Часть 8. Дружба
Июльской пятницей я поехал забрать жену у метро. Подвыпившую, около полуночи, а ее след простыл. Опросил таксистов. Сказали, села в белый джип. А один из них, смуглый и коренастый, добавил:
— ...с рисунком кинжала на капоте.
Долгими нескончаемыми часами я колесил по району. Изъездил все дворы. Умоляюще бросался к прохожим, показывал фотографию. Люди отскакивали как от чумного, сторонились — никто не пытался помочь.
На чугунной оградке у ларька сидел мужик и пил из горла.
— Какая красавица, — говорит. — Пойдем, вместе поищем.
Он был пьян и бесполезен. Но мне не хотелось оставаться одному.
— Хороший у тебя додж, — закуривает тот на соседнем сидении.
— У меня здесь не курят, — кручу руль, осматривая пустой тротуар.
— Да ладно, расслабься. На, затянись.
Протягивает папиросу, грубую и без фильтра.
Отказываюсь.
— Повар, — представляется тот и присасывается к стеклянному горлышку.
После этой ужасной ночи мы с Полиной разъехались. Не мог я. Не хватало мужества заглянуть ей в глаза.
На какое-то время я поселился у Повара. На самом деле его звали Вася, а Повар — потому, что закончил техникум по профессии повар. Но не работал он поваром, и вообще не работал, а был паразитом, сидящим на шее у престарелых родителей.
Год назад Васю бросила жена, которой захотелось другой жизни. Более яркой, чем жизнь жены повара. И она променяла Повара на юриста. Конечно, юрист ведь — не повар. С тех пор Вася не просыхает. Обитает в пьяном угаре: просыпается в полдень и пьет, якобы сглаживая похмелье, а это запускает очередной виток порочного цикла.
К Повару обычно испытываешь либо жалость, либо отвращение. Что же касается моего отношения, эх... даже не знаю. Не будь Васи, этого тошнотворного примера перед глазами, наверняка я сделался бы таким, как он, даже хуже. А так, еще каким-то чудом держусь.
Жить с Поваром грустно и противно. Противно и грустно жить с Поваром. С Поваром грустно и противно жить. И вообще, вряд ли это крысячество можно назвать жизнью. Ютились мы в затхлой комнатушке в десять квадратов, где на стене растянут изъеденный молью ковер. По паркетному полу, куда не поставишь ногу, катаются бутылки. Многие из них в итоге застревали в выемках от выпавших дощечек. На пыльном подлокотнике дивана стояла пепельница — пустая банка от шпрот, набитая окурками. Этот ежик вонял рыбной кислятиной. В углу, среди груды барахла и старых трусов, сгорбился засохший кактус.
Полина подала на развод.
Мне не хотелось до последнего верить. Надежда еще теплилась. Казалось, вот-вот появится волшебник на единороге, потрясет за плечо и разбудит. Тогда все вернется на свои места, станет как прежде.
Но развод состоялся.
Сразу же после этого я потерял бизнес. Ну как потерял — его отжали, самым гадким образом. Кто-то предал меня. И я утратил доверие ко всем.
Почему-то когда человек падает, остальные стремятся его подтолкнуть. Кажется, в этом городе все, вплоть до подвальных крыс, читают Ницше.
Наступила холодная осень. Такая холодная, что крысы сожрали клубни растений на клумбе перед домом. Стало ясно, что весной цветы не взойдут. Любимое лакомство грызунов — луковицы тюльпанов. Крахмальные и сахарные, луковицы особенно хороши в запеченном виде, но крысы, естественно, об этом не знают.
Покончив с растениями, зубастые твари приноровились лазить по ночам под капоты машин. Когда мотор еще теплый. Там, в горячем сердце автомобиля, они размножаются, как черви, и обгладывают изоляцию проводов. Периодически крысу убивает током. Об этом ты узнаешь лишь на следующий день, когда из-под капота пробивается запах шашлыка: волосатое тельце запеклось на кипящем моторе мощностью сто сорок девять лошадиных сил.
Выбрасывая обугленный труп, можно уловить нотки тюльпанов, запекшихся в крысиных кишках.
