Часть 7. Ненависть
Липкий снег летел с неба, разгоняемый ветром. Над капитанским мостиком, между крутящихся радаров и длинных антенн, бились хлопками два флага: чилийский и черное знамя Акилеса.
Волны качают плоскую баржу, привязанную к стальному борту корабля. Люди в оранжевых комбинезонах, блестящие и мокрые от брызг, пытаются закрепить железный контейнер на платформе.
Две резиновых лодки, упершись носом в баржу, работают на полную мощность. Жгут моторы, изрыгая дым с гарью. Пытаются удержать баржу вплотную к борту, но ту поднимает и опускает, кидает туда-сюда. Взлетают фонтаны брызг. Плотный снег кружит, царапая кожу. Больно кусает глаза.
Лазурный платок, как и флаги, реет в рваных потоках ветра. Чилийка стоит в капюшоне, спиной к мужчине, и не решается обернуться.
Вытирает рукавом щеки. Неслышно всхлипывает.
Мужчина встает сбоку, пытается заглянуть в лицо спутнице, но та отворачивается.
От резкого порыва ветра платок соскальзывает с ее шеи. Брыкается в воздухе как змея. Ветер крепко схватил ткань, скрутив сверлом. Лазурная змея полетела вдоль палубы, беспокойно изгибаясь. Мужчина поспешил следом, но уперся в перила кормы. Палуба стометрового корабля кончилась.
Ветер подбросил платок вверх и вперед, метров на десять, в снежную гущу. Затем порыв затих, и ткань, обмякшая, безжизненно опустилась на поверхность воды. Волны тут же накинулись голодной стаей.
Падающие хлопья заметают следы. Мужчина всматривается, пытается что-то разглядеть, но снег слепит, колет иглами, как проклятую куклу вуду.
Безумный снег, леденящий, подгоняемый влажным ветром. Прямо как тогда, в Декабре...
Две тысячи тринадцатый год. Из черной бездны, день и ночь, валятся хлопья, блестящие и сырые. Мороз щиплет замерзший нос, лезет в ноздри. Щеки покрылись восковой коркой. Температура опустилась ниже двадцати одного.
Из всех декабрей самые безжалостные — сырые, те, что под Питером. И не важно на какой отметке застыла ртуть. В этой влажности даже незначительный мороз пробирается под кожу, выжигая плоть.
Деревянная лопата втыкается в сугроб и откусывает куб снега. Подкидываю вверх, к стене дома. Оказавшись в невесомости, белый ком рассыпается на тысячи осколков. Выгрызаю лопатой еще кусок снега. Подкидываю. Нужно закопать окна, в идеале всю стену. Но, главное, окна — через них уходит тепло.
Дом стоит на невысоком склоне посреди дюжины сосен. Задняя стена и крыша скрылись под метровой белой мантией. С боков дом засыпан наполовину, но и окон там мало. А вот фасадная, длинная сторона с эркером — самая трудная. Вдоль нее со свистом бегает ветер. Ветер пожирает сугробы — за ночь ничего не оставит. Приходится снова накидывать снег на окна. Махать лопатой, как каторжник. Кормить прожорливого гада. Закапывать окна, через них уходит тепло.
Пальцы и ступни оловянные. Втыкаю лопату в снег и спешу укрыться в доме.
Внутри мерцает пламя, выглядывая из ржавой бочки. Огонь бросает на стены дрожащие тени. Тени танцуют по всему этажу. Им нравится, что дом не достроен. В недостроенном доме помещается больше теней.
Дом строился из расчета на большую семью. Ну как большую — для России большую. Два взрослых и пара детей, желательно мальчик и девочка.
Первый этаж девяносто квадратных метров. Повсюду строительный мусор и проволока. Там, где по проекту камин, свалены груда железа, арматура, кишка дренажной трубы, рубероид и фотографии в рамках. В стенах протянуты вены двухжильного кабеля сечением два миллиметра.
