8. Опровержение солипсизма на детской площадке
Святое знание не такое, как вода, оно — не легко и прозрачно, оно — темно и вязко, как кровь.
К.С.Льюис, «Пока мы лиц не обрели»
Наша дружба вообще не имеет никакой другой цели и никакого другого смысла, кроме как показать тебе, насколько ты не похож на меня. ... Наша задача состоит не в том, чтобы сближаться друг с другом, как нельзя сближать солнце и луну, море и сушу. Наша цель состоит не в том, чтобы переходить друг в друга, но узнать друг друга и видеть и уважать в другом то, что он есть: противоположность другого и дополнение.
Гессе, «Нарцисс и Гольдмунд»
После Токио XXI века Макисима особенно много думал об историях, поворотах сюжета и развязках. Он не забывал, что их конечной целью были поиски выхода из библиотеки, и ему начало казаться, что спасение находится всего в одном шаге от них, но они этого шага не делают. Из того, что происходило с ними в последнее время — из второсортных книг, из неожиданных, глубоких и искренних переживаний, из осколков их странных разговоров постепенно складывалась общая картина, но Макисима никак не мог внятно объяснить даже самому себе, что он на этой картине видит.
«Мне всегда казалось, что такое количество бумажного пространства можно использовать более конструктивно...»
«Мы больше, чем история...»
Наконец он все-таки придумал кое-что и, придя к Элю, сказал:
— Есть один жанр, который всегда казался мне страшно бесполезным. Но, возможно, именно он-то нам и нужен.
— Стихи? — предположил Эль.
— Ну, почти. Магический реализм.
В этот раз Макисима выбирал нужную книгу очень долго — ходил вдоль полок, брал книги, листал и ставил обратно, недовольно бормотал себе под нос всякое. Наконец нашел какую-то, где текст показался ему подходящим.
— И что там с нами будет? — с любопытством спросил Эль.
— Понятия не имею, — честно сказал Макисима.
Внутри книги была все та же серая, бурая и черная осень. Потому что такие вещи, разумеется, должны происходить осенью. Осень – пора перемен, поворот колеса, время, когда завесы между всеми существующими и вероятными мирами истончаются, а любые противоположности, любые несовместимости могут сойтись, как сходятся в одной блестящей точке на горизонте линии рельс.
Листья почти облетели; мелкая взвесь дождя в воздухе, запах дыма и леса. Словно они и не уходили никуда.
Вот только дома-библиотеки тут не было; была площадка, маленькая заброшенная детская площадка — рассохшаяся деревянная горка, старые качели (на доски налипло несколько желтых листиков), покосившаяся железная ракета. Груды мокрых листьев, которые кто-то весьма небрежно сгреб к краям площадки. В лужах отражалось низкое пасмурное небо, которое подпирали черные ветви деревьев.
Посередине площадки на вертушке с облупившейся краской крутился мальчик в черном. Он был на площадке совсем один, но это его, похоже, не смущало.
Мальчик в белом, который когда-то давно, в другой жизни, звался Макисимой Сёго, тоже был не прочь прокатиться на вертушке, но кто-то привязал его к дереву на краю площадки — крестом, как будто распял. То есть это он сначала решил, что его привязали, но потом увидел, что его руки от запястий до кончиков пальцев усохли, превратились в черные узловатые ветки и вросли в дерево; то же случилось и с ногами ниже коленей.
Вертушка скрипела. Мальчик в черном продолжал кататься. Мальчик в белом не мог даже пошевелиться — только смотрел. Он хотел бы позвать того, другого, на помощь, но ему было слишком больно и слишком страшно, и вместо крика у него вырвался лишь какой-то всхлип — и еще из его рта выпали несколько желтых листьев.
У мальчика в белом ужасно болели запястья и ноги. Его переполняли тайны и гниющие чудовища. Было так больно, что он не мог точно сказать, сколько уже он так висит: пять минут, час, неделю, вечность. Он не знал, из-за чего он прирос к дереву и сколько еще ему так висеть, и спросить было не у кого.
