумы всегда успокаивала), когда телефон зазвонил. — Да, — ответил мгновенно, ставя на громкую связь, желая услышать хоть чью-нибудь речь. — Как ты, Тоша? — весело щебетала девушка. На фоне шумели машины, она, видимо, где-то прогуливалась. — Нормально, я думаю, — честно ответил, валясь на пол и кисточкой нечайно расчерчивая щёку голубым. Поморщился, смазывая жирный след, а потом нахмурился, вспоминая, что Оксана просто так никогда не звонила. Ей что-то было нужно, — А что? Она чуть усмехнулась в трубку, понимая, что её раскусили. Послышались помехи, видимо, прикрыла динамик, с кем-то переговариваясь, а потом, не успел я возмутиться(не любил делить внимание близких людей с кем-то посторонним!), задорно протараторила: — Не хочешь завтра прошвырнуться по ТЦ? — Бля, — сжал переносицу пальцами, — Я выгляжу тупо. Весь в крапинку, как персонаж херовенького комикса. А ещё портрет мамин не получается, а днюха у неё совсем скоро. — Шаст, — выдохнула устало, так, будто я был капризным ребенком, которому приходилось всё объяснять на пальцах. Ха, а я был, — Во-первых, это не предложение, а утверждение, во-вторых, ты выглядишь мило, особенно если выспишься, а в-третьих... Что не так с портретом? Эскиз был шикарный. — Может быть, — кто вообще, блять, может назвать свои работы хорошими? Вот я не мог, отнекивался, говорил, что говно это полное, — Но у меня все мысли забиты графом этим ебучим. Как не начну рисовать, так каждый раз он получается. — О как, — хмыкнула девушка, — Ну, так нарисуй его полноценно. Доведи до конца, и его образ из головы у тебя вылетит, — я шокированно уставился в потолок, идея показалась мне невероятно действенной, даже хлопнул себя по лбу, коря за то, что не додумался до этого раньше, — Кстати, что там с немцем? — Всё прекрасно, — быстро протараторил я, вскакивая и ногами расчищая место на полу, — Поговорим завтра, пока! Положил трубку раньше, чем она успела возмутиться, и тут же с воодушевлением взялся за кисть. Я не помнил, что происходило дальше. Первые несколько минут мой мозг всё ещё сопротивлялся, но потом я полностью отдался процессу. И музыка в ушах звучала будто сквозь вату, и голова наполнилась чем-то тёплым и прекрасным, и руки двигались сами собой, и краски лились на руки, пол, холст, и сердце замирало раз за разом, и время мимо пролетало, совсем незамеченное. Вдохновение накатило катаклизмом и покрыло, казалось, всю квартиру. Я не чувствовал усталости, боли в глазах и пальцах, почти ядовитого запаха краски. Только желание нарисовать того, кто занимал все мои мысли. А потом я отключился. И проснулся с болью во всём теле. И с Оксаной на животе. — Блять, какого хуя? В рассветных лучах её бледная кожа чуть светилась, а ярко-розовая помада поблескивала. Она улыбалась, продолжая меня будить, щипая за мягкие телеса и трепля по волосам. Я отбивался как мог, но получилось только повернуться на бок и закрыть голову руками. — Ну, Антон, — обиженно прозвучало рядом, а проворные пальцы всё продолжали щипать за живот, — Мы же договорились! — О чём? — раздражённо пробурчал я, вслепую нащупывая рядом какой-то клочок бумаги и швыряя в сторону подруги, что не переставала пытаться меня разбудить, — Как ты вообще сюда попала? — Мама твоя пустила. Мама. Подскочил на месте, осматривая комнату беглым взглядом. Мамин