Задний угол завешен полиэтиленовой пленкой, которая свисает в несколько слоев. Лоскуты пластика тянутся с потолка полупрозрачным шатром. По этому пластиковому конусу дым от огня вытягивается на второй этаж.
Подхожу к стене. Поддев лезвием топора дощечку, беспощадно отдираю ее от стойки. Упав, кусок обшивки звонко скачет по бетону. Пол здесь — стяжка сто миллиметров. С трубами теплого пола, которые сейчас ледяные, ведь дом не отапливается. Нечем. Нет электричества, газа, надежды и дров.
До этого я сжег стулья. Сжег деревянный мольберт. Теперь жгу что попало — все, что умеет гореть. Бросаю кусок обшивки в бочку. Кривые гвозди издают детский плач. Доска чернеет, сначала с боков, а потом целиком. Держу непослушные руки над дрожащим огнем. Холодное пламя дребезжит, облизывая стеклянные суставы.
Заваливаюсь спать на лежанку, неровную, высотой в полуметр, собранную из бумажных столбиков. Сбитые вместе стопки книг скрипят, гнутся обложки. Накрываюсь обрывками пленки и дырявым брезентом. Неровности и угловатости книг покусывают спину. Чувствую, как в поясницу впился «Степной волк». Под головой у меня «Сто лет одиночества». А под ними еще триста пятьдесят килограмм макулатуры.
Бумажный кирпич — хорошо. Греет лучше брезента. Жаль, что книги не штампуют одинаковой толщиной.
Закрываю замерзшие веки.
— Давай-давай, заходи, не стесняйся! Квартира у меня небольшая, но уютная. Тут обувь сними, а то ведь грязь на улицах. Вот что это был за август? Жуткая слякоть.
Спутница повернулась спиной, помогаю снять намокший плащ.
Теперь она в яркой блузке с подсолнухами, а на голове бежевый берет, из-под которого вытекают русые волосы — падают водопадом к линиям лопаток и приятно пахнут.
— Знаешь шутку про бледного мальчика? — вешаю одежду в шкаф. — Приезжий подходит и говорит: «Мальчик, а когда в Питере была хорошая погода?». А тот пожимает плечами: «Откуда мне знать, дядя, мне всего шесть лет». Ха!
Скидываю с себя кожаную куртку.
— Так вот, во дворе полно глины, особенно на детской площадке. А в песочнице коричневая жижа. Туда только если в резиновых сапогах, и то провалишься по колено. Уверен, копнешь глубже — найдешь утонувшего мальчика. Или кошку. В ту песочницу кошки со всей округи ходят справлять нужду. Потому там и воняет, и засасывает похлеще зыбучего песка. Так что осторожно, одна туда не ходи.
Полина хихикает.
— И да, вот тут сапоги сними. Запачкаешь пол — не знаю что с тобой сделаю! У меня хоть и квартира холостяка, и полно беспорядка, но он творческий. А творческий беспорядок — это особый вид энергии и ни в какие сравнения не идет с другим типом беспорядка.
Не развязывая шнурки, сбрасываю ботинки и запинываю их под табуретку.
— Эту квартиру однажды обокрали. Приезжаю в пятницу, а дверь нараспашку — уже пару дней как. При этом жильцам всем наплевать. У нас же сосед как мыслит: «Творится неладное, так, слава богу, что не со мной». И дальше сидит перед телевизором, ухмыляется, катарсис, сволочь, испытывает. А дверь металлическая — это же не консервная банка! Ее только болгаркой и дрелью вскрывать.
Полина возится с застежкой на высоких глянцевых сапогах. Встаю на колено, помогая расстегнуть.
