Danke

 Следующая неделя прошла в темпе активного изучения предметов, шуток про прокушенную жопу и порно и упорного игнорирования существования немца. Возможно(!), в моём блокноте в тот период появилось несколько карандашных набросков лиц со знакомым профилем, но я старался их не замечать и перелистывать страницы как можно быстрее. Сентябрь подошёл к концу совсем незаметно. Дни становились короче, деревья — ярче, а уроки — скучнее. Где-то после первой волны контрольных я потерял всякий интерес к учёбе и терпение к нахальным тёткам. Началась бесконечная череда из походов к директрисе, недовольного ворчания классного, смешков уже откровенно бесящих одноклассников и ебучих вопросов о поступлении, звучащих от каждого взрослого. Мне не хотелось даже думать об учителе немецкого, который на своих уроках ехидно ухмылялся, гордо задрав нос, смотря на меня, постоянно придирался и отправлял мыть тряпку. Мне не хотелось смотреть на него, не хотелось его слушать, не хотелось о нём думать. Мне хотелось весны, хотелось каникул и хотелось сжечь грёбанный блокнот, почти на каждой странице которого были изображены в небрежном стиле строгим штрихом ледяные глаза. Сраные, ебучие, отвратительно прекрасные ледяные глаза. В общем, к началу октября я уже ненавидел весь мир и от одного упоминания ЕГЭ или немецкого языка мог завестись и поднять революцию. Моя повстанческая частичка личности была только за. И это было нормально, в этом не было ничего сверхъестественного, но один день октября мне запомнился особенно хорошо. Мы сидели в женской раздевалке при спортзале и активно переписывали всем классом домашнее задание по алгебре. Холодный плиточный пол раздражал свежий шрам на мягком месте, и я постоянно чесался. Пытался хоть что-то разглядеть на фотографии, изображающей лист чужой тетради. Бросил это дело спустя несколько секунд, швыряя ручку в стену и зло щурясь в сторону одноклассницы, что ела купленную Максом булочку. Она недоумённо наклонила голову. — Маша, вот ты, вроде, умная, — начал я, привлекая к себе внимание окружающих, — Заботливой хочешь казаться. А какого хера, спрашивается, пишешь голубой ручкой? — философски вскинув руку, зыркнул зло, — Не видно же нихера! Тебе нормальную ручку подарить? Девушка залилась краской, с трудом проглатывая булочку. У меня в животе забурчало, и я, переминая булками на жёстком полу, вспомнил, что не успел позавтракать. Макс, сидевший рядом с отличницей, на секунду нахмурился, кидая обеспокоенный и тёплый взгляд в её сторону, а затем резко переменился в лице, ухмыляясь и поворачиваясь ко мне: — А я думал, тебе нравится голубой, Шаст. Вокруг внезапно все рассмеялись, а я попытался подавить злость, вспоминая слова мамы о том, что я дрыщ, и в драке мне не выжить. Махнул на парня рукой, в прямом смысле. Показал фак. На всякий случай. Уставился на пустую тетрадь не менее пустым взглядом. Где, блять, ручка? Громко переругиваясь, в помещение вошли Оксана и Дима, одноклассники в раздевалке замолкли, перебитые их ором. Оба держали по две кружки кофейных напитков с булочками, уложенными на них. Не отрываясь от бурного обсуждения, Позов вручил одну кружку всё ещё смущённой вниманием Маше, благодаря за предоставленную домашку, наклонился, поднялся и, отдавая ещё одну кружку мне, положил на мою тетрадь ручку. Я уставился на друга стеклянным взглядом, безмолвно выражая всю любовь к этому человеку. Он кивнул, всё ещё не отрываясь от Оксаны, сел на пол рядом со мной и отнял у девушки свой напиток. Суркова, недовольно