Вертушка скрипнула в последний раз и остановилась. Мальчик в черном подошел к тому, что висел на дереве: не слишком близко, осторожно, как осенняя тень, готовая в любой момент скрыться среди других теней.
— Тебе больно? — сочувственно спросил он.
Он был красив и ужасен, этот мальчик в черном наряде. Мальчик в белом узнал его лицо – оно было как стон голых ветвей под ветром в ноябрьской роще и хлопанье крыльев ворона — но имени он почему-то не помнил.
— Очень больно, неужели ты сам не видишь? — попытался сказать мальчик в белом, но изо рта снова посыпались листья. — Помоги... мне, — смог более или менее внятно сказать он.
— Как я могу тебе помочь?
— Отвя... кха... жи... меня.
Мальчик в черном склонил голову к плечу – такой знакомый жест, подумал белый мальчик; он ведь знает этого человека, как получилось так, что он забыл?..
— Но разве ты не там, где должен быть?
— Я не знаю. Мне больно... так больно...
Мальчик в белом попытался заплакать, но не вышло, глаза были сухими, словно кора дерева.
— Если не можешь... освободить меня... останься... кха... со мной, — попросил он.
— Я могу побыть с тобой какое-то время, — уклончиво сказал второй мальчик. Тот, что на дереве, испуганно дернулся:
— Не уходи! Пожалуйста... Я не хочу быть один.
Мальчик в черном испуганно отступил на шаг.
— Я не могу... Каждый человек одинок, понимаешь? На самом деле рядом с тобой никого нет.
— Но я же говорю с тобой...
— Ты говоришь сам с собой, вероятно. Так же, как я говорю сам с собой и ни с кем больше.
Это не могло быть правдой: черный мальчик выглядел таким реальным, таким резким и четким – особенно по сравнению с собеседником, который на его фоне казался бледным, как дыхание звезд, как призрак себя самого... Но мальчик в белом не знал, как возразить, и испуганно спросил:
— Разве никак... не проверить?
— Нет. Наверное, ты слишком долго был один, вот и придумал себе друга.
— Или это ты... слишком долго был один.
Мальчик в черном долго и внимательно смотрел на него; когда он заговорил, его голос вторил сухому и строгому шороху палой листвы:
— Может, и так. Но это неважно. Мы оба имеем одинаковые права на существование. Или несуществование. Никто не докажет, что во вселенной есть что-то и кто-то кроме тебя. Ни на кого нельзя полагаться. Ни во что нельзя верить. Ты один, так же как и я — один. Все может быть иллюзией. Ты можешь просто сниться мне во сне, и если я проснусь, ты потухнешь, как свеча. Может быть, я и ты — даже один и тот же человек.
— Если ты... так считаешь... зачем тогда дал мне надежду? — листья царапали ему горло и мешали дышать; в груди что-то болело, рвалось наружу.
— Потому что... — мальчик в черном вздохнул, — ...я правда хочу тебе помочь, но не могу, понимаешь. Никто тебя не спасет, кроме тебя самого. Мы все одни. Ничего нет. Что бы ты ни делал, у твоего спектакля нет ни одного зрителя...
— Перестань. Замолчи! Больно...
То живое в груди, что болело и шевелилось, наконец переполнило его и хлынуло наружу: поток листьев, темный, словно кровь. Хотя, может, кровь тоже была там среди всего прочего: кроме листьев он выблевывал какой-то мусор –слизь, кусочки костей и жил, грязные мокрые перья. Он кашлял, его подбородок весь измазался в этой слизи и крови, а он не мог даже вытереть рот, потому что его руки превратились в голые осенние ветки. Он увидел, как среди этого мусора, вывалившегося из его рта, копошатся черви, и его выгнуло в еще одном приступе тошноты — на землю хлынул новый поток листьев и грязи. Хуже всего, что все это видел мальчик в черном — что теперь он знал, что внутри него яма, полная гнилья...
Тот стоял и смотрел непонятным взглядом. Потом присел и дотронулся рукой до упавших на землю предметов; поднял что-то — это оказалась тонкая неровно обломанная косточка.