— Так вот, в квартире был такой бардак, не описать словами — все вверх дном. Звоню в милицию. Приезжают с угрюмыми лицами, мол, я их от чего-то важного оторвал. Говорят: «Гражданин, зачем вызывал, все равно ничего не вернуть». Но раз вызвал, придется заполнять протокол. И начали меня бюрократией мучить, инквизиторы в фуражках! Искали отпечатки — все сильнее переполошили, обмазали дверные косяки чернилами. Вспоминать дурно.
Хватаю гостью за ладошку.
— Давай я тебе экскурсию проведу! Смотри, тут туалет...
Открываю дверь, но тут же захлопываю.
— Хотя, пойдем лучше на кухню, — тащу за собой, — надо найти штопор и оливки. Без них вино пить нельзя. Тебе ведь нравятся оливки?
— Оливки... — слышится голос позади, — просто обожаю.
Резко поворачиваюсь:
— Говорят, если человек сходит с ума от оливок, это диагноз, похуже шизофрении!
Не дожидаясь ответа, включаю свет и направляюсь к стоящему в углу кальяну.
— Обрати внимание на это чудо египетской ручной работы... — поднимаю с пола полуметровый стержень в стеклянной вазе, — нержавеющая монолитная шах...
Смотрю на Полину.
Она застыла посреди кухни, перед мольбертом, под желтым светильником, позолотившим волосы и блузку.
Тихонько приближаюсь. Встаю вплотную, чуть сзади, чуть касаясь подбородком хрупкого плеча. Рассматриваю картину под тем же углом.
Холст еще не высох, пестрит и пахнет масляными красками. В центре композиции женщина, стоящая спиной: в руке держит солнце — подсолнух, а вокруг сказочный мир, растут грибочки и творится волшебство.
Волшебство, правда, вершится не только на холсте. Полина ворвалась в мою жизнь, словно вспышка. Тропическая молния, осветившая серость офисных будней программиста. Зарядила вдохновением, включила второе дыхание.
Последние ночи я не сомкнул глаз. Сидел на кухне, дирижируя кистью. Как псих. Зарос щетиной, чуть не поранился мастихином.
Ведь эту девушку так хочется удивлять! И то, как она принимает ухаживания, через какие планки я перепрыгиваю — все пропитано ощущением чуда. Рядом с Полиной я становлюсь другим.
— Картина еще не закончена, — шепчу на ухо.
Гостья стоит завороженная, изучает холст. Глаза налились блеском, улыбка обнажила сладкие ямочки на кремовых щеках.
— Это... это я? — наконец произнесла она.
В ее голосе читалось восхищение. Да, Полина не была лишена мужского внимания, за ней щедро ухаживали, но такого прежде никто не делал.
— Невероятно! — поворачивается. — Не знала, что ты пишешь маслом.
Наши лица оказались совсем близко. Ее голубые глаза в желтом свете лампы стали фисташковыми. По позвоночнику побежали искры, горло и губы пересохли. Я не решился поцеловать. А через секунду стало поздно — энергия момента ушла. Тогда Полина подошла к окну и кротко забралась на широкий подоконник.
Не свожу с гостьи восхищенного взгляда. Ощущение волшебства потрескивает на кончиках пальцев. Вкручиваю дрожащими руками штопор в горлышко бутылки.
Это наша третья встреча. Ну как встреча — свидание! Настоящее свидание.
Первое получилось скомканным, совсем коротким, сорок две минуты, если точнее. В кафе на Чернышевской после работы, а заканчиваю я в шесть.
Тогда я совсем переволновался. Тараторил как полоумный и подумал, что все безнадежно испоганил. Но когда проводил Полину до метро, она сказала, что было забавно. Тогда, набравшись смелости, я предложил пойти в кино, и она согласилась.
В кино шел фильм, от которого в памяти не осталось и следа. Наверное потому, что я практически не смотрел на экран, а любовался скольжением картинок по ее профилю. И все ждал, когда рука спутницы нырнет в корзинку с поп-корном, чтобы тоже туда залезть и невзначай дотронуться пальцев, с такими гладкими ногтями.