хмурясь результату спора, присела на скамейку за нами, потянулась к его рюкзаку, достала внушительных размеров книжку теории по химии и вручила её хозяину, собираясь таким образом его заткнуть. Поз фыркнул, но книгу взял, мгновенно утыкаясь в нужную страницу взглядом и замолкая. — Чётко сработано, — ухмыльнулся с той стороны раздевалки Перерубов. Одноклассники постепенно покидали маленькое помещение, закончив с домашним заданием, и перемещались в столовую. Макс тоже поднялся, закинул рюкзак на плечо и слабенько пихнул отличницу в плечо, взглядом кивая в сторону выхода. Она смущённо закивала в ответ, резво собирая раскиданные по лавочке учебники. — Ой, заткнись, Симка, — всё ещё помня идиотскую шутку, ненавистнически прошипел я. Парень ухмыльнулся ещё шире, шаркая кроссовком по гладкой плитке, медленно шагая к двери: — А то что, Шаст? Пожалуешься своему папочке? Он тут же удалился, а я успел только возмущённо вскочить на ноги, немного расплескав коричневую жижу в кружке. Я уже говорил, что не хотел думать о немце? Говорил, да. Но это, блять, не значит, что я не думал. Отмахивался, отрицал, но думал. Не могу сказать, что он занял все мои мысли. Нет. Я подросток. Моя голова — берег Исландских земель, где постоянно гуляют ветра. Но, стоило этому мужчине хотя бы на пару секунд появиться в воображении, как всё отключалось, а тело сковывала дрожь. Я уже молчу про сны эротического характера, которые с некоторых пор полностью, сука, изменили свой сюжет. Смена позиций пиздец пугала и требовала детального анализа. Но анализировать там было нечего, так что я забил на это. И, честно, пытался как можно меньше об этом думать. Но как можно не думать о своих чувствах, когда вокруг одни идиоты? — Это настолько очевидно? — обернулся я к Оксане, которая, наклонившись, щурилась и вглядывалась в книгу Димы. Спустя пару секунд она отшатнулась, подавляя желание перекреститься, и посмотрела на меня хмуро: — А ты разве не в стадии отрицания своих чувств? Позов оторвался от вгоняющего в ужас чтива и тоже нахмурился. Я тяжело выдохнул, садясь рядом с ним снова, взял в руки всё ещё тёплую кружку, потёр об неё пальцы, постучал по стеклу ногтями, а потом отпил небольшой глоток. Запрокинул голову, утыкаясь в потолок уставшим взглядом. Друзья не давили, молчали, пили кофе и ждали меня, переговариваясь между собой. Приятные звуки тихой возни, шелест страниц, запах какао и булочек с сахаром. Да, сентябрь был тяжёлым, но такие моменты помогали его пережить. Я собрался с мыслями несколько минут спустя, вернулся в прежнее положение, разом откусывая половину булки и запивая её кофейным напитком. Сглотнул сладкое месиво и проговорил: — А зачем отрицать? Двадцать первый век, интернет в каждом доме есть. Всем известно, что, когда возбуждаешься от речи мужчины и мечтаешь, чтобы он шептал тебе всякие непристойности в постели — это звоночек. Я не идиот, в конце концов. Оксана удовлетворённо хмыкнула, хлопая меня по плечу. Затем протянула руку чуть дальше, к возмущённо пыхтевшему в книгу Диме, раскрывая ладонь, куда тут же приземлилась сотня. Я закатил глаза, но улыбнулся: — Вы, придурки, опять на меня поспорили? Друзья пожали плечами совсем не сконфуженно, даже не извиняясь, а я и злиться на них перехотел. Ну, серьёзно. Я только что окончательно со своей гетеросексуальностью простился, эмоционально на протяжении уже трёх недель хотел сдохнуть, а до конца учебного дня оставалось ещё три урока. Эта драма вымотала меня. Дайте отдохнуть.