портрет лежал нетронутым в углу. Выдохнул расслабленно(ещё и потому, что экзекуция прекратилась, Оксана испугалась моего почти невротического подскока), улёгся назад, на мягкие одеяла. Вес с меня пропал, и я перекатился на спину, ощущая тёплое тело и размеренное дыхание рядом. В комнате было свежо, даже немного холодно, форточка была кем-то открыта. В ногах запутался плед, которым меня, видимо, накрыла ночью мама, после того, как открыла окно, а под шеей сбилась подушка. Я потянулся, наблюдая за оранжевыми переливами солнца под потолком. Всё ещё пахло краской и влажностью, и следы первой высохли на щеках неприятными корочками. Посмотрел на подругу. Она задумчиво перебирала пряди в своей челке, глядя куда-то вбок и чуть улыбаясь, прикусывая губу. Я заметил, что её кожа покрылась мурашками, и укрыл тёплым после ночи пледом. Она будто очнулась, обернулась на меня, улыбнулась ещё шире и звонко чмокнула в нос, обнимая крепко. — Пятнистик ты мой, — шептала себе под нос. Да так счастливо, что я бы решил, что она непременно получила что-то, чего очень давно хотела. Вот только хотела она стать флористом, что её родители категорически отвергали, рассчитывая на очередного экономиста в семье. Получалось, причина для радости была в другом. В чём? Загадка. Она, видимо, заметила моё смятение, потому что быстро пришла в чувство и, ущипнув за живот особенно больно, сказала: — Так что там с немцем? Я поморщился, будто она снова меня ущипнула. Действительно, что там? — Хуйня какая-то.., — она странно покосилась на меня, посмотрела, как на дурачка. А что я мог ещё сказать? — Я правда пытался что-то прояснить, писал, даже звонить пытался, — передёрнул плечами, вспоминая безумный страх того, что учитель мог ответить, и мне пришлось бы не только выслушать поставленную немецкую речь, но и что-то отвечать(а по-хорошему и возмущаться, блять), — Но он не отвечает. Написал только, что те сообщения были отправлены ошибочно. А вот нехуй. Там же моё прозвище было! Девушка приподняла бровь, полуухмыляясь: — Ну, чисто гипотетически, он мог назвать кого-то другого ребёнком. Ревнуешь? Я махнул рукой, бурча под нос, что хуйня всё это. Мутный этот немец. Вот и всё. Мы некоторое время всё ещё лежали лениво, каждый думая о чём-то своём. И только хотел я спросить Оксану о причине её радости, как она, пытаясь подскочить, оперативно, быстро протараторила: — Твоя мать дала добро. Так что собирайся. — Куда? — продирая тянущие болью глаза, пробубнил я, специально стискивая подругу сильнее, ощущая кожей её смех. — Как куда? — возмутилась она, немыслимым способом выворачиваясь, победно улыбаясь и снова щипая(в то же место, сука), — В ТЦ. Купим тебе джинсы новые, ещё чего-нибудь... Я в ответ смог только разочарованно прорычать, показательно закутываясь в одеяло с головой. Ещё чего. Поскакал прям, ага. Некоторое время было подозрительно тихо. Я даже успел поверить в то, что мне удалось избежать похода за покупками, но потом край пледа приподнялся, являя лик Пресвятой Оксаны, ухмыляющийся, сука, так хитро, что мне аж почти жутко стало. И жопой вот так повернутым к ней быть уже не хотелось. Мало ли. — А это ты так ахуенно Арсения Сергеевича нарисовал? Блять. Ведь знала, на что надавить. — Мы едем в ТЦ, а ты делаешь вид, что не видела этого портрета? — Да. — Отлично.