Во вторую нашу встречу я приехал на машине, к общежитию на юге города. Припарковался во дворе, неподалеку от двух железных контейнеров, зеленого и коричневого. В зеленом копался бомж с рыжей бородой.
Я немного опоздал, ведь все в этот день пошло кувырком: какая-то сволочь слила из бензобака бензин, потому пришлось бежать с канистрой до заправки. Даже не успел переодеться!
Облокотившись на капот, я встал в лучах фар, в спортивном костюме, и неотрывно глядел на дверь подъезда, томно-томно, как мальчик в ожидании деда Мороза.
Смеркалось. Бомж закончил с контейнерами и побрел в следующий двор, гремя мешками, набитыми жестянками. Наконец пружинистая дверь многоэтажки распахнулась. Полина выпорхнула на высоких каблуках, одетая в строгое и изящное, стягивающее колени платье. Расшатанная дверь захлопала за ее спиной, готовая отвалиться.
Выпрямляюсь. Волнение одолевает.
Полина сбавляет шаг. Кокетливо подходит, ступая по дорожке желтых бликов от фар.
Какая же она восхитительная, аж дурно!
Протягиваю цветок и пакет семечек.
— Люблю подсолнухи, — светится в улыбке.
Мне же нравятся семечки и Ван Гог. А больше всего, эти гипнотические ямочки на щеках.
Мы гуляли в парке на Крестовском острове, и к нам стекались голодные утки, а еще пушистые белки. Скормили наглым животным все семечки. Среди деревьев наткнулись на дряхлый пень, поросший опятами, который издалека напоминал спящего старика.
После полуночи, устроившись на набережной Васильевского острова, мы наблюдали за тем, как разводятся мосты. Белые ночи были такими бирюзовыми! Небо тихо светилось нежностью, зеркально отражаясь в жестяных крышах домов. Безумное движение машин прекратилось. Город вздохнул.
Створки мостов нехотя поднимались. Полина положила голову на мое плечо. Ничего лучше этого в моей жизни еще не случалось.
Мосты открылись, и по Неве двинулись корабли, ожидавшие весь день. Мы остались на острове, отрезанные от всего мира. Наступила пятница. И мы, как два робинзона, сидящие в обнимку. Укутались в полосатый плед и глядели на длинную баржу, что утаскивала за собой последние обрывки августа.
И вот сейчас — третье свидание. Снаружи стынет дыхание сентября. Шумные косяки птиц улетают на юг.
Мы сидим на подоконнике третьего этажа, свесив ножки. Распиваем бордовое вино из пластиковых стаканчиков. Вылавливаем пальцами скользкие шарики из банки. Переглядываемся. Заедаем хмельную терпкость улыбками и соленостью оливок.
Окна многоэтажек постепенно чернеют, гаснет гигантская мозаика.
Во дворе, на детской площадке, кто-то лупит по струнам гитары. Пьяно и фальшиво вопит, словно кастрированный. Так, чтобы все слышали. Иногда, между песнями, жильцы соседних домов высовываются из форточек. Кричат дебоширу заткнуться. Но тот продолжает концерт, чувствуя звездный час. Теребит гланды. Зажимает все те же четыре аккорда.
В небе застыли волнистые облака, подсвеченные огнями города.
— Жалко, что нет звезд, — вздохнула Полина.
Звезд в этом городе не увидишь. Даже с третьего этажа.
— Это все голодные кошки, — говорю. — Те, что живут в подвале. Поедают звезды и слизывают Млечный путь шершавыми языками.
Полина посмотрела на меня искренне и без тени сомнений. Взглядом, мягким как беличья кисточка.
Не выдержав, я наклонился к ней, так близко, что почувствовал теплое дыхание. И неуклюже нашел мягкие губы.
Затем поцеловал снова. Вышло удачнее.
На языке осталось долгое послевкусие.
В этот момент я знал, что она станет моей женой.