— Перья, кости... Знаешь, что это? Крылья. Ты что, ангела сожрал?
— Помоги мне, — снова повторил мальчик в белом. Говорить стало легче, изо рта выпал всего один листик. — Я точно знаю, я настоящий. Я мыслю. Я чувствую боль. Печаль, сожаление, раскаяние. Чувствую одиночество.
Тот, что в черном, протянул руку к тому месту, где хрупкое белое запястье другого мальчика врастало в темную кору дерева, но почти сразу отдернул, будто не осмеливаясь дотронуться.
— Я знаю, что у меня не получится. Но раз ты просишь, попробую...
Помедлив пару мгновений, он решительно вонзил кость в кору чуть дальше запястья мальчика в белом, пытаясь отделить его руку от поверхности дерева. Он резал долго. Дерево было мокрым от дождя, острая кость то и дело съезжала с коры и колола или царапала кожу, и мальчик в белом закусывал губу, чтобы не стонать.
Кость хрустнула и сломалась. Царапины, оставленные ею на коре, были ужасно тонкими, почти незаметными. Но мальчик в черном нашел на земле другую кость с острым концом и упрямо продолжал резать — теперь уже другое запястье.
Казалось, прошла целая вечность. В какой-то момент кость снова соскользнула с коры и вонзилась глубоко в запястье, и мальчик в белом вскрикнул от боли.
Мальчик в черном испуганно замер и убрал руку. Она так же, как и рука того, кто висел на дереве, была вся перемазана кровью.
— Прости, — в отчаяньи сказал он. — Я же сказал, я не могу тебя освободить. Только мучаю тебя, а на дереве даже царапин не остается... Я никому не могу помочь. Я не живой человек, понимаешь?
Он расстегнул рубашку, как будто хотел что-то показать. Кожа у него была бледная до прозрачности и как будто даже слегка светилась в водяной взвеси. Под кожей проступали лиловые письмена. И даже темные круги вокруг его глаз, придававшие ему загадочный и угрюмый вид, оказались – стоило только всмотреться — плотно записанными буквами, непрерывными чернильными лентами, обвивающими его веки.
— Посмотри. Я всего лишь набор букв. Я — иллюзия, выдумка, фикция. Мы оба с тобой не более чем призраки, которые решили притвориться людьми и дали друг другу имена. Если я и хочу помочь тебе, мои желания ненастоящие.
Мальчик в белом в этот момент увидел, что его собственное тело обвивает такая же вязь знаков — как замысловатая татуировка, или переплетения трав, или потемневшие следы крохотных кровоподтеков.
— Нет ничего настоящего, и ни в чем нет никакого смысла, — продолжал мальчик в черном. — Я давно умер. Или меня и не было никогда. Раз ты решил, что ты реален — значит, это меня не существует.
— Почему кто-то обязательно должен быть ненастоящим? Если я скажу тебе — да, это правда, ты — иллюзия, я выдумал тебя, — разве ты от этого станешь кем-то другим? Станешь чувствовать себя иначе? Будешь хотеть чего-то другого? Подумай над этим и реши, что изменится, когда ты услышишь ответ.
— Зависит от того, каким будет ответ.
— Глупости, — со злостью сказал мальчик, который висел на дереве. — Поверь, ты — такой же человек, как и я. Если даже я признаю, что в мире не существует ничего, кроме содержимого моего разума, получится, что этот разум — явление гораздо более обширное, чем та его часть, которую я причисляю к своей памяти, фантазии, знаниям и личности, в общем, к своему «я». — Его запястья ныли, как у неудавшегося самоубийцы, зато в груди уже почти не болело, листья закончились и больше не мешали ему дышать и говорить; он вдруг вспомнил, что в прежней жизни хорошо умел вести такие разговоры и не давал себя запутать. — А раз этот разум так велик и многообразен, чтобы удивлять меня, дарить новые знания и вступать с противоречие с моими убеждениями, чем он отличается от обычной Вселенной? Как видишь, нет смысла менять привычную концепцию реализма на этот гнилой солипсизм, который продиктован одиночеством. Ты говоришь «ничего нет», а я скажу — есть все. И ты есть. Видишь, я больше не сомневаюсь в тебе — и ты не сомневайся. Ты хочешь быть настоящим? Так будь. Ты живой. Если ты разрежешь себе кожу, потечет кровь, так же, как у меня. Разрежь!
