Часть 5. Смерть
Женщина, осознав, что сжимает ладонь собеседника, отдернула руку; вцепилась в стол с восковым выражением лица.
— Что-то нехорошо, — простонала.
— Тебя укачало, пойдем.
Мужчина помог спутнице подняться и вывел в коридор. Тот растянулся узким тоннелем и казался нескончаемо длинным. Добравшись до ее каюты, они быстро распрощались.
Шатаясь, побрел мужчина к себе. Тусклый свет пятнал стены багрянцем. Приходилось держаться за поручень, и все равно болтало. Казалось, что в стенах магниты, а карманы одежды забиты железными скрепками. То и дело приходилось останавливаться, упершись руками в металлическую стену, и дожидаться пока пол займет угол, позволяющий продвинуться еще на пару шагов. Гравитация слетела с катушек, взбунтовалась. Швыряет, вдавливая в стену, а затем выталкивает обратно.
Наконец, отворив дверь каюты, он бесшумно проник в темноту. Не включая свет, лег на узкую кровать. Уставшее тело — будто в гробу, который болтают обезумевшие волны.
Деревянные веки закрылись.
Мужчина видел, как перед ним вырастают черные гребни: грубые и леденящие душу. Они поднялись горной грядой, выстроившись в ряд, как острые чилийские Анды. Осторожно положив ладонь, он ощутил их шершавость. Услышал отдаленное кваканье лягушек, болотистый запах. Непослушные дожащие пальцы ползли вперед, к неизвестному, ориентируясь на свет восходящей луны.
* * *
Со всех сторон напирают дюны. Желтый океан набросал песок на правую сторону дороги, обглодав нагретый асфальт. Такой горячий, что прозрачный воздух аж шевелится, и вдалеке все размывается в лужу.
Звук старого мотора неутомимо бьется о пустоту. Белый пежо идет на скорости, уклоняясь от наносов. Всякий раз, налетая на песчаную кучу, колесо ударяет — машина болтается, начинает вилять. Кузов трещит и поскрипывает. И снова стук мотора. Пейзаж не меняется. Встречных машин нет. Ничего нет. Небо глухонемое.
Мы выбрались из Дахлы на рассвете. Песчаный город на краю мира проводил сытным таджином. Пришлось плотно поесть, ведь предстояло провести целый день без еды и питья. Тяжело пересекать Сахару, особенно в Рамадан.
Да еще с таким попутчиком.
Мавр, зажав в зубах лакричную палочку, обхватил сосисками пальцев тонкий обруч. Похож на контрабандиста. За все время не обронил ни слова. Периодически поворачивает голову и бросает на заднее сидение косой взгляд.
Вокруг головы и шеи слоями навинчена ткань — распустилась пышная черная роза. Нос прилеплен картофелиной. Верблюжьи зубы, огромные щели и налет с гнильцой у каждого основания. Посасывает лакричную палочку, иногда высовывает изо рта, смотрит на изжеванный конец-кисточку; и снова втыкает лакрицу в желтые керамические лопасти.
Заднее пространство машины забито под завязку. Тут же, среди багажа, втиснуто мое худощавое тело. Переднее сидение сдвинуто назад настолько, что упирается в колени. На это сидение нагружены баулы с продуктами, а на полу перед ним завал из сумок и книг. Сверху этого бардака покачивается крупный арбуз.
Видимо, там, куда направляется мавр, арбуз ценится больше всего, иначе лежал бы он на заднем сидении, также как я. Но мавр держит ценный груз при себе, время от времени поглаживает пухлой рукой полосатую корочку.
Сбоку в плечо давит рюкзак, навалился всем весом. В рюкзаке у меня и палатка, и газ — тащу свой дом на себе, подобно улитке. Конечно, я бы мог легко выбросить кучу вещей, в которых не шибко нуждаюсь, но тут как и с болью — груз в рюкзаке ни на что не влияет. Настоящие камни — они ведь в сознании.
