Часть 6. Мудрость
Рассветное зарево осыпало лепестками роз холодные волны. Те поднимаются, скользят беспорядочно, как акульи спины. Иногда сталкиваются друг с другом, и в воздух взлетает столб брызг.
Акилес бороздил темную поверхность океана, взбивая пышную пену. От кормы корабля далеко назад растянулся лазурный шлейф. Над вывернутой наизнанку бороздой парила одинокая птица, растопырив длинные и худые, в форме бумеранга, крылья.
Взмахов она практически не делала. Птица то вздымалась вверх, то штопором падала в самую гущу. Затем ее снова подбрасывало воздушным потоком.
Утренний свет упал румянцем на женские щеки. Чилийка стояла на левом борту корабля, укутанная в платок, в куртке цвета хаки с меховым капюшоном. Глядела вдаль. От ее легкого дыхания поднимался пар.
За сутки корабль продвинулся еще на полтысячи километров южнее*. Заметно похолодало. Веет как из открытого утром холодильника. Значит, льды близко.
________________________
Сноска: Несмотря на то, что в проливе Дрейка нас изрядно поболтало, огромные волны нагоняли Акилес с кормы, поднимая его, и быстро несли вперед. За счет такого серфинга корабль пересек опасные 460км с опережением графика.
Моряки не зря побаиваются пролив Дрейка. Здесь встречаются Тихий и Атлантический океаны, формируя запутанные течения. А злые ветры поднимают штормы, которые почти не прекращаются. Прикинь, волны от шестнадцати метров.
Сам Дрейк, по прозвищу Дракон, был известным пиратом на службе английской короны. Фактически, стал первым капитаном, совершившим кругосветное путешествие. До него это пытался сделать Магеллан, но погиб в глупой стычке на Филиппинах. Из путешествия Дрейк вернулся с охрененным богатством, но, самое главное, завез в Европу картофель. Этот удачливый сукин сын мог превращаться в дракона и навлекать штормы на испанские корабли.
Женщина достала блокнот из вязаной сумочки и чиркнула пару быстрых дрожащих строчек.
Прошло двое моряков в камуфляже, крепких, хорошо утепленных. Поздоровались.
— Буэнос диас, доброе утро, — ответила та.
Вскоре подошел мужчина с термосом, и женщина приветливо улыбнулась. Они ничего не сказали друг другу, лишь перекинулись взглядами, как двое детишек, обменявшихся игрушками.
Путешественник налил кипяток в стакан с трубочкой и протянул женщине. Она осторожно прикоснулась губами к металлической соломинке. Поднялся горячий чай и лег на язык обжигающей терпкостью.
— Ух какой! — возвращает. — Отличный мате!
Мужчина залил новую порцию кипятка в железный стаканчик. Некоторое время он потягивал крепкий напиток, глядя вдаль.
Пробились первые желтые лучики, согревая щеки. Чилийка непроизвольно вздрогнула. Затем принялась натирать ладошки, словно между ними зажата трубочка корицы.
Неожиданно она вскинула руку:
— Смотри, кит!
Алый фонтанчик бьет плевками. Капли падают на сухую поверхность и разбегаются ртутными шариками. Кровь абсорбирует пылинки и песок. Пернатый комок бросает из стороны в сторону, он беспокойно прыгает, ударяясь о землю. Разлетаются перья. Обезглавленная тушка скачет, иногда замирает. И кажется, что мучения закончились, но нет — снова совершает прыжок.
А что, если вся наша жизнь — это такая же затяжная агония. Мы уже мертвы, просто осознание не успело дойти. Потому и мечемся, беспокоимся о куче ненужных вещей.
Африканцы сбились плотным кругом и хлопают в ладоши под конвульсии мертвой курицы. Седой дед стучит у костра в барабан, двигая костлявыми плечами. Что-то выкрикивает, остальные хором подпевают. Я тоже хлопаю и молча открываю рот.
В этой части Африки ритуалы вуду распространены повсеместно. Утром, если отправиться на рынок, можно купить все необходимое: головы змей, клювы, лапки и хвосты крыс, а также перья и чешую. Там же продаются продукты в дар духам. В лавке на углу сидят курицы в грязной, измазанной пометом клетке — жертвы.
Мать семейства, старая и сморщенная женщина, обезглавила курицу легко, как и предыдущие семь. Сначала схватила кудахтающую птицу, та забрыкалась и начала махать крыльями. Затем согнула тонкую шею в петлю, и жертва вдруг успокоилась. Одной рукой удерживая курицу, колдунья аккуратно ввела лезвие ножа прямо в петельку. И дернула резко, с хрустом, как электрик кусачками перегрызает провода.