Мальчик в черном нахмурился, будто хотел возразить, но послушно воткнул кость, которой до этого пытался отделить руки мальчика в белом от дерева, себе под ключицу. Заструилась красная кровь, неуместно яркая в блеклом осеннем пейзаже.
— Больно, — сказал он как будто с удивлением.
— Видишь? Ты тоже настоящий, — заключил мальчик в белом. — Ты — человек. У тебя идет кровь. Ты чувствуешь боль, как и я...
Он вдруг вспомнил имя черного мальчика и удивился – как он мог его забыть? Ведь на всем свете не было имени проще.
— ...И не надо больше пытаться вести со мной философские диспуты, ты совсем не умеешь этого делать, — сказал он не снисходительно, а дружелюбно. — Тебе и не нужно уметь, я люблю тебя, потому что ты непохож на меня. Ты — свидетельство того, что в мире есть что-то кроме меня. Ты спасаешь меня от одиночества. Будь собой. Ты хорош таким, какой есть.
— И какой я? — спросил мальчик в черном чуть слышно, будто собственный голос вызывал у него страх. — Что ты про меня знаешь?
— Зачем ты спрашиваешь? Ведь это я должен быть вопросом, а ты – ответом...
— Спрашиваю, потому что не знаю. Не знаю, реален ли я.
Его глаза были ночным небом, в котором нет ни луны, ни звезд, двумя колодцами черноты, в которых ничего не отражалось, но на дне этих глаз мальчик в белом разглядел надежду, безмолвную и искреннюю, как молитва.
Мальчик в белом долго смотрел на него в тишине, которая нарушалась лишь скрипом деревьев, которые качались на осеннем ветру.
— Я, конечно, знаю не очень много. — И все же мальчик в белом начал рассказывать, и его голос звучал мягко, как шелест летней травы под босыми ногами: — Ты — человек с самым блестящим умом, что я встречал, хоть и не прочитал за всю жизнь, наверное, ни одной книги. Раньше я злился на тебя, потому что ты всегда отделен своей самодостаточностью, как каким-то стеклом, но теперь вижу, что ты не меньше, чем я, нуждаешься в друге. Ты всегда поступаешь только так, как ты хочешь (как и я). Ты ненавидишь проигрывать (как и я). Ты добрее меня, но безжалостнее. Ты отличный лжец, хотя часто похож на доверчивого ребенка.
— Ложь — критично важный для выживания навык, — заметил его собеседник.
— Я и не сказал, что это плохо. Еще — даже зеленый чай ты пьешь с молоком и сахаром. Иногда ты выглядишь грустным, когда улыбаешься — хитрым, но чаще всего — так, словно все вокруг тебя — идиоты.
— Ты считаешь, этого всего достаточно, чтобы быть настоящим? — серьезно спросил мальчик в черном.
— ...Ты ужасный сосед, — продолжал мальчик в белом. — Твои круги под глазами похожи на размазавшуюся тушь. Твой любимый цвет — синий. Ты на один сантиметр ниже меня... если удосуживаешься выпрямиться. На правой лопатке у тебя родинки, похожие на созвездие. Больше всего на свете ты боишься...
— Ну хватит, — засмеялся другой мальчик. — Похоже, ты довольно много обо мне знаешь.
— ...Ты питаешь противоестественную любовь к сладкому, но если ты вдруг его разлюбишь, ты не перестанешь быть собой.
— Разве? Но разве не именно эти вещи делают меня мной? А если я начну высыпаться и избавлюсь от кругов под глазами? А если я стану девушкой, это буду все еще я или уже нет? Или... если я стану, например, рыжим?! — со страхом спросил мальчик в черном.