***

Я не чувствовал себя человеком. Отвратительное ощущение, будто меня заменили, будто я больше не был собой. — Да нормальные джинсы, не кривляйся, — ворчала с улыбкой Оксана, не переставая с кем-то переписываться, — Очень хорошо на тебе сидят. Джинсы были бледно-синие, почти голубые. Белые прожилки выглядели потёрто, и такая структура мне даже нравилась, но. Они были облегающие. Да настолько, что страшно было даже подумать о том, насколько тесно было сперматозоидам бедненьким. Какие-то полоски, какие-то дырки и потёртости. Нет, из всех джинс эти выглядели более-менее, но бля. Нет! — Они сидят, а я в них сесть не смогу, — задёрнул шторку почти зло, тут же начиная непростой процесс стягивания будто прилипшей к коже ткани, — Почему нельзя выбрать чего попроще? Я хочу в джинсах ещё лет пять походить, а не один раз в никогда. — Потому что твоя цель — соблазнить немца, а не заставить его тебя жалеть, — просвещала бубнила Ксанка за шторкой, — И вообще. Эти джинсы нам отдадут бесплатно, сегодня акция. Так что не бубни, — послышался попсовый припевчик, а в следующую секунду она громко усмехнулась, — Да, Дим. В Бершке. Джинсы примеряем, — небольшая пауза заставила меня поднапрячься, а следующая фраза вообще чуть не довела до нервного тика, — Что за хуйня, нахуя нам эта залупа? — Госпожа Суркова, за языком следите! — решил подколоть девушку я. Шторка резко отодвинулась, и мне даже не удалось успеть прикрыться. Оксана не выглядела впечатлённой моей шуткой настолько, чтобы вламываться в примерочные. — Дима говорит, что нам теперь по средам нужно в школе после уроков оставаться на допы по немецкому, — сказала она на грани разочарованного в жизни плача. Я даже икнул от неожиданности, опуская руки и забывая о том, что стоял в одном нижнем белье(да и подругу это не сильно волновало): — Что за хуйня, нахуя нам эта залупа? — Вот и я о том же, — прошептала Суркова, передавая мне мои джинсы и прикрывая микрофон. Потом приложила телефон к уху снова, — Да? Ща, — нажала на кнопку с изображением динамика и облокотилась о стену, недовольно слушая размеренную и немного наставническую речь друга: — Вам немец неуды не поставил только чудом. Классный рвёт и мечет. В качестве помощи поставили допы. И вы серьёзно всё ещё не горите желанием прийти? — Позов звучал убедительно, даже слишком. Мы с Оксаной переглянулись, обменявшись многозначительными взглядами. Ухмыльнулись, почти одновременно произнося: — Всё равно хуйня какая-то. Позов на том конце трубки что-то зло пробубнил про идиотов и «помогай им после этого». А потом отключился. Я некоторое время стоял счастливый, пусть и осознавал, что допы предстояли быть весёлыми(мягко говоря). Да и жопой чувствовал, что четверть обещала быть очень занимательной. Не ошибся, кстати. — Берём? — вывел меня из транса голос Оксаны. Сначала не понял, о чём она, пока та не пояснила, кивнув в сторону висевших на крючке адовых джинс. — А у меня есть выбор? — она отрицательно покачала головой, и я кивнул, выдыхая расслабленно. Ну, хоть одной проблемой меньше.

***

На первый взгляд дома было пусто, но я знал, что у мамы был выходной. Кинув пакет со шмотками на пол возле полок с обувью и, повесив ключи на крючок, прошёл по коридору в сторону кухни, где горел свет: — Мам, я дома! — она была не одна. Сидела за столом, держа в руках какие-то бумаги и чуть дрожа. Напротив стоял немец, облокотившись о кухонные тумбочки. Смотрел в пол так напряжённо, что я забеспокоился о целостности дешёвенькой плитки из леруа, — Мам? Что происходит? Взрослые повернулись в мою сторону, смотря как-то разбито и сожалеюще. Печально. Мне это не понравилось. Мама отложила бумаги, сожмурилась, будто глаза её болели неделями, и потёрла виски указательными пальцами, надавливая так сильно, что кожа чуть покраснела. А потом произнесла: — Некоторое время ты поживешь у Арсения Сергеевича, — и не успел я возмутиться, как добавила, — Мне нужно отъехать. Я пропустил ту часть, где должен был поинтересоваться, что произошло и куда отъехать, эгоистично интересуясь только тем, что относилось непостредственно ко мне. Жить у немца ой как не хотелось, мы с ним ещё не разобрались с теми странными переписками. Предложил: — Могу пожить у Поза. — Отъеду надолго, — тут же прервала меня мать чуть раздражённо, — Не могу пользоваться гостеприимством Позовых так долго. Я посмотрел на немца многозначительно. Он всё понял и вышел, закрывая за собой