Смотрю сквозь боковое стекло, мутное от старости, и ничего не понятно — сплошное желтоватое сияние. Выглядываю через подголовник сидения. Там, за потрескавшимся кусочком лобового стекла, простирается пустота. Асфальтовая линия, воткнутая ножом в горизонт. Больше ничего.
Пустыня учит спокойствию.
Иногда, когда ты остаешься наедине с собой, время становится невыносимой пыткой. Секрет в том, что в таких случаях нужно наблюдать за ноздрями. Так говорит Кру.
После моей схватки со сколопендрой, от нее ничего не осталось — мокрое пятно. Тогда я отправился за хижину и сел на камни, сохраняя неподвижность так долго, что сам стал походить на глыбу. Другого не оставалось, я обратил внимание на ноздри.
Я сразу же о них забывал, подхваченный неудержимым потоком мыслей. Затем опять вспоминал. И через миг снова забывал. Все это напоминало попытку утихомирить желтую гориллу. Мной завладел интерес. Хотелось уже только этого, удерживать фокус на ноздрях, но все равно не получалось.
Обрывки воспоминаний, образы, мысли — все взбунтовалось, придя в хаотичное движение. И оно было сильнее меня, ничего не поделать. Эта сумасшедшая горилла тащила меня за поводок в ментальные дебри. Я попросту не контролировал происходящее в голове.
На следующий день внутренний фокус стал острее, получилось удерживать концентрацию чуть дольше. Я следил за потоком воздуха, как он входит и выходит из ноздрей. Сначала прохладный, щекочущий волоски, а на выходе теплее. В области над губой появилось ощущение: что-то свербило. Затем стало давить и вкручиваться. Ощущение перетекало, непрерывно меняясь, и мало-помалу растеклось по всему лицу.
Постепенно ощущения обволокли все тело, каждый миллиметр кожи сделался живым. Кости стали легче пенопласта, и все внутри ожило. Будто разом раскрылись и заблагоухали мириады акаций. Я мог чувствовать внутренние органы, каждую клеточку. Внутри струились и бегали вибрации.
Ничего себе, у меня, оказывается, есть тело! Живое, полное энергии. Все эти годы с места на место передвигалась черствая котлета — говорящий труп.
Наблюдаю. Не цепляюсь, не придаю окраски, позволяю энергии течь...
Водила бьет по рулю. С протяжным гулом проносимся мимо своры диких верблюдов, что обгладывают единичные кустики вдоль обочины. Мавр злится, ерзает, втирается в скрипучее кресло.
Снова песок. Песок, помноженный на песок. Везде — на земле и в воздухе. Ветер разбрасывает крупицы, образуя маленькие водовороты. Пустыня движется, переползает с места на место. Вдалеке небо пожелтело — поднимается туча из пыли, и это точно не стадо бизонов.
Вечером третьего дня пришла боль и воткнула в позвоночник раскаленный кинжал. Сидеть стало невыносимо. Спина назойливо зудела, будто расцарапанная. Хотелось рыдать.
Мне стало жалко себя. За всю несправедливость и страдания, выпавшие на мою участь.
Но вспомнились слова Кру, что потакая себе, мы кормим демона. Не получится все время бежать. Демон — не бык, никогда не устанет. Рано иль поздно нам придется встретиться лицом к лицу.
Боль покрыла спину твердой коркой. Зубы онемели. Я терпел из последних сил, пока не наступил момент, когда череп будто вскрыли отверткой и затушили грязный окурок. Это был предел...
Мысленно сдавшись, я начал заваливаться набок, готовый распластаться на камнях никчемной лепешкой.
В ту же секунду изнутри пробилась воля, заявив: «Еще чуть-чуть». Возникло нерушимое намерение продержаться, еще немного, преодолеть последний миг.
Тикнула секунда, и я по-прежнему сидел на камнях.
Стало ясно, что есть силы продержаться еще.
И еще.
Боль разом испарилась, будто никогда не существовала. Меня как шарик раздуло легкостью и пустотой.