По двору разносилось: «...о-он готов дотяну-уться до звезд, не считая что это-о сон».
А насчет кошек я соврал. Звезд на небе нет потому, что они все живут здесь, в многоэтажках: сидят на подоконниках, гуляют по крышами, поют и целуются.
Гитарист заглох на полуслове, провалившись в сон. Мы сидели в обнимку.
Было четыре часа утра, третье свидание, пять лет тому назад.
Открываю глаза. Наверху журчит женский смех. Полина? Приподнимаюсь, вскидываю голову. Там, над потолочным перекрытием, где-то в детской, ветер теребит железяку.
Ветер теперь мой сосед — обжился на втором этаже. Разорвал пленку балкона и заходит по ночам. Бродит по комнатам, шаркает, что-то бормочет.
Встаю, пинаю стоящий у стены рюкзак. Тот падает, и из него сыпятся пустые консервные банки. Звонко катаются по полу железные пираньи, гремят, отливая холодным блеском. Из зубастых пастей выползли тени.
Роюсь в рваных коробках. Ага! Тяжелая и нетронутая, последняя банка. Хотя есть еще горстка крупы, оставшаяся от таджиков, работавших здесь прошлой весной. Не важно, все равно еда вся — сплошная пресная масса.
Сажусь на столбики книг, растираю скрипучие веки.
Хуже всего — чай закончился. Вот как быть без чая в минус двадцать один? Чем-то ведь нужно согревать холодные внутренности. Хоть хвою кипяти.
Тыкаю пальцем, набивая труху в деревянную трубку. Чиркаю спичкой. Снова чиркаю. Да чтоб тебя! Лезу в железную бочку и достаю огонь.
Пламя дергается несколько секунд и нерешительно спрыгивает в желоб. Сухие крошки чернеют. Из маленького вулкана поднимается извилистый дым. Трубка приятно лежит на ладони, потрескивает, будто пенятся волны. Если прислушаться, в шипении тлеющих крошек слышны голоса.
Горение нивелирует эффект мухоморов и заставляет их тошно вонять. Сухие шляпки лучше заваривать. А с остатками — только так. И все равно дым этот, плотный и вонючий, помогает притупить боль. Рассеивает назойливые мысли, разъедает горло. Но кому важно горло? В такой мороз рот не захочется открывать.
Курю. На языке копится горькая слюна, сплевываю.
Опускаю веки.
Мы поженились в декабре на пляже под длинными и гладкими, как шеи динозавров, пальмами. Повсюду на песке были разбросаны кокосовые снаряды, зеленые и коричневые. Чернокожий босяк в лохмотьях бродил с рюкзаком, собирая зеленые.
Шумел прибой. Полина стояла на фоне моря, улыбаясь, в свадебном платье с красной атласной лентой, широко повязанной вокруг талии. Под ногами хрустел белый, как сахарная пудра, карибский песок. Вокруг кружили яркие желтые бабочки.
И больше никого. Это был наш день, только наш! Надев на ее тонкий палец обручальное кольцо, я поднял жену на руки и понес, не знаю куда. Просто шлепал голыми пятками по морской пене. Полина смеялась. Нас преследовали бабочки.
Шли годы.
Я уволился из офиса и начал собственное дело. Бизнес шел хорошо. Мы ни в чем себе не отказывали. Решили построить за городом дом.
Четвертый совместный наш декабрь оказался подозрительно теплым. Ни мороза тебе, ни ветра. С неба лениво падали клочья. Не иначе, кошки подрались в поле из одуванчиков. Белый пух лег на кончики ушей и облепил одежду.
Мы молча брели по пустой и заснеженной улице. Молодые рябины качались в мерцании фонарей, бросая на тротуар дрожащие тени. Неуклюжие снегири обгладывали ягоды с сахарных веток.