Температура в городе падала постепенно, каждый день на полградуса. По вечерам мы с Поваром сидели за домом на детских качелях. Лузгали семечки, сплевывая в темноту приставучую шелуху.
— Жена обвинила меня в измене. Представляешь, нашла в машине женскую сережку! А я, разумеется, и знать не знаю. До этого Полина утверждала, что от меня духами пахнет, и не простыми духами, а «этой бесстыдницы Насти», моей подчиненной. Вот как такое можно унюхать?
Пожимаю плечами.
— Машину десять раз в химчистку отдал, и все равно что-то находила. Я до того привык оправдываться, что подумал: а что, если жена права? Ведь улики-то убедительные! Что, если я на самом деле ей изменял? Только не помню. Вообще-то, у меня память идеальная. Но наверняка тот я, оказавшийся в этом новом говенном мире — у него свое прошлое, отличающееся от моего.
Вася смотрит непонимающе.
— Вселенная сдвинулась, ты разве не видишь? Мы теперь в новом времени и пространстве.
— А-а, — кивает.
— Солнце светит иначе. Помню такое теплое, желтоватое солнышко. А сейчас, что за белая хрень? Лампа дневного света в ангаре. Другая звезда, ярче старого солнца в разы!
Повар достает папиросу. Огонь на секунду освещает сощуренное усатое лицо, затем схлопывается в красную точку.
— Дай, — говорит, — пятьдесят рублей до понедельника.
— У тебя нет понедельников, — отвечаю.
Достаю мятую купюру.
Его долг уже одиннадцать тысяч шестьсот двадцать четыре рубля. И двадцать одна копейка. На эти деньги можно купить два куба обрезной доски или десять камазов ворованного чернозема.
Вася передает папиросу. Затягиваюсь.
— Ты представь, что Вселенная работает как радио, — кашляю.
— Ну.
— Она меняется, происходят разрывы — скачки. Будто кто-то щелкает переключатель, меняя волну. Понимаешь? При этом все песни существуют всегда, параллельно, на разных частотах. Но твое сознание настроено только на одну конкретную волну.
Вася смачно отрыгивает и встает с качелей. Отходит на десяток метров, остановился. Поднявшись на носки, глубоко почесал между ягодиц, понюхал ладонь и побрел дальше к ларьку.
— Мир сменил частоту! — кричу вслед. — Мы прыгнули в параллельную реальность, где Полина меня ненавидит. И мне приходится сидеть тут с тобой, алкоголиком!
Через пятнадцать минут возвращается с горячительной жидкостью.
Влезает обвисшими брюками в узкие качели, те скрипуче поскуливают.
— Знаешь, что это за дым, — тычет в небо пальцем, — вон там.
— Крематорий?
— Нет, — срывает крышку с бутылки. — От крематория дым не клубится, и воняет горелыми костями, гадко, как сверлят зуб. А это, братуха, котельная. Она дымит, значит скоро зима.
— И что?
— А то, что не все выживут, — нюхает стеклянное горлышко. — Начинается сезон самоубийств. Очень многие замерзнут. Бездомные собаки окончательно вымрут.
Чешет подмышку, задумчиво смотрит вдаль.
— Лучше всего зимой знаешь кому? Кошкам. Они укроются в подвалах, там крысы и горячие трубы. Дракон тоже переживет.
— Какой еще дракон, ты в своем уме?
— Эту зиму обещают суровой, — разглядывает изумрудную фею на этикетке, — для меня это будет вторая. Поэтому послушай внимательно, нужно запастись алкоголем и ненавистью. На месяцы вперед. Ненависть — живучая падла, преодолеет любой мороз. Только так можно выжить. Это и есть дракон.
Протягивает бутылку.
Чувствую запах фенхеля вперемешку с застарелым потом васиной подмышки.
Мотаю головой.
— Я тебе скажу правду, брат, только не обижайся...
Делает глоток.
Занюхивает грязным рукавом, на котором повисли шарики репейника — видимо, упал в траву по дороге в ларек.