Теперь я мог сидеть в неподвижности сколь угодно долго, но это стало не нужно. Я поднялся и отправился бродить по джунглям, чувствуя себя как под мескалином. Всякое движение превратилось в медитацию, наполнилось осознанием. Зрение, запах и вкус обострились. Звуки, даже самые далекие, вибрацией отдавались внутри. Никакой усталости.
Сознание больше не спало. Иногда, по дыханию, его глубине и характеру, можно было заключить, что тело спит, но что-то вне меня продолжало наблюдать, улавливая малейшие движения и шорохи. При этом, что бы не происходило вокруг, я не реагировал, оставаясь невозмутимым.
На другой день тело вспыхнуло, охваченное пламенем. Границы размылись, я сделался прозрачней воздуха и занимал огромное пространство. Если плеснуть на меня из ведра — вода бы прошла сквозь, не задерживаясь.
В области живота я почувствовал шевеление. Сделалось не по себе. Бегающее ощущение росло и растягивалось. Оно стало плотным, обвило сердце. Сдавило, готовое убить.
Только сейчас, глядя глубоко внутрь, получилось распознать это токсичное чувство, уходящее корнями в прошлое. Вспомнился момент, когда оно впервые зародилось, обожгло страданием, заразило тревогой, оставило ядовитый шрам.
Я ощутил тахикардию. Казалось, сердце вот-вот не выдержит. Вопреки страху, я продолжил наблюдение. Давящая сущность постепенно ослабела. Размякла. Растеклась. И окончательно растворилась, не оставив ничего, кроме легкости.
В области поясницы что-то щелкнуло, и меня вбросило в состояние безмятежности. Мысленный конвейер встал. Я больше не являлся ни телом, ни мыслью и, в принципе, не был кем-то. Слов и понятий не осталось. Ничего.
Когда пежо миновал марокканский пограничный пункт, дорога исчезла — о ней можно забыть.
Песчаная буря двинулась прямо на нас.
Рябит, все затянуло пеленой. Песчинки кружатся, сбились в дребезжащую стену.
Впереди торчат железные останки. Черные, сожженные солнцем, погрязшие в песках каркасы машин. Разбросаны там и сям, будто сотни павших драконов. Откуда они?
На неровностях скребем бампером. Пролезаем мимо железных скелетов, их торчащие кости цепляют обшивку.
Буря усиливается, стучит коготками по пассажирской двери. Крупицы пробираются внутрь, уже в салоне. Кашляю. Совершенно не видно куда едем. Впереди сплошная дымка, да размытые очертания драконов.
Вдруг один из скелетов дергается — оживает! Бросается в нашу сторону. Мавр, испугавшись, вдавил педаль газа. Мотор взревел. Пежо устремился вперед, рассекая наносы. Песок летит на капот, кузов дребезжит. Вещи в салоне пошли кувырком, посыпались на голову.
Дракон сбоку! Перепрыгивает с места на место. Летит наперерез, чернеет, нарастает, становится четче. Уже совсем рядом. Он кидается на нас с диким ревом, идет на таран!
Кричу.
Пежо ударяется носом. Грохот металла, летят осколки.
Из военного джипа выскакивают три силуэта в камуфляже. Гнутся под тяжестью пыльного потока.
Лица перевязаны платками. Целятся, тычут взведенными палками, напоминающими АК-47.
Что-то орут, но звуки поглощаются ветром. Двое подбегают к водительской двери и вытаскивают мавра. Тащат бедолагу за шкирку, а он все никак не отпустит зубами лакричную палку. Пухлое тело брыкается. Контрабандист открывает рот, но тот мгновенно набивается песком. Закидывают толстяка в джип, будто мешок грецких орехов.
Давят на газ. От колес взлетает фонтан пыли, который тут же разносится ветром.
Сижу, моргаю. Водительская дверь болтается, поскрипывая.
Песчинки бьют по металлу.
Хватаюсь за ручку, упираюсь плечом. Дверца не поддается. Бью изо всех сил. Вываливаюсь наружу. Рюкзак падает следом. Хватаюсь за лямки и карабкаюсь прочь, за ближайшую дюну.