Сухую землю цвета охры оросили водой, сверху на мокрое пятно насыпали белую пудру. Крылатый труп подняли за вялые лапки. Из шеи капает кровь. Красное смешивается с белым. Красного становится все больше, растекается лужицей.
Меня отводят в сторону. Стою в белой простыне, повязанной вокруг бедер. Подходит девочка, в ее руке две половинки кокоса — с белой и красной жидкостями.
Длинный палец с алым наконечником прикасается к коже. Чувствую тепло пальца и тепло еще неостывшей крови. На языке привкус монеты. Девочка покрывает все тело красными точками, отчего я становлюсь похожим на больного лихорадкой Зика.
А чувствую себя еще отвратительнее.
Голова кружится. Цепляюсь взглядом за короткие африканские кудряшки, лишь бы не рухнуть на землю. Закончив с красным цветом, девочка наносит белые пятна. Теперь я — леопард на детском утреннике.
Захожу в узкий коридор и тут же упираюсь в алтарь. Цветки, ветки и какой-то мусор, сбитые в чучело. От свечей медленно поднимается дым. Прохожу дальше, в квадратное и темное помещение. Сажусь на пол. Окна комнаты заколочены кривыми досками. В щели просачиваются струйки уходящего солнца.
Здесь еще три алтаря, к которым поднесены продукты. Под низким потолком стелется плотный туман. Колдунья сидит в несуразной шляпе, скрестив ноги, напоминая сморщенный гриб. Машет какой-то щеткой, по форме — колокольчик, а по мягкости — конская грива. Что-то напевает, произносит заклинания. Чиркает белым мелом линию передо мной. Протягивает тарелку с сухой стружкой.
Жую. Во рту обжигающая горечь. Затем вообще ничего, будто вкололи анестезию. Ни языка, ни щек. Двигаю челюстью медленно, аккуратно, не пережевать бы собственные губы.
Колдунья закатывает глаза. Трясет кулаком, выкидывая на пол четыре косточки. Собирает, трясет, снова выбрасывает. Много раз повторяет это действие, с пустыми зрачками. Поджигает веник и окуривает дымом. Шаманы считают, что дым очищает, а еще через него можно видеть.
Не знаю сколько времени прошло. За заколоченным окном чернота.
В этот момент я услышал звук перьев. Плотный звук, ударяющийся о воздух. Взмахи крыльев. Я подумал, что во дворе обезглавили еще одну, девятую курицу. Но не успел испытать сожаление, так как воздух задрожал. Снаружи посыпались сухие листья, ударяясь о крышу и стены. Какое-то время я вслушивался в постукивание падающих листьев.
Затем новый, затяжной взмах жестких перьев, разрезающих воздух. Взмахи постепенно приближались, и воздух вибрировал все сильнее.
Громко каркнула ворона.
Меня охватило волнение — ворона была не во дворе, а внутри помещения. Так близко, что это наверняка каркала сама колдунья. Я взглянул на нее, но дым все размыл. Пахло пеплом. Не было никаких внутри и снаружи — повсюду пустота. И тяжелые взмахи крыльев.
Режет глаза. Расслабляю веки. Больше не пытаюсь разглядеть и что-либо запомнить. Но, вот какое дело, даже не глядя, я продолжаю наблюдать — не глазами, а между ними, внутренним взором.
Вдруг. Из дымки выглянуло несколько рож. Непонятные существа, жуткие и перекошенные. Покачиваются как на волнах. Пялятся.
Одно из них подплыло близко, худощавое и высокое, с парализованным ртом. Тянет руку с заостренными, как когти, пальцами. Обхватывает ногу, и та немеет. Кожа покрывается рытвинами и чешуей. Набухают черные вены — ползут нитями вверх. Плотно обвивают бедро, как лиана. С низу живота к сердцу подступает тошнота. В носу запах засохшей куриной крови.
Не реагирую. Не пытаюсь отбиваться. Понимаю, что покуда не цепляюсь за человеческую форму, эта сущность не способна навредить.
Накатывающие волны тошноты постепенно стихают. Леденящее чувство отступает — ползет обратно.
Перекошенная тварь, словно ослепнув и не замечая меня, медленно разворачивается. Уплывает в туман. Остальные растворяются следом — уходят под воду.
Сижу. Думать в тягость. Что-то объяснять — слишком мелко и тяжеловесно.
Смотрю в пустоту. Тишина обволакивает. Но не тишина как отсутствие, а тишина, полная звенящей вибрации.