— Ты сам загубил все. Не услышал ее. Не помог искупить вину. Вот эта вина и поглотила сначала ее, а теперь уничтожает тебя.
— Какая вина?
— Более горькая, чем полынь. Так сильно ненавидят кого-то, когда невозможно ужиться с виной. Дракон питается виной. И растет быстро, как на дрожжах.
Повар икает, вздрагивая, будто от удара электричеством.
Морщится, сдерживая икоту:
— Ты вскормил ее ненависть, — тычет в меня пальцем. — Какие гадости только не делала, ты потакал. Вот и разбушевался огонь, и ты попал, дружок. Поэтому вся твоя жизнь пылает как спичка. Дракон не успокоится, пока не испепелит все.
Закидывает голову и хохочет.
— И как же я должен был ей помочь?
Вася хмурит брови, склоняется в мою сторону.
— Надо было наказать ее, самым жестким образом. Разбить мебель и посуду в квартире, сорвать шторы. Затем отшлепать жену, чтобы ягодицы горели. И взять ее с волчьей яростью, посреди руин и осколков. Только так приручается дракон — вытрахиванием. А ты был мягким и пушистым.
— Да как ты... — вскакиваю на ноги. — Иди ты в жопу, Повар!
Ухожу в другой угол площадки, укрывшись в темноте деревянного мухомора.
Через несколько минут вдалеке снова вспыхивает красная точка. Приближается.
Повар встает рядом, облокотившись на шляпку гриба.
Смотрит заплывшими глазами, поглаживает усы.
— Ты это, извини, если что. Ты ведь хотел услышать правду, так?
Покачивается, дымит.
Закрываю лицо ладонями:
— Каким бы я был безвольным бесхребетным отцом...
Повар подходит к стоящему рядом розовому единорогу и тушит окурок о его глаз.
— Поехали, — говорит, — на проспект Испытателей, снимем фей.
— У тебя нет денег на шлюх.
— Покурим гашиш?
Сижу молча.
Вася присасывается к бутылке. Травяная жидкость булькает, всплывают пузыри.
— У Ленки титьки на два размера больше, чем у Таньки, — вытирает рот ладонью. — И кормит ужином.
Поправляет обвисшие штаны.
— Пойду наведаюсь к Светке.
Уходит.
Да-а, все же в нем гораздо больше от философа, чем во мне. И пышных усов, кстати, тоже.
Светке нравится Повар, ведь он умеет готовить, а это так романтично! Даже с учетом того, что он ей ни разу ни шиша не готовил.
А Танька и Ленка просто наивные дуры. Обожают его растрепанный вид, волосатое тело и грубые словечки. Им нравится дикий образ авантюриста и разбойника. В их представлении именно так выглядит страстный мужчина. Даже не возьмусь ответить, откуда берется эта фантазия.
Вот почему всем этим женщинам так нравится страдать в отношениях? Им просто необходимо это. Правильных, таких как я, им не надо — вытирают ноги. Им подавай говнюков, причем самых отпетых.
— За кем мы следим? — спрашивает Вася с соседнего сидения.
— Тихо ты, жри свой макдональдс, — приставив к глазам театральный бинокль.
Вася с хрустом надкусывает гамбургер.
Дверь здания открылась. Появилось несколько силуэтов — курят и смеются.
Убираю бинокль. Поворачиваюсь к щетинистой роже:
— Ты знаешь, что электрон — одновременно и волна, и частица?
— Да какая, нахер, разница? — не переставая жевать. — Скоро Зенит играет, поехали, а то пропустим.
Он поднес бутылку ко рту, чтобы сделать глоток, но вдруг примкнул к лобовому стеклу:
— Ух, погляди, какая цыпа.
Из открытой двери появилась девушка на высоких каблуках.
— Жди здесь! — прокричал я, выскочив из машины.
Девушка быстро перебирала ножками, постукивая шпильками по мокрому тротуару. Золотистые волосы покачивались в такт звонким ударам. Она смотрела перед собой, перешагивая через размытости и блики на черном зеркале.
Дожидаюсь, когда приблизится.
Тяну руку.
— Отвали, нет мелочи, — проносится мимо.
Устремляюсь следом.