Там, в самом конце Камышовой улицы, заканчивается не только улица, но и город. Если перебраться через ров, то попадаешь в лесок. Проследовав дальше, по сугробам, мимо деревьев, выбираешься на открытое пространство, полное неподвижных камышей с пушистыми шапками.
Никаких зданий. Лишь бескрайняя пустошь, покрытая ледяной коркой. Ширь такая, что глаза, совершенно не привыкшие смотреть вдаль, начинают слезиться.
Мы гуляли вдоль залива, и под ногами хрустело. Казалось, шагаем мы по краю мира, с которого можно свалиться, как с какой-нибудь скользкой крыши.
Снежный покров стер границу воды и берега, и мы даже не заметили, что идем по хрупкому льду. Пока тот не затрещал китайской хлопушкой. С криками мы побежали к деревьям.
Природа осталась невозмутимой. Снег сыпался кокосовой стружкой, заметая наше присутствие.
— Сюда, — веду жену в невысокую чащу.
Сугробы здесь глубже, ноги утопают в рыхлую подушку по колено.
Полина попыталась что-то спросить, но я не расслышал. Тяну за руку.
Останавливаемся среди худых осин.
— Как же красиво, — смотрю вверх на исцарапанное небо. — Необычное место!
Полина даже не оглянулась.
— Погоди, тут что-то есть, — опускаюсь на колени.
Раскидываю пушистый снег.
Из глубины сугроба показался уголок газеты.
— Не надо, — спешно проговорила жена. — Пойдем быстрее.
Действительно, никогда не знаешь что спрятано под коварным снегом. В лесополосе на окраине города.
Вытащив из-под снега находку, поднимаюсь.
— Это тебе, — протягиваю тюльпаны.
Полина резко убрала руки, словно перед ней не цветы, а трупики белых мышей.
Смотрит испуганно:
— От-куда?
— Говорю же, — встаю вплотную, — место магическое.
— Нет!
Она попятилась назад и, не удержавшись на ногах, плюхнулась в снег.
Полина сидела в сугробе, вздрагивая, закрыв лицо ладонями. Челку и рукава облепил сырой пух. Не сразу получилось разобрать, жена смеется или всхлипывает.
«Наверное, прогадал с тюльпанами», — подумалось мне.
Стряхнув мокрым рукавом слезы, жена посмотрела на меня. Ее лицо выразило неописуемую горечь — смесь грусти, злости, отчаяния и вкуса гранатовой кожуры.
Мной завладел ужас. Череп проткнуло. Будто с высокой крыши свалилась сосулька, вскрыв кость. Глаза запеленало чем-то горячим и едким. Я умер. Там, в ту же секунду.
Растворяясь в небытие. Только бы не видеть этого взгляда — хуже пытки.
На меня смотрели глаза ненавидящей женщины.
От мухоморов сушняк, нужно запить. Выхожу с ведерком наружу, черпаю снежинки из горбатого сугроба.
Слышу шорох. Достаю фонарь, всматриваюсь в темноту длинных сосен. Падающие клочья мерцают в луче света.
Там, в глубине шершавых стволов, две снежинки вдруг вспыхнули ярко. Застыли. Сдвинулись на пяток метров и снова замерли. Сверкают, что-то вынюхивают.
Я сходил в дом, вернувшись с консервной банкой.
Смотрю в темноту. Глаза еще там, по-прежнему смотрят.
Рассекаю холодный металл. Нож оставляет зубастую борозду. То же самое, что терять любимого человека: как не вскрывай жестянку, выходит уродство. Очередная пиранья, полная пустоты.
Срываю пластину, и ладонь вздрагивает. Пальцы наливаются теплом струящейся крови.
Кидаю банку на снег, подальше к соснам.
Достаю платок, придавливая глубокий порез. Ткань темнеет.
Забиваю здоровым пальцем новую щепотку мухоморов.
Два ярких глаза осторожно выползают из сосен, приближаются.
