Часть 4. Страх
Что такое приключение? Это не побояться и оседлать волну. Можно прятаться, лениться, закрывать глаза и считать, что тебе это не нужно. Но волны все равно там, накатывают, бьются о бежевое основание мечети. Двухсотметровым гигантом поднимается та из воды и, выпрямив спину, устремляется высоко в небо, чиркая макушкой самые облака.
Мечеть стоит, вопреки неудержимому натиску океана. Словно корабль, навсегда бросивший якорь. Разрезает монолитным носом наглые волны. Ребятишки, дюжина коричневых точек в шортах, похватав самодельные доски, похожие на туалетные сидения, прыгают со стены прямо в бурлящую воду.
Волны поднимаются одна за одной, шипят, пенятся барашками. Те, что не разбились о мечеть, продолжают движение к берегу и падают там, обессилевшие, прямо на острые камни, раскатисто, подобно тропическому грому. Брызги повсюду.
Говорят, время от времени кто-то не выплывает. Когда ударяет головой о валун — теряешь сознание, и океан забирает с собой. Воды здесь такие прожорливые, что человека уже не найти.
И вот, спрыгнув с мечети, ты оказываешься в бурлящей пасти и дожидаешься волны, той самой, своей волны. Изо всех сил гребешь руками, пытаешься оседлать прозрачную акулью спину. И когда у тебя получается — захватывает дух. Время замирает, ты растворяешься, сам становишься волной, стихией. Испытываешь откровение, которое становится частью тебя, уже нового человека.
К вечеру океан отступает, медленно, как наевшийся зверь, оставив после себя обглоданный берег. Обнажает каменистое дно. И, конечно, никаких утонувших не находят. Их с собой забирает глубина и вечность Атлантики. На месте ушедших волн чернота, в неровностях которой блестят лужи. Зеркальные поверхности отражают краски заката.
Народ снимает обувь, закатывает штанины и, подняв подол джеллобы, идет туда, в каменистое поле из луж, где можно поймать краба. Или морскую звезду. Все эти люди в длинных нарядах собирают ракушки, ищут жемчужину и что-то еще. А что это — еще, никто толком не сможет ответить, но каждый надеется это найти.
Провожая багровый закат, ты стоишь на берегу Касабланки с рюкзаком на плечах. Ничего не знаешь, но многое понимаешь; и отправляешься в путь, за шальной волной, на собственный поиск.
У мечети собираются марокканцы — стекаются на вечернюю молитву. Со всех концов города доносится пение, протяжно, как гул военной сирены. А ты идешь вспять, покидая белокаменный город, и держишь путь строго на юг — в дьявольскую глотку Сахары.
Сутки в душном автобусе, и ты никуда не приехал. И все думаешь, когда же появится эта проклятая Дахла, зажатая в тисках бесконечности, между пустыней и океаном. Наконец в окне проплывают безлюдные улочки, припорошенные желтой пудрой. Этот город будто слеплен из крошек, а дома из тростникового сахара; и, кажется, рассыпятся, чуть польет дождь. Настолько Дахла сухая и желтая — до хруста во рту.
Там ты находишь толстого мавра, жующего лакричную палочку. Контрабандист везет тебя дальше на юг — в толщу дюн, в самое кострище, где поднимается песчаная буря. Воздух дрожит. Мелкие крупицы, размером в одну восьмую миллиметра, кружатся плотным роем, скачут блохами, сочатся тлей сквозь стыки автомобиля. Забираются под одежду и в уши, а особенно в щели между зубов. Жар. В ноздрях сухость и запах пыли. Дышать нет желания, но не дышать еще хуже.
Пустыня проглатывает целиком, с костями, так, что ничего не остается. Ты растворился. Пропал с наземных радаров.
Каким-то чудом всплываешь в Мавритании, неподалеку от Нуадибу, где на песчаный берег выброшены гигантские ржавые монстры — корабли гниют на солнце китовыми тушами.