На ноги не подняться. Песок слепит, забивает глаза.
Желтизна.
Буря ушла и виднеется пыльным облаком вдалеке. Дышу сквозь платок, капюшон не снимаю.
Солнце обжигает кипящим маслом. Во рту моток колючей проволоки, больно сделать глоток.
Песок забрался под одежду, смешавшись с потом — разъедает кожу, как кислота. Крупицы везде — в уголках глаз, на ресницах и зубах. Песку очень нравятся щели, особенно между зубов.
Рюкзак потяжелел вдвое. Бросаю на землю.
Связываю веревку из одежды. В пустыне нет дерева — не повеситься.
Тащу рюкзак за собой на поводке из одежды. Тот, как тяжеленный гроб, упирается, прорывает борозду. Далеко назад по песку растянулся мой шлейф, словно идет хвостатое существо.
Ноги буксуют, спотыкаются, уходят в песок по щиколотку. Икры ноют. Каждая новая дюна дается труднее.
Вниз прыжками — отталкиваюсь как астронавт. Падаю на задницу, гребу руками и ногами.
Затем следует новый, долгий и изматывающий подъем.
Оказавшись на вершине бархана, обессилевший, плюхаюсь на песок.
Оглядываюсь по сторонам.
Бесконечные желтые гребни уходят к горизонту.
Пустыня плывет. Дюны скользят, неспешно, словно миллионы гигантских улиток. По несколько метров в год.
Передо мной лежит камушек. Что он тут делает?
Поднимаю. Действительно, камушек. Может, я на одной из тех дюн, что убывает? Обнажила то, что прятала долгое время.
Солнце медленно течет к горизонту. Сплющилось желтком и краснеет. Поднимается марсианский океан. Все запачкалось, одежда побагровела. Сгоревшие кисти рук сделались свекольными.
Смачиваю глотку горячей водой. Есть не хочется — сразу наедаешься водой.
Закрываю веки.
Волнистые узоры, как пьяные, гуляют перед глазами.
Делаю еще глоток, вода проходит насквозь.
Тишина.
Что-то перебегает с места на место. Замирает, и снова бежит.
Вот оно оказалось совсем близко, остановилось.
— Ас-саляму алейкум!
Открываю глаза.
Совсем уж стемнело, на небе висит желтый блин.
— И тебе мир, ящерица, — отвечаю.
Та стоит черная, с плоским хвостом и ирокезом вдоль позвоночника. Толстая морда повернута профилем — смотрит правым глазом.
— Ты не поешь и не танцуешь? — интересуется дракончик.
Изучает пришельца желтым глазом, теперь уже левым.
— Почему ты грустишь?
— Я потерялся, — говорю.
— Тот, кто следует сердцу — не теряется.
— А я вот заблудился!
— Ты в правильном месте, разве ты не видишь?
— Оставь меня, — отмахиваюсь, — я устал, где цель?
— Ладно, — сказала ящерица, перебежав на новое место. — Ты сам. И есть цель.
— Погоди.
Застыл черный хвост.
— А ты почему не поешь, почему не танцуешь?
Сквозь потрескивание песчинок пробивается какая-то мелодия. Вроде бы.
Не разобрать.
— Жизнь — моя песня.
— Тогда что твой танец?
Ящерица промолчала.
Перебежала в темноту, растворившись.
Ночь веет прохладой. В небе вспыхивают падающие звезды. Луна позолотила треугольные крыши. Я — тот, кто шагает по маргариновым дюнам. Ступаю легко и беззвучно, звериными лапами, навстречу мелодии. Ведомый шальной красотой. Мне никуда и не нужно, а просто есть ноги, которыми приятно шагать. Шагать — все равно, что дышать.
За очередным барханом вижу шатер, у подножия. Из узкой тряпичной щели сочится приветливый свет. Кто-то играет на лютне. Верблюды, почуяв присутствие гостя, издали протяжные крики, необычные, словно они — переселенцы с далекой планеты.
В шатре были ковры, висела картина. Меня там тепло приняли и налили горячий чай.