Теперь я смог увидеть тишину, состоящую из золотых песчинок. Каждая песчинка живая — звенящий колокольчик. Из них соткана вся материя. Время от времени волнами проходят вибрации, и система перестраивается. Будто некто встряхивает скатерть, стараясь смахнуть крошки. Но песчинки остаются, образуя новые узоры: рассеиваются и сбиваются вместе, формируя плотные объекты. Кое-где образуются пустоты, черные, где нет колокольчиков.
И вот песчинки сбились в огромный, как луна, желтый диск, в центре которого глубокая трещина. Всматриваюсь, пытаюсь заглянуть внутрь узкого зрачка. Оттуда доносится шепот. Прислушиваюсь.
Тишина шепчет:
— Демон всегда смотрит на тебя одним глазом.
Шепчу в ответ:
— А куда в этот момент смотрит другой глаз?
Вдруг темнота хватает меня, сдавливая волю. Тащит к себе, скручивает, засасывая в трясину — не вырваться. Пытаюсь открыть глаза, но никак. Тело немое. Не пробудиться.
Обволакивает черный холод — ледяная река.
Теряю сознание.
Толкаем тележку, дребезжат канистры с водой. Иногда тележка идет гладко, но чаще попадает в рытвины, упирается. Водопровода нет, потому каждый день ходим на колонку.
Маленькая негритянка трудится со мной наравне. Вцепилась хрупкими ручками и толкает усердно, черные ноздри раздуваются. Сквозь гладкость кожи напрягаются прожилки мускул. Босые пальцы ног упираются в засохший грунт, напоминающий черствый зефир.
Женщины и дети в Африке работают усердно. По сути, весь африканский мир тащится усилиями женщин и детей.
Тонкие смоляные ножки торчат из-под короткого платья с оранжевыми кленовыми листьями. Африканка из него давно выросла, но донашивает за сестрами. А раньше платье носил кто-то еще. В Африке все только так и работает — на донашивании.
Смотрю на округлое лицо. Улыбается. Всегда, как не посмотрю — улыбается. Не помню когда не улыбалась.
Эта юная африканка ничего не имеет. Всю жизнь она живет в доме из глины, вместе с семьей из шестнадцати человек, с тех самых пор, как в четыре года от нее отказались родные из-за невозможности прокормить. Ходит в переношенном платье и, представьте себе, улыбается! Выглядит гораздо счастливее, чем люди, у которых все есть. Этим черный континент и подкупает — в людях живет искра.
Девочка что-то мурлычет под нос, напевает. И, кажется, готова пуститься в пляс, как веселая обезьянка.
— Комон са ва, как дела? — спрашиваю.
— Са ва, нормуль, — улыбается.
— Зачем резать куриц?
— А что, тебе жалко? — смеется.
Тележка скрипит, толкаем.
— Все зависит от ритуала, — говорит. — Могут быть не курицы, а щенки, котята, барашки и животные покрупнее. Если проводить ритуал у океана, тогда щенков нельзя, для этого только птицы.
— И что за ритуал был в прошлый раз? — спрашиваю.
Смотрит на меня.
— Для защиты.
— От кого?
— От злых духов. Когда жертва умирает, духи забирают ее, оставляя тебя в покое.
— И сколько нужно жертв?
Смеется.
— Бабуля предупреждала, что ты будешь задавать кучу вопросов. Поэтому просила передать, чтобы ты не переживал.
Девочка проговорила внятно, по слогам, будто поясняет глухому:
— И-бога избавит те-бя от власти де-мона.
— Ибога?
— Кора корня, которую ты съел.
— А-а, — киваю, морщась. — Ибогу я помню. А что произошло дальше?
— Да кто ж тебя знает! — качнув деревянными сережками. — Ты видел сны наяву. Сидел, пялился в пустоту, а затем рухнул на пол без остатка сил.
— И сколько времени я так сидел?
— Сорок два часа.
— Что! — отпрыгиваю от тележки.
Стою побледневший. Мне казалось, ритуал длился от силы часа четыре.
— Ау, ты в порядке? — спрашивает африканка.
— Словно два дня бродил по пустыне, — вытираю лоб.
Киа становится рядом.
Пристально разглядывает.
— Бабуля говорит, что ты — особенный. Необычный белый человек. Тебя сопровождает сила, которая привела сюда, велела принять и сделала частью семьи.
— Велела принять?
— Да. Когда тебя привезли, ты был совсем плох — лежал мертвый на заднем сидении. Сначала, еще до границы, водитель развернулся и повез тебя обратно в Аккру. И дальше, по его словам, ему перегородили путь.