— Настя, постой!
Девушка поворачивается.
— Вик...
Оглядывает с ног до головы.
— Что это за шинель на тебе, — морщит нос, — ты что, пил?
— Да нет же, — говорю, — я за рулем. Просто подвез пьяного приятеля.
Скрещивает руки на груди.
— У меня это... — шмыгаю носом, — мы ведь с Полиной развелись, ты в курсе?
Молчит.
Мимо пронеслась машина, ослепляя фарами.
Скользнувшая по нашим лицам вспышка, вдруг побудила собеседницу смягчиться:
— Знаешь, — дрогнул женский голос, — не думала, что все так обернется. Я ведь мечтала, что у нас с тобой что-то получится...
Вздохнув, она повернула голову, всматриваясь в пустоту Суворовского проспекта.
Какое-то время она стояла задумчиво, поглаживая пальцами сережку в правом ухе.
Затем взволнованно продолжила:
— А ты, бестолковый, посмотри до чего скатился. Работу потерял... — вытирает щеку. — Ты уж меня извини.
Разворачивается.
— Значит, это ты! — удерживаю за локоть. — Ты помогла бандитам отобрать мой бар?
Настя поворачивает голову, глядя ошарашенно.
Пренебрежительно качает головой.
— Да катись ты к дьяволу, пьянчуга!
Спешит прочь.
Догоняю, схватив за рукав. Девушка закричала, вырвалась и поспешила прочь. Шпильки застучали как удаляющийся поезд.
Тут же, со скрипом, тормозит мокрыми колодками милицейский уазик. Выходят двое в форме, хлопнув железными дверями.
— Ребят, у меня документы в маш...
Дыхание пропало. Падаю на колени.
От плотного удара живот режет тысячей осколков.
Пока я корчился, задыхаясь, с мокрыми коленями, крысы в погонах обчистили карманы — забрали купюры, мелочь и все, что нашли. Среди мелочи было обручальное кольцо. Уазик уехал.
Кряхтя, поднимаюсь с тротуара. Шатаясь, кое-как добираюсь до машины. Василий сидит внутри, закинув голову, с открытым ртом и храпит. На щеке засохла капля кетчупа.
Бью в плечо.
— Ай! Ты чего?
— Ничего! Дай глотнуть.
— Слушай, — говорит он. — Займи полтинник, еще успею на второй тайм.
— Ага, погоди секунду...
Выбираюсь из машины, обхожу.
Открываю пассажирскую дверь и тащу подонка за шкирку — тяжелый, как кабан.
Упирается.
Вытаскиваю кое-как наружу.
Повар падает коленом на асфальт, затем медленно поднимается.
— Вот тебе полтинник! — наотмашь бью в скулу. — Ненавижу, мразь!
Вася, пошатнувшись, попятился назад, но устоял. Вытер нос.
Смотрит исподлобья. В глазницах сверкнули два угля.
Надвигается на меня.
Поднимаю кулаки, готовый сцепиться с усатым кабаном.
Подойдя вплотную, Повар вдруг расплылся в улыбке.
Кладет тяжелую руку мне на плечо и дружески похлопывает. Стоит довольный, с гордым видом, будто не по морде получил, а взаймы.
Затем разворачивается и направляется прочь.
Дойдя до арки, он обернулся и, разразившись хохотом, побрел дальше.
Из черноты тоннеля еще какое-то время доносился угасающий смех.
Через месяц, я слышал, Васю избили. Возвращался он домой ночью, как обычно пьяный. Во дворе, на улице Уточкина, на него налетели сзади. Ударили тяжелым в затылок. Затем долго пинали и прыгали на лицо. Вот такая русская забава.
Соскребли копейки из рваных карманов. Расстроились, что нет мобильника — помочились на истекающее кровью полуживое существо. В самом деле, откуда им знать, что телефон Василий пропил прошлой зимой.
В госпитале Повара долго сшивали обратно, по частям, как Франкенштейна. Он растолстел от медикаментов.
Затем пришла зима.
Самый злобный и беспощадный Декабрь.
С тех пор о Поваре ничего не слышно.