***

Вечером того же дня я сидел за столом у окна и бездумно пялился в тяжёлые тучи, нависшие над пыльными высотками спального района. Передо мной лежал учебник по немецкому языку за первый класс, и я вот уже три часа пытался уговорить себя его открыть. Ну, хотя бы просто придвинуть, блять! Но нет. Всё бесполезно. На прошлом уроке, стоило мне вернуться с этой ёбаной, уже трижды мытой тряпкой для доски, Арсений Сергеевич, будто нарочно делая свой голос ниже и сексуальнее (хотя, казалось бы, куда, сука, сексуальнее), объявил, что английская группа слишком расслабилась. Он очень уж надменно ухмыльнулся, когда послал меня в библиотеку за учебниками. Я вернулся, чуть не разваливаясь от веса толстых томиков, под смешки одноклассников еле открыл дверь и из последних сил сдерживал благой мат, рвавшийся наружу, в лицо немцу. А он медленно подошёл ко мне, встал за спиной, положив свои горячие, твёрдые ладони на мои плечи, чуть сжимая и массируя их, и начал что-то объяснять. Я даже не понял, на каком языке он говорил, потому что мозг просто отключился, а в ушах гудела кровь. Хорошо, что в ушах, а не в члене, вот это и правда, сука, было бы прям пиздец как неудобно. Оксана мне потом рассказала о том, что заданием было выучить несколько слов из первого параграфа. Легко. Но нет. Неа. Нетушки. Нахуя? — Антон, выкинь мусор, пожалуйста, — вырвал меня из оцепенения голос мамы. Я обернулся и, наткнувшись на её усталую фигуру в дверях комнаты, кивнул, улыбаясь, — Солнышко, и хлеба купи, а то дома батона половина. Хорошо? — снова кивнул, вставая с места и с удовольствием отпихивая учебник в сторону. Собрался быстро, только натянул толстовку и кеды и деньги взял с телефоном. На улице было свежо и прохладно даже по меркам октября. Собирался дождь, и я, натянув капюшон, ускорил шаг, отчего пакет в моей руке качнулся, разбрызгивая воняющую жижу. Фу. Точно. Немецкий. Не то чтобы я из принципа не хотел его учить или хотел позлить учителя (да, хотел, но речь не о том). Слишком был влюблён в немецкие произношение и акцент. Настоящим адом для моих ушей были уроки, на которых тупые одноклассники пытались говорить. И уж тем более я не мог позволить себе портить столь красивый язык. Просто не мог учить, читать, произносить слова, зная, что всё это звучало не так, как должно было. До входа в Магнит я пробежался рысью, потому что тяжёлые холодные капли начали бомбардировать землю. Воздух наполнился влагой, а ветер запах опавшей листвой. Я стряхнул влажный капюшон с головы и с облегчением ввалился в прохладное помещение, пахнущее пластиком и железом. За стеклянными дверьми будто разверзлась морская пучина, полились реки воды, уносящие с собой бурую пыль и месиво из листьев и травы. Пространство озарилось вспышкой света, отразившейся в дверцах шкафчиков, и я вздрогнул, когда прогремел гром. Нервно стиснул чуть влажные купюры в кармане толстовки, сглотнул гулко, зажмурился, громко выдыхая, и пошёл в сторону стройных рядов продукции, надеясь, что ливень скоро закончится. Я точно знал, что завтра на уроке Попов вызовет меня первым. Это был уже факт. Также я знал, что получу неуд. Тоже, сука, факт. Я только не знал, как заставить свой член не вставать по стойке смирно каждый раз, когда немец будет выкрикивать своим до безумия сексуальным голосом с бесяче хищным акцентом мою фамилию, когда буду стоять у доски и молчать, пытаясь не застонать от давления на ширинку, когда немец будет строгим тоном обругивать меня, словно ребёнка, а я буду жаться и