Девочка улыбается, ожидая, чтобы я попросил продолжения истории.
— И кто же перегородил путь? — говорю.
— Козы.
— Какие такие козы?
— Самые обычные козы, что общипывают обочину, — рассмеялась африканка. — Но обычными они казались только с виду. Пришлось сбавить скорость — козы, одна за другой, вставали перед автомобилем. Глядели неприятельским взглядом, не прекращая жевать траву. Вот прямо так.
Девочка изо всех сил выпучила глаза и задвигала челюстью.
Я засмеялся.
Она тоже не сдержалась.
Так мы оба хохотали около минуты, схватившись за животы у неподвижной тележки.
— Ладно, что было дальше? — вытираю слезы.
— Машина сигналила, расталкивая животных, и уже почти миновала всех, как на пути встал козел. Крупный такой, с черной лоснящейся шерстью. Козел тяжело дышал, испуская пар. Было еще самое утро, и воздух не прогрелся. Оттого козлиные ноздри дымили как паровоз. Рогатый тряхнул пышной бородкой и наклонил голову. Затем как ударит в машину. Бах! — девочка с размаху хлопнула по канистре с водой.
— Затем попятился назад, отошел на пяток метров, и с разберу снова. Хрящ! Посыпались кусочки! Зверь готов был разнести все вдребезги. Ни за что на свете не дал бы машине проехать. Водитель испугался, что чем-то разгневал духов. Повернул и окольной дорогой провез тебя в Того. Когда бабуля услышала эту историю, она сразу все поняла. А водитель, дурачок, хотел тебя продать, требовал плату.
Округляю глаза.
— В итоге мы тебя обменяли на связку бананов, — африканка закрыла лицо ладошками и хихикает.
Открываю рот, но не подобрать нужных слов. Щеки горят.
Девочка придвинулась вплотную и шепчет:
— Бывает, некоторые колдуны приносят человеческую жертву, — она оглянулась по сторонам, — а затем съедают. Совершают ритуальное людоедство, чтобы впитать силу жертвы. Поэтому на белого человека ведется охота.
Показывает на меня.
— Ты не замечал, как на тебя смотрят? Ты притягиваешь внимание. Все считают, что ты наделен красотой и богатством. Смотрят снизу вверх, как на идола. Я раньше не верила и не понимала, ведь никогда не видела европейца, только в фильме. А затем тебя увидела, и сразу все стало ясно.
Она вдруг смутилась, так явно и непосредственно.
Затем нахмурила лоб.
— Поэтому и охотятся. Убивают или, еще проще, отрубают кисти рук. Потом переправляют в Нигерию и продают. В Нигерии все, что угодно продается. Поэтому мало кто им, нигерийцам, доверяет.
Она тихонько толкнула меня в плечо.
— Ой, что с твоим лицом! — рассмеявшись. — Не пугайся, я тебя не съем.
Мне какое-то время не хотелось говорить. Мы молча стояли у тележки, облокотившись на пластиковые канистры, остужающие спину.
— Неужели жизнь одного человека важнее жизни другого? — разрушил я долгую паузу.
— Откуда мне знать! Я такими вопросами не задаюсь, зачем ты меня спрашиваешь? Спроси у бабули или другого колдуна, они все знают.
Показывает худое запястье, окольцованное браслетами, с одного из которых свисает деревянный крестик.
— Видишь, я по воскресениям в церковь хожу. А всю неделю работаю, занимаюсь тем, что требуется. Много дел: убираю, стираю, готовлю, а еще нужно сходить на рынок и за водой. У меня нет времени, чтобы размышлять. А когда есть, я лучше буду думать о чем-то приятном.
— О чем приятном?
Она отвела взгляд, повернулась и принялась толкать тележку. Но та никак не сдвигалась с места.
Тогда я приложил усилие, и мы отправились дальше.
— Тебе разве не хочется иметь свободное время?
— Зачем?
— Ну, поехать в город, посмотреть что там.
— Да что там смотреть — все одно и то же. Собери сегодня вещи, я завтра утром постираю.
— Ты можешь отправиться куда угодно и делать что угодно. Узнавать новое, творить любые шалости — все, что взбредет в голову. Понимаешь? Свобода.
— Для меня свобода — это никуда не ходить. Я делаю то, что у меня получается. Готовлю — всем нравится. Или вот так сходить до колонки — тоже хорошо. Мне приятно разговаривать с тобой. Ко мне так никто не относится, ты мягкий как вода. И твои волосы, посмотри какие мягкие!
Тянется рукой.