дверь. И даже аромат его одеколона не так будоражил мозг. Меня волновало только состояние родительницы, что добровольно вкладывала свой единственный за год отпуск в какую-то непонятную поездку. Спросил обеспокоенно, вкладывая в голос все свои эмоции: — Ты можешь объяснить мне, что происходит? Она долго молчала. А я, видя её дрожь, понимал, как долго она держала это таинственное что-то в себе. Сел рядом, не решаясь приобнять, ощущая, что ей сейчас было необходимо пространство. Свежий воздух. — Твой отец умер. Голос дрожал, как и что-то давно забытое во мне. Она смотрела на меня исподтишка, ждала чего-то. А я уставился вперёд и пытался понять, что ощущал. Как понимал эту фразу. Как представлял будущее со знанием этого настоящего. Потом решил что-то, чего ещё сам до конца не понимал, просто знал, что матери должен был показать безразличие. Произнёс пугающе ровно: — И что? Она заметно оробела, но не растерялась. Подровняла документы, стукая их об стол. Сжала переносицу, а потом буднично протараторила: — Мне нужно съездить оформить документы, получить наследство. И я хочу быть уверена, что с тобой ничего не произойдет, — добавила чуть неуверенно, — Что ты ничего с собой не сделаешь. — Мне плевать, — резко выпалил, почти выплюнул я, всё ещё пялясь в одну точку. — Нет, Тош, — тронула меня за плечо мать, — Не плевать, — заставила посмотреть в свои глаза, залитые скорбной печалью. Не по человеку, по времени, проведённому с ним, — Ты любил его. — Он был ублюдком! — выкрикнул я, не сдержавшись, чувствуя, как внутри что-то закипело и поднялось к самому сердцу, заставляя его биться быстрее. Кровь стала горячей и густой, и в глазах поплыло почему-то. Я не видел ничего, кроме матери, ослаблено сложившей руки на столе и улыбающейся через силу. — Он был твоим отцом, — продолжала она, вспоминая наверняка, что отцом он был не только мне, тут же отгоняя эти мысли и добавляя опять, — Ты любил его. Я был готов что-то разрушить, настолько был зол, настолько изумлён и шокирован. Но только стоял, чуть дрожа от напряжения и почти шептал: — Это не так, — будто во сне, будто надеясь этими словами рассеять туман небылицы. Не помогло. Вот квартира и кухня, вот мама и её слёзы, вот чувство ненависти к уже даже несуществующему человеку и желание закрыться от этого мира на ближайшие лет двести. — Я бы хотела, чтобы ты не самообманывался, но, если тебе так легче.., — утирая прозрачные кристаллы, проговорила мать, затем откашлялась и добавила так громко, чтобы учитель, всё ещё стоявший за дверью, смог расслышать, — Иди собирай вещи. И я был переполнен слишком многими чувствами, чтобы перечить. По дороге в дом немца я думал, что буду переживать из-за перспективы жить с воплощением своих желаний под одной крышей. Но всё было совсем не так. Бесило ли меня то, что мама считала, что я скучал по отцу? Да. Да? Этот человек причинил много боли. Он сделал нас несчастными. Конечно, я испытывал к нему только ненависть и презрение. Да? Он был просто донором спермы. Единственное хорошее, что он сделал в своей жизни — дал мне начало. Он не имел никакого права быть частью моего счастливого будущего. Да? Остановившись на пороге и чуть не роняя тяжёлую сумку с вещами на пол, я посмотрел на Арсения Сергеевича, что был впереди и не сводил с меня обеспокоенного взгляда, и почувствовал, как задрожало горло, как стало сухо во рту, как колющая боль пронзила глаза. Я всё ещё хотел вернуть отца в семью. Хотел его простить. О боже, я бы простил его, если бы он вернулся домой. Я любил отца. Он был весёлым и приносил домой разные вкусности. Он щекотал меня и говорил, что мой смех очень похож на мамин. Он хранил так много воспоминаний о нас, так много нерассказанных историй. А теперь их просто не было. Я любил отца. Я хотел видеть его в будущем. Хотел видеть его на своём выпускном, на свадьбе тоже видеть хотел. Боже, я просто хотел его однажды увидеть, вспомнить, как он пах. Как же долго я обманывал себя. Я так сильно любил отца. А теперь его не было. Истерика не успела достичь пика, я просто почувствовал, что мог сделать только одно. Шагнул вперёд и ткнулся учителю в плечо, всхлипывая и дрожа. Он с готовностью обнял меня в ответ, и я до этого не осознавал, насколько мне это было необходимо. И темнота окружала, и холод пробирался под майку, но чувство защищённости не давало пропасть в себе. Свет души напротив и тепло объятий не давали. И плевать было на переписки.