краснеть, когда его до одури красивые глаза будут смотреть на меня с деланным разочарованием и искренней насмешкой. Ребята, я там закончусь. Вот же, блять, каламбурище. Полки с хлебом были прямо перед моим носом, но цены слишком кусались, и я опустился на корточки, собираясь откопать внизу буханку посвежее. Вспомнил, что так и не пообедал, только когда меня мотнуло в сторону от бессилия и темноты в глазах. Не успел подумать о том, каким образом придётся объяснять маме разбитый нос, как почувствовал, что повис в воздухе. Я проморгался и, когда темнота в глазах схлынула, почувствовал горячие, сильные руки, держащие меня под мышками, и жаркое дыхание у уха. Дорогой одеколон ударил по рецепторам, а мягкость чужой груди будто намеренно расслабляла. Растерянно уставился на грязные носки своих кед, вспоминая, что ещё пару секунд назад рядом никого не было. Или я просто так сильно задумался? — Vorsichtig!* — запоздало выкрикнул до боли в ширинке знакомый голос. Я запрокинул голову так резко, что послышался щелчок, и вытаращился удивлённо на перевёрнутое лицо немца. Он выглядел обеспокоенно, чуть наклонил голову, разглядывая меня. Его глаза светились чем-то похожим на заботу, и я залюбовался, — Шастун, ты в порядке? Я кивнул, всё ещё сильно закинув голову назад, почти упираясь затылком в плечо учителя и всё ещё вися в его крепких руках и откровенно плывя по реке чувств от удовольствия: — Арсений Сергеевич? — он оторвался от разглядывания моего тощего тела и бледной шеи и уставился прямо в глаза, чуть вскидывая бровь, ожидая вопроса, — А что вы здесь делаете? Немец, на пару секунд зависнув, неожиданно рассмеялся, толкнул меня в лопатки, заставляя встать на ноги, и похлопал по плечу, вытирая несуществующие слёзы. Я подвис. Никогда раньше не слышал его смех, не видел его широкой улыбки, а тут такое, сука, комбо. Мир вокруг внезапно схлопнулся, исчезли свет и тень, звуки и тишина, остался только этот мужчина, его улыбка и звонкий смех. Это не был момент, когда похоть брала надо мной верх и хотелось быстрее убежать и подрочить в уединении. Это был момент, который хотелось продлить. Желательно, навечно. — Шастун, — всё ещё посмеиваясь, прохрипел Попов, — Я, по-твоему, вашими слезами питаюсь? — он скрестил руки на груди, пытаясь создать видимость строгого упрёка, но его губы всё ещё улыбались, и я, определённо, не должен был так явно на них пялиться. Поняв свой косяк, густо залился краской и, промычав какие-то извинения, схватил первую попавшуюся под руку буханку хлеба и ускакал в сторону касс, стараясь не думать о том, каким недалёким идиотом себя выставил перед мужчиной, в которого влюблён, и о том, как не споткнуться, так сильно зажмуриваясь от стыда. Только когда хмурая, как погода на улице, женщина пробивала мне какую-то бурду с семечками, я понял, что беспрепятственно назвал Арсения Сергеевича в своих мыслях возлюбленным. Ахуеть этому факту не успел. Зазвонил телефон. Я отдал купюру уже заждавшейся продавщице, краем глаза видя, как к кассе приблизился немец с бутылкой молока в руках и широкой ухмылкой на губах и в глазах. Не покраснел, потому что всё ещё был красным с прошлого инцидента. Ответил: — Да, мам. — Тошенька, меня тут срочно вызвали в больницу на ночную смену, — послышался в трубке запыхавшийся голос матери. Я нахмурился, проклиная про себя всю систему здравоохранения, что заставляла мою мать работать на пределе своих сил и даже в выходной не давала покоя, — У тебя ключи с собой? Наверное, моё лицо слишком сильно