— Поэтому влился в нашу семью, будто всегда тут жил. Разделяешь с нами кров и еду. Ходишь в туалет, в который даже местные боятся заходить. Ты все принимаешь как есть и не жалуешься.
Затем быстро и взволнованно добавила:
— Но если тебе не хочется толкать тележку, ты только скажи. Я продолжу тянуть одна.
— Киа, мне нравится толкать тележку, — улыбаюсь.
Остаток пути мы провели в тишине, разрезаемой скрипом виляющих колес.
Меня все не покидала мысль: у демона ведь нет формы и никаких границ. Разве восемь жертв способны умерить его аппетит?
На ужин женщины приготовили рис и куриную подливку.
Стемнело. Вся семья сидела во дворе под светом лампы. Мужчины за столом, кушая из общего таза. Женщины в сторонке на земле, со своим тазом.
Комкаю рис пальцами, скатываю в шарик. Макаю в соус и кладу в рот.
Поглядываю на Киа, та смотрит и улыбается. Кладу в рот липкий рисовый шарик и облизываю пальцы. Она тихонько смеется.
Колдунья тычет на Киа пальцем, потом указывает на меня. Что-то произносит на своем диалекте, на французском она не разговаривает.
Африканцы хохочут.
Киа опустила взгляд и смущенно улыбается.
Утром я вышел из комнаты во дворик. На веревках сушится одежда и простыни. На земле трое детишек играют с сухими щепками.
Киа сидит у большого железного таза и стирает. Руки по локоть в белой пене. Тонкие ноги расставлены по бокам, и из-под короткого платья видны трусики. Белоснежные маленькие трусики. Киа не замечает меня. Бьет тряпкой по камню.
Разворачиваюсь, спешу укрыться в комнате.
Многое, что касается быта в африканской семье, я не понимал, да и насчет жизни в целом. Душа ржавела, требовала какого-то глубокого пересмотра. Меланхоличное настроение, когда хочется дождя, а им за окном даже не пахнет. И окна никакого нет, от чего становится еще безнадежнее.
В дверном проеме висит марля, медленно покачиваясь. Целый день я провожу в комнате, читая «Темные аллеи». Затем закрываю глаза и слушаю деревья. Падающие листья лип. Когда идешь по хрустящему ковру, распинывая и подкидывая листья в воздух.
Вошла Киа, ставит передо мной чашку чая. Села на спинку кресла с дряхлой обшивкой, а в подлокотнике кто-то пальцем расковырял дырку.
Сидит, покачивая гладкой ножкой, практически облокотившись на меня. Чего-то ждет. Сейчас на ней другое платье — янтарное с белыми аистами.
Оторвавшись от чтения, смотрю на гостью. Тянет руку вверх, как школьница за партой. Замечаю курчавую подмышку. Опускает ладонь на мою голову и поглаживает волосы.
По телу пробежала приятная волна.
— Такие прямые и мягкие, — говорит.
Настолько естественно себя ведет, будто никаких условностей не существует.
Осматриваю ее юные ноги, ничем не стесненную налитую грудь. Смотрю на летящих белых аистов. В штанах все пережало.
— Про что там? — спрашивает.
— Любовь.
— Ого! И она, любовь, прямо там, в словах?
— Скорее, где-то между, в их отсутствии.
— Не понимаю, зачем тогда все эти слова?
— Чтобы появились «между ними».
— То есть ты читаешь пустоту?
— Получается так.
— И зачем читать пустоту?
— Потому, что любовь никак иначе, кроме как через пустоту, не выражается.
Девушка чешет курчавый затылок.
— Как-то чересчур сложно. Я вот не умею читать, и что тогда, любовь что ли не для меня?
Поднимаю удивленный взгляд.
— Когда я стираю вещи, — заговорила она, водя пальцем по моему плечу, — сначала тщательно натираю мылом. Затем бью о камень, и летит пышная пена. И в этом не меньше любви, чем в книге.
Рисует пальцем невидимые звездочки.
— Поэтому любовь — это гораздо проще, когда не требуется быть умным и образованным. Настолько доступное... ты просто трешь, и летит пена!
Она наклонилась, поцеловав меня в щеку.
И убежала также быстро и неожиданно, как и появилась.
Смачиваю горло имбирным чаем.
Да, насколько же она настоящая! Чистая. Легкая. Будто жизнь — это кинотеатр с поп-корном.
Через столько лет поисков я насобирал знаний, научился учиться. Но как научиться разучиваться?
Мы набились в душную маршрутку, где нет свободного места, и ехали в центр по очень узкой и опасной дороге. Выезжая на встречную полосу, перегоняя грохочущие грузовики и проклятые мотоциклы, увиливая на обочину от встречных такси.