В безмолвии падающих хлопьев чавкает острая морда, вылизывает рыбное лакомство. Снежинки на пушистом хвосте сверкают бриллиантами. Неуклюжие лисьи лапы возятся со скользкой жестянкой. Мокрый нос жует и облизывается.
Уставшие деревья, придавленные тяжестью снега, наблюдают. Где-то там, над зубчатой линией крон, застыло сияние от огней Санкт-Петербурга.
Дым, не успевая оторваться от трубки, проволокой застревает в тягучем воздухе.
Жадно всасываю ноздрями ледяной воздух.
Смотрю на небо гранатовым взглядом.
Что с нами стало? В какой момент нас раскидало по разным берегам?
Мы перестали понимать друг друга. Доверие пропиталось подлостью. Перекрикивались как чужие, с придирками и на повышенных тонах.
Полину отчислили из университета. Она не работала. По вечерам пропадала с подругами в барах.
А когда ночевала в квартире, мы разбегались по разным комнатам, как два проклятых соседа!
Однажды я вскочил посреди ночи от шума сигнализации. Через окно пробился мерцающий свет. Он упал на бежевые обои, растекаясь оранжевой кляксой. С третьего этажа я увидел, что перед домом горит машина.
Накинув на плечи халат, в трусах и тапках, с одеялом в руках, я скатывался по ступенькам вниз, хватаясь за скользкие перила.
Перед подъездом темно — фонарь разбит.
На парковке в ряд сверкают глянцевые кузовы, отражая блики. Подбегаю к горящему автомобилю, скачу вокруг, луплю одеялом. Водительское стекло разбито, выглядывают языки пламени. Дерусь с языками, пытаюсь затушить. Салон автомобиля застлан черным дымом — не разглядеть. Глаза разъедает.
Крышка бензобака откинута, из желоба торчит горящая тряпка. Выдергиваю тряпичный комок, воняющий спиртом. Пальцы обдает жгучей болью.
Из подъезда высыпали людские силуэты. Никто не помогает. Все садятся в свои машины и отгоняют подальше. И лишь кто-то один также борется с огнем, бок о бок, кричит и бегает с ведром, заливая воду внутрь салона.
Раздаются громкие сирены. Давит уши. В глаза и нос попала горчица.
Что-то обвило шею, крепко сжало и потащило вбок. Дышать нечем. Ничего не вижу, толкаюсь локтями, подпрыгиваю, пытаюсь вырваться, но никак.
Краем глаза вижу, как того, другого, моего помощника, скрутили двое в касках и тащат за шкирку к подъезду. Тот истерично вопит и размахивает руками. Пустое ведерко упало и покатилось по тротуару.
Сижу на бордюре.
По мокрому асфальту червями распластались шланги. Дымит обожженный металлический кузов. Рядом мужик — держится за голову и рыдает. К нему подходит женщина и пытается утешить, но ее дрожащий голос только усиливает нервозность.
Мужик поднимает на меня перекошенное лицо, и я узнаю в нем соседа. Того самого, что живет за стеной; чья дверь выходит прямо к моей двери, и мы еще никогда не здороваемся. Но не тот сосед, что слева, а другой, по правую сторону, который ютится с детьми в однокомнатной квартире, ну, тот, что ездит на поддержанном галанте и при удобном случае занимает мое парковочное место.
Поднимаюсь. Шаркая тапками, огибаю стену высотного дома. Выхожу на детскую площадку, где на газоне в кромешной темноте, рядом с большим деревянным мухомором, блестят очертания моего доджа.
Выдыхаю.
Все вокруг летит в пропасть. Моя жизнь трещит по швам. Сегодня додж должен был сгореть. Но каким-то чудом автомобиль уцелел.
Возвращаюсь в квартиру, пустую и тихую. На часах без восьми четыре. Свет в ее комнате не горит.
Полина даже не вышла, не поинтересовалась в чем дело.
Будто во дворе каждую ночь горят машины.