побледнело и вытянулось, потому что кассирша вдруг сжалилась надо мной и впихнула сдачу в руку, а не швырнула в миску. На улице громыхнуло, и я вздрогнул, роняя всю мелочь: — Бля-я-я-я.., — отчаянно протянул, опускаясь на колени, чтобы собрать монеты, придержал телефон плечом, — Мам, это не тебе, прости, — руки дрожали, когда я, чуть приподняв взгляд от холодной грязной плитки и совершенно не слушая, что лепетала о новом расписании мама, наткнулся на недовольный прищур Арсения Сергеевича. Смотреть на него снизу вверх было очень необычно возбуждающе, он стоял так близко, что я почти дышал в грубую ткань его джинс, отчего завис, ярко краснея и громко сглатывая. Его глаза потемнели, а рука крепко сжала стеклянную бутылку, из-за чего проступили крупные вены на запястьях, увивая причудливой сетью. Я горячо выдохнул, почти роняя телефон. Почему он так хищно смотрит на меня? Почему пожирает глазами? Почему так горячо и тяжело дышит? Почему не отходит? Почему напряжён? Почему не отворачивается? Почему я продолжаю смотреть ему в горящие голодом глаза? Почему всё ещё стою на коленях на грязном полу перед ним? Почему хочу прижаться к нему ближе? Почему хочу потереться о грубую ширинку его джинс щекой? Почему хочу его руки у себя на затылке, а член.. Женщина за кассовым аппаратом прокашлялась, привлекая внимание, и я тут же очнулся, засовывая монеты в карманы и подхватывая телефон. Поднялся рывком, избегая даже мимолётного взгляда на учителя и игнорируя стояк, хорошо прикрытый мешковатыми спортивными штанами. — Нет у меня ключей, мам, — отойдя в сторону, проговорил чуть хрипло я, перепроверяя карманы ещё несколько раз. Странный хлеб чуть не соскользнул по ткани толстовки на пол, но я вовремя подхватил его, неловко махая руками, — Ты же сегодня дома не появишься уже, да? — Нет, Тоша.., — печально говорила мамка, — Боже, что же делать? Я взглянул на улицу и вздрогнул, когда обтянутое чёрными тучами небо озарилось светом молнии. В трубке молчали, гром раздался спустя несколько секунд, я тяжко выдохнул, но не от страха. Напротив меня стоял Арсений Сергеевич, скрестив руки на груди и внимательно слушая, щурясь строго. Бывал ли этот мужчина хоть иногда не таким горячим? Нужно было срочно линять из его окружения. — Мам, ничего. Я у Димы перекантуюсь, — маму я волновать не хотел. Ей необязательно было знать, что друг уехал на пару дней с родителями на море. Я стремительно развернулся, игнорируя ждущий объяснений взгляд Попова, и вышел на улицу, мгновенно переходя узкую улочку и проговаривая в трубку слова чуть громче, чтоб было слышно сквозь ветер, бьющий в лицо, — Давай, хорошо тебе отработать смену. Не забудь перекусить, как домой придёшь. Когда мама отключилась, пожелав мне спокойной ночи, я промок насквозь и стоял возле детской площадки, превратившейся в озеро. Сел на качели, хлюпая кедами, полными воды, и пряча хлеб под толстовку. Дорогущий, сука. Сам замёрзну, а хлеб сберегу. Дождь был холодным, и я чувствовал себя бродячей собакой. По спине бегали толстые струйки чистейшей воды, капюшон плотно прилипал к голове, а жопа от холода чесалась так, что я боялся расковырять старые ранки. На воздух надвигалась темнота, принося с собой табун мурашек по коже. Периодически вспыхивали молнии, и я жался к ледяным железным прутьям качелей, жмурясь. Не знаю, сколько просидел на той площадке. Было холодно, страшно и паршиво. — Ну и чего ты здесь сидишь, Kind? Ударившись головой об перекладины от неожиданности, я повернулся на голос, громко