Киа сидит на моих коленях, в джинсах и белой футболке. Удерживаю ее за талию.
Зажатый вот так, в душной тарахтелке, сразу вспоминаю Конакри — столица Гвинеи, которая вовсе не столица, а одна сплошная пробка. Даже когда обе полосы движения открывают в одном направлении, ты все равно торчишь в пробке. На обочине кучкуются толпы людей после работы, ожидающие хоть какой-нибудь транспорт. Когда в машине есть свободное место, толпа бежит и дерется за право стать пассажиром. Но обычно мест нет.
Страшно подумать, а ведь когда-то и я жил так, в непрерывной толкотне за свободное место.
Дым и пыль над Конакри, машины упираются друг в друга, сигналят. Вдоль рядов ходят продавцы печенья, яблок и мелкого барахла. Альбиносы-попрошайки тянут руки в открытую форточку. С их лиц будто соскребли прежнюю кожу, оставив черные куски — как пригоревшие пятна на сковородке. Повсюду висят плакаты, призывающие на борьбу с лихорадкой Эбола. По десять раз в день моешь руки хлоркой, и у тебя проверяют температуру.
К черту! Даже думать не хочу о Конакри. Ведь сейчас мою ладонь греет не хлорка, а гибкая талия, перетекающая в джинсовую попу.
Мы спешились у океана и бродили вдоль набережной. Тут и там из песка торчали высокие пальмы. Океан бросал на пустой берег тяжелые волны.
— Так ты на самом деле пересек пустыню? — говорит Киа.
— Да.
— Ты в своем уме?
— Не думаю, — усмехнувшись.
— И как там, в пустыне, похоже на этот пляж?
— Похоже. Только без пальм, и песка в миллионы больше.
— Говорят, пересечь Сахару, это как приблизиться к дьяволу и поцеловать его в самые губы!
Смеюсь.
— Один из моих братьев тоже пересек, — продолжает она. — Отсюда ведь многие мечтают уехать. Жить в Европе, хорошо жить, как показывают по телевизору.
Она выпрямила три длинных пальца.
— Чтобы осуществить мечту, нужно три вещи: преодолеть войну, пустыню и шторм. Так что это путешествие для самых отчаявшихся. Мой брат отправился на север через Сахару. Пересек пустыню, затем пылающую Ливию. Оттуда долго плыл на лодке до Италии. Практически все его товарищи погибли. Добрались только он и еще трое.
— И что было потом?
— В Италии его держали около года, а затем он мог спокойно жить в Европе. Мечта сбылась. Кажется, он перебрался в Германию, вроде, Кельн называется. Женился. Мы теперь плохо знаем, что с ним.
Шагаем по пляжу, оставляя следы голых пяток.
— Пойдем под эту пальму, — тащит меня за руку.
— Хорошо. А чем вон та не устраивает?
— У этой тень красивая.
Садимся.
Тень напоминает волосатую морскую звезду.
— А бывает так, что кокос падает прямо на голову?
— Все время, — смеется.
Высокие пальмы шелестят щетками, помахивая вслед уплывающим облакам. На горизонте стоят корабли. Вытянулись караваном верблюдов, ожидая входа в порт.
— Хочешь поплаваем?
— Я не умею.
— Пойдем, я научу.
— Нет, не хочу, я боюсь. Говорят, там, в глубине, прячутся демоны.
— Пойду поздороваюсь.
Скинув футболку, я побежал по горячему песку, зашлепал по воде, перепрыгивая через пенящиеся ступеньки, и нырнул в выросшую коброй волну.
Вернулся, капая на песок с волос и кончика носа. Разбрызгивая капли, словно мокрый лабрадор.
— Ай! — завизжала африканка. — Не трогай меня, ты холодный, как жабина!
Я лег на песок, пытаясь отдышаться. Горячие крупицы облепили спину.
— Каково это?
— Велико-лепно, — расслабляюсь.
— Нет, дурачок, я про другое.
— Что? — приподнимаюсь.
— Поцеловать дьявола в губы.
— На вкус как селедка, — смеюсь.
— Покажи.
— Не думаю, что это...
Я просто замолк на полуслове.
Смотрю на ее кожу оттенка лакричной конфеты, невероятно гладкую и кое-где с родинками. Длинные ресницы опустились, обдуваемые бризом. Полуулыбка обнажила глубокие уголки по краям больших губ.
Я склонился, медленно, не посмев потревожить бриз. И поцеловал. Прямо в уголок черных губ. Тихонько и сладко. Будто тяну за паутинку, поднимая отражение луны с поверхности имбирного чая.