Мальчик в белом не сдержал улыбку:
— Я пока плоховато себе это представляю, но когда-нибудь — почему бы и нет? Мы можем изменяться. Это свойство всего живого. Расти, впускать в себя что-то новое. Познавая мир, мы открываем, кем и чем другим могли бы стать.
— Думаешь, я буду все еще я, если перестану есть сладкое?
— Конечно, — беспечно сказал мальчик в белом. — Ты не обязан любить его целую вечность. Ты же сам сказал, что мы с тобой — иллюзии, ведь все в мире придумано мной. Или тобой. Ты можешь стать каким хочешь.
— Все это слишком сложно, — пожаловался мальчик в черном. — Ты же только что убеждал меня, что я живой. Если мир придуман, разве это не значит, что все ненастоящее? Как все может быть настоящим и придуманным одновременно? Как мы можем быть одновременно набором букв и кем-то, у кого есть запах, и руки, и слюна, и кожа, и мягкость волос, и глазные яблоки, и живое сердце?
— А как свет может быть одновременно волнами и частицами? Как кошка Шредингера в коробке может быть одновременно жива и мертва? Настоящий ты или не настоящий — ты сам можешь выбирать. Это же относится и ко всему остальному.
— Да? — Мальчик в черном склонил голову набок, снова став похож на задумчивую галку. — Но если мы сами выбираем, настоящий мир или нет, непонятно, чего ты тут висишь. Разве что тебе самому это нравится, но ведь это не так.
Он обмакнул острый кончик кости в свою рану под ключицей, которая все еще кровоточила, но вместо того, чтобы снова воткнуть кость в дерево, стал рисовать ею, как стилом, в том месте, где рука мальчика в белом врастала в кору, очертания человеческой руки — получалось неуклюже, похоже на те силуэты, которыми полицейские обводят трупы после преступлений.
— Дерево — ненастоящее, твоя рука — настоящая, — сказал он торжественным тоном, каким, вероятно, Бог повелевал свету отделиться от тьмы, а земной тверди от небес.
И мальчик в белом вдруг обнаружил, что у него действительно есть рука; не живая человеческая рука — деревянная, покрытая грубой корой, но все-таки — рука с пальцами. Он удивленно ахнул и воскликнул:
— Дай мне тоже что-нибудь... чем можно писать!
— Ты хотел сказать — рисовать?
— Нет. Я хотел сказать — писать. Люди не просто так придумали письмо. Нет магии сильнее слов. — Мальчик в белом неотрывно смотрел на вязь темных знаков под кожей на теле его друга. — Ты сам сказал: мы — всего лишь набор букв. Но ведь буквы – это строительный материал миров; буквы и слова. Все на свете — это слова, текст на бесконечной ленте Мёбиуса: когда все истории, все заклинания будут написаны и прочитаны, она просто повернется другой стороной... — Внутри него нарастало ликование.
Мальчик в черном поднял с земли одно из грязных мокрых перьев и протянул его мальчику, все еще висевшему на дереве.
Тот взял перо, неуклюже его стиснул — деревянные пальцы слушались плохо.
— Знаешь, что все это значит? Мы всесильны, — сказал он. — Мир можно менять, отделяя настоящее от ненастоящего. За способность менять его — и самих себя — мы платим страданием. Но если мы готовы платить болью и кровью...
Он обмакнул острый кончик в порез на своем запястьи и написал на себе: СВОБОДЕН.
— Видишь, как просто? — спросил мальчик в черном, с любопытством следивший за его действиями. — Это я придумал, помни об этом! Может, написать на себе, что я очень умный? Хотя я и так умный.
— Можешь написать на себе «рыжий».
— Да никогда в жизни!
Они рассмеялись. А потом мальчик в белом вдруг резко замолк и тихо, с недоверием и страхом — как будто это не он сам только что так уверенно опровергал одинокую, безнадежную философию своего собеседника — спросил:
— А все-таки... Ты правда здесь? Я не один?
Мальчик в черном хотел что-то ответить, но только кивнул. И протянул ему руку.
— Пойдем?
Они взялись за руки и шагнули в библиотеку.