хлюпнув носом. Из-за гула ливня не совсем расслышал фразу, да и голос не узнал, хотя были предположения. Глаза заливало водой, всё размывалось, и я только через полминуты смог понять, кто со мной разговаривал. На парковке рядом с площадкой стоял чёрный лексус, водительское окно было открыто, оттуда на меня смотрел Арсений Сергеевич. Я сглотнул плотную от холода слюну, чихнул. — Я Диму жду, — похуй. Всё равно мне пизда. — Шастун, — он смотрел на меня, как на тупицу, ровно минуту. Хмыкнул потом, дверь открыл, вышел, даже не морщась от того потока воды, что ударил ему в лицо. Подошёл близко, встал возле меня, закрывая собой от косых, острых лучей ливня. Снова стало очень горячо, и в мозгу вспыхнули неоновыми надписями мысли эротического характера. Но, в чём был несомненный плюс моего положения: член не вставал, обмороженный октябрьским дождём, — Позов в Сочи. — Даже спрашивать не буду, откуда Вы это знаете, — нахохлился я, — Арсений Сергеевич, я Оксану жду. Она мне дверь откроет. Он вздохнул устало и недовольно, придвинулся ещё ближе и облокотил своё колено о сидение качели. Прямо между моих разведённых ног. Я уставился на мокрую джинсу на его бедре, не имея физически возможности поднять взгляд выше, сжался, чувствуя, как сжался без возможности разжаться обратно хлебушек под моей толстовкой. Полиэтилен мерзко скрипнул. — Суркова на больничном, Антон, — я только кивнул, признавая ложь. Да, ситуация была безвыходная, да, дебил я полный, теперь сдохну в этом океане на детской площадке. Утону в луже, без Розы на двери и Титаника на фоне. Потёр нос ладонью, смазывая сопли, ещё раз чихнул, — Schau mich an, Антон**, — я вздрогнул, уловив металлические нотки в чистейшем произношении. Нихера не понял, но рука немца дёрнулась, будто была готова что-то сделать, и я поднял взгляд на учителя, сильно, до щелчка запрокидывая голову. И тут же утонул. Но не в луже перед супермаркетом, а в глазах мужчины напротив. Он сверлил меня строгим, но обеспокоенным прищуром, его колено всё ещё было между моих ног, совсем близко, и в животе закрутился толстый прут, — Тебе есть куда пойти, Антон? — тон не позволял противиться, приказывал отвечать быстро и чётко. Я покачал головой в отрицательном жесте, мой кадык дёрнулся, когда я сглотнул и открыл рот, потому что носом дышать стало невозможно. Глаза немца мгновенно потемнели, но он быстро взял себя в руки, отошёл от меня широким шагом к своей машине и, открыв заднюю пассажирскую дверь, обернулся, — Переночуешь у меня. Я тут же вскинулся, подскакивая на качелях и снова ударяясь о перекладину: — Нет-нет-нет, Арсений Сергеевич. Это совсем лишнее, — залепетал, хлюпая носом и удерживая хлеб под толстовкой вытянувшимся от влаги рукавом, — Дождь скоро закончится, а потом и мама приедет.. — Schnell***, — твёрдо вымолвил немец, кивая в сторону тёплого, сухого салона. Я потоптался на месте, не решаясь, чем, видимо, выбесил уже изрядно промокшего мужчину, — Ich habe gesagt, schnell!!!**** Я не помню, как быстро оказался в салоне лексуса, дрожа от холода и возбуждения и прикрывая всё-таки вывалившимся от быстрого движения пакетом хлеба стояк, не помню, как машина двинулась, не помню дорогу, не помню, как часто прокручивал рычащие приказы в голове во время поездки, отчаянно пытаясь не потереться о пахнущую одеколоном Попова обивку. Помню только, как краснел, ловя на себе через зеркало заднего вида недовольные, строгие и немного насмешливые взгляды сраных, ебучих, отвратительно прекрасных ледяных глаз.