Длинные ресницы широко распахнулись. Она начала глубоко-глубоко вдыхать и... А-апчих!
Тяжелые сережки на растопыренных ушах брякнули.
Киа почесала нос и широко улыбнулась, снова походя на шаловливую обезьянку.
Сердце подпрыгнуло. Все внутри защекотало.
— Пойду принесу нам кокос, — поднимаюсь.
Одобрительно кивает.
Мы пили кокосовую воду и валялись в волосатой тени до самого заката, время от времени, переползая снова в тень, как только ту отодвигало солнце. Затем солнце, покраснев от усталости, само лениво развалилось на горизонте.
Блики апельсинового заката целовали щеки.
— У меня есть кое-что, — повернулась она. — Дай руку.
Девушка несколько секунд колдовала с моим запястьем, повязав самодельный браслет. Черные ракушки, нанизанные на нить, чередовались с гремящими костяшками, сухими клювами и черепками.
Обнимаю африканку, прижав крепко-крепко к себе.
Кокетливо поглядывает на меня.
— Чего? — спрашиваю.
— Ничего, — смущается, отводит взгляд, но продолжает стрелять глазками.
Но что-то ведь хочет сказать.
— Ну же, что происходит?
Молчит.
Вдоль берега пролетела жирная чайка.
Слышу:
— Ты женишься на мне?
Испуг.
Волнение.
Когда-то я уже был женат, и все пошло наперекосяк.
— Перестань. Я в два раза старше тебя.
— И что?
— Нам нужно время, чтобы узнать друг друга.
— Мне не нужно ничего узнавать. Ты добрый, самый лучший, и этого достаточно!
Ее фраза прозвучала по-детски, но, в то же время, неимоверно серьезно.
Может на самом деле жизнь гораздо проще, чем мы ее воспринимаем?
Тут же я ощутил нечто необычное, что этот сценарий уже проигрывался. Он всегда был записан, и все происходящее — кинопленка.
Достаю из кармана камушек, который утащил из пустыни. Переминаю пальцами. Камушек быстро впитал тепло ладони.
А ведь ящерица права, все происходит так, как должно; я в нужном для себя месте. Нет ничего неправильного.
Закинув взгляд, как удочку, далеко к горизонту, смотрю на черные точки, похожие на веснушки — вереницу кораблей поглотило огненное пламя заката. Выше над заревом густеет лиловое небо. Прямо над нашими головами высокие пальмы, застыли взрывами фейерверков. Их длинные щетки неподвижны.
Гляжу на Киа, облокотившуюся на гладкий ствол, в футболке, по которой растекается лужица заката. На груди вышит маленький значок — крокодильчик.
Она сидит, повзрослевшая. Собирает песок в кулак, а тот непослушно высыпается наружу.
Дожидаюсь, долго дожидаюсь ее взгляда. Наконец. Вот. Сейчас!
Протягиваю ей камушек.
— Да.
Через несколько дней мы пошли в кино. Чтобы туда добраться, нужно пройти три километра до асфальтовой дороги. У сломанного грузовика без колес повернуть налево. Шагать по неровной и разбитой, словно от бомбардировки, обочине; до двух мальчишек, которые держат за хвост мертвую крысу, продавая задешево. В этом месте перебежать дорогу и следовать вдоль ржавых труб. Пока не появится недостроенная церковь, вокруг которой разбросаны щепки, камни и строительный мусор, а у входа лежит коричневая бутылка без горлышка.
Фасад церкви частично оштукатурен и окрашен цветом лимонной цедры, а в остальных местах торчат цементные блоки. Колокольня возведена наполовину и накрыта пальмовыми листьями. Входная дверь сбита из металлических листов с ржавыми разводами.
Когда мы подошли вплотную, изнутри послышалось хоровое пение. Киа несколько раз ударила кулаком по металлу. Двери оглушительно задребезжали, разнося стук по округе. Вдалеке залаяли собаки.
Наконец дверь приоткрылась, и мы протиснулись внутрь.
Внутри сумеречно, из оконных дыр падают кривые диагонали света. Пахнет мускусом, камфорой и клеем. По неровному земляному полу расставлены потертые школьные скамейки. Вместо алтаря на длинной тумбе стоят в ряд телевизоры, старые и трубчатые, с пузатым экраном. В детстве я на таких смотрел боевики.
Здесь никого не было, кроме пожилого однорукого африканца в соломенной шляпе. Он сидел, словно статуя, примкнув взглядом к экрану с помехами, по которому транслировали футбол.
На другом телевизоре крутился фильм, и из него доносилась та церковная музыка с пением.
Сев на ближайшую скамейку, мы начали смотреть фильм. Достали кукурузу, которую принесли с собой, и бутылку мальты.
— Мне нравится этот актер, — сказала Киа, прилипнув к экрану, — на тебя похож.
Но я смотрел совсем не туда, вернее, откуда-то не оттуда. Наблюдая другую сцену: там, где мы с Киа сидим в недостроенной церкви. Рядом безрукий дед, уж задремал. А я смотрю на всю эту проекцию с расстояния.
Затем это абстрактное состояние растворилось, и у меня все же получилось сфокусироваться на фильме.
Шла сцена в готической церкви. Вот, камера птицей пролетела под потолком. Замелькали ряды деревянных скамеек. Затем кадр переключился на влюбленных, сидящих на краю лавки — они прощались.
Изображение чувствовалось таким объемным, будто происходит на самом деле. Меня полностью увлекла сцена.
Ракурс сменился.
Теперь, близко-близко, показали заплаканное лицо девушки. По щекам текли слезы, живые и яркие, как жидкие бриллианты. Они двигались, переливаясь, околдовывая меня. Эти слезы были прекрасны, божественны! Совсем не горькие, не соленые, а радужные и благоухающие. Глаза актрисы напомнили взгляд Кру.
В ту же секунду на меня нахлынул необузданный поток переживаний. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Тело тряслось, будто кто-то пытается выбраться из него наружу. Все смешалось: кувшинки, прохлада, авокадо, мухи, ладан, Киа...
Экран телевизора задрожал, пошел полосками и схлопнулся в точку.
В потухшей картинке, еще на несколько секунд, фантомом застыло остаточное изображение — плачущий взгляд.
Время от времени во всем районе пропадает электричество, потому темнеет быстрее обычного.
Вспыхнула сочная луна, с неба свисают капельки звезд. Москитная сетка покачивается от прикосновений воздуха.
Золотые мазки ложатся на гладкость мазутной кожи. Ни единого волоска. Абсолютно гладкая, покрытая холодной испариной, африканка лежит, налившись вулканическим блеском. В темноте она кажется обритой налысо. Точеная статуэтка с округлой грудью и высоко торчащими сосками.
Покусываю твердые наконечники. Юркое тело изгибается. Кожа, как тонкое эбонитовое стеклышко, дрожит от прикосновения больших мужских рук. Между ног у нее горячо и мокро, она не следит за растительностью. Нахожу набухшую рисинку. Блестящая кожа натягивается тетивой.
Скольжу языком по черному кипящему льду, от пупка до шеи, собирая капли. Впитываю вкус, чуть лакричный и перченый. Аромат сенегалийского кофе с гвинейским перцем, свежим утром на берегу соленого океана. В районе Сукута, что внутри Гамбии, а та глубоко внутри Сенегала, а тот глубже, в черной Африке, что лежит под знойной Сахарой. Прожаренные зерна обжигают кислинкой. Шумят волны. Горячо разлились по сердцу, в конечностях пульсирует экстаз.
Растворяется кусочек сахара.
Я стал капелькой.
В небе летит белый аист.
Теплой ночью тяжело отдышаться. Шум насекомых снаружи. Мы лежим, ничем не прикрытые — только воздухом, неподвижным и плотным. Киа часто дышит, ноздри широко раздуваются. Глядит на меня, светится в улыбке:
— Хочу еще.
Прижимаю крепко к себе маленькое влажное тело. Трогаю, целую уши, перебираю кудряшки — упругие, как северный мох.
Замечаю краем глаза что-то скользнувшее под крышей.
Вскакиваю на ноги:
— Ты видела? — уставившись в черный угол.
— Эй, ты чего? — поднимается с кровати.
— Ты видела или нет?!
— Ящерка пробежала.
— Нет, это другое, все, что угодно, но не ящерица!
Крепко обнимает меня.
В узкую щель дверного проема заползает и тянется по полу лунный свет.
Смотрю на кровать: на простыне застыло кровавое пятно.
Утром я все еще спал, блуждая в задворках подсознания. Киа шагала по улице, направляясь на пятничный рынок за маниокой. Все случилось там, на перекрестке у лавки. Той самой, где в загаженной клетке сидят курицы, ожидая смертельного часа.
Говорят,мотоциклист ехал пьяный. Говорят, занесло, ехал быстро. Протаранил корзины спродуктами. Сбил Киа, впечатался в клетку. Повсюду разлетелась мука, а сверхукрасные специи. На землю неспешно падали куриные перья.