Стоишь с рюкзаком у дороги. Вдалеке по песку ползет чугунная гусеница, растянувшись на два километра. Выжженные солнцем вагоны катятся по сухой желтизне. Состав такой длинный — не сосчитать. Всякий раз добираешься до тридцати двух и сбиваешься — картинка расплывается. А вагонов, ну точно больше двухсот! И что-то блестит там, под самым брюхом состава, словно вагоны перевозят не руду, а светлячков, которые крупой сыпятся наружу. Свежий, только что срезанный металл рельс ярко-ярко блестит на солнце.
Неожиданно перед тобой тормозит дырявое ведро с мотором. В нем сидят мужики с сухими, как изюм, лицами. Ты спешишь запрыгнуть внутрь разбитой колесницы и убраться прочь.
Вечером, когда солнце расплавилось на сковороде горизонта, автобус съехал на обочину. Мавры гурьбой высыпали наружу. Умывают лицо, руки, а также шею и ноги. Развернули на песке коврики, встали перед ними и молятся, упершись чистыми лицами вдаль — куда-то в направлении бамбуковой рощи, где жалятся змеи.
Ближе к Нуакшоту дюны мельчают. Раскиданы круглые кустики, и торчат сухие деревья. Вдоль обочины, на веревках и кривых жердях, растянуты черные шатры. Здесь чуть больше жизни. И блокпостов, кстати, тоже. Где военные с автоматами пялятся на тебя верблюжьими взглядами.
И вот ты в столице. Вместо тротуаров песок. Мужички в разноцветных тюрбанах передвигаются на уставших ослах. Сидят на телегах, и голова их качается в такт. Везут хворост, а кто-то печаль, а многие не везут ничего.
— Выпьешь молочка, и в путь! — говорит засохшая бабка, что сидит на картонной коробке. В верблюжьем молоке много жира. Оно растеклось по нутру и ползет, будто живое. Желудок урчит недовольный, посыпая проклятьями бабку. А сам ты хрипишь как верблюд, и хочется смачно плеваться.
На пути в Сенегал дюн совсем не осталось. Вокруг грязная пустошь — саванна и черная жижа, из которой лакают животные. Никаких тебе зебр, жирафов, газелей, нет даже слонов. Вместо них морды коровьи, что без остановки жуют. Пасутся козы с ослами. Вот в окне убегает чья-то грязная задница, к ней пришит тонкий хвостик.
Плетемся. Машина качается, переваливаясь, по бездорожью. Объезжаем кабаньи ямы и сырые места. С веток голого деревца роем рассыпались птицы. Вдалеке семейство верблюдов: папа, мама и верблюжонок.
На границе с Сенегалом возникает дорога, с таким драгоценным асфальтом. И дома из бетона. Сначала один, потом два, потом много. Вырастают большие районы с неуклюжими серыми стенами. Грубые цементные блоки царапают тонкую душу. Дома никому не достроить, поэтому — как получилось. В каждом недостроенном доме живет большая семья. Настолько огромная, что быстрее сосчитать все вагоны у мазутного мавританского поезда.
Вокруг стен, унылых и серых, расстелен ковер из яркого мусора. Отходов навалено больше, чем на запущенной свалке. Горы цветастого пластика, автомобильные шины, пакеты, целлофан, полиэтилен, рубероид, пенополистирол и труп сбитой собаки.
В этой помойке шагает влюбленная пара. Тут же играют детишки, меж детишек пасутся животные — коровы и козы, снова коровы — все с торчащими ребрами.
В Дакаре машин — тьма как много, и каждая из них под завязку. Нафаршированы африканцами любых возрастов и профессий. Вот бы покушать долмы. Лишь бы не молока от верблюда. Не переставая мечтать о еде, изучаешь обочину, вдоль которой продаются фрукты, напитки, тысяча и одна дребедень. Шагают высокие женщины: сенегалийки в цветастых нарядах, сережки в ушах и прямая, как мачта, спина. На голове тащат груз неподъемный, мешок иль корзину, а иногда сразу все — выбирать не приходится.
Поздравляю, ты проехал три тысячи километров. Четыре дня сквозь Сахару.
В Дакаре стоишь на холме, охлаждаемый бризом; под монументом из меди и бронзы — папа, мама, ребенок. Монумент тот гигантский. И все же мечеть Касабланки выше раза в четыре.
Если возьмем каждый метр от той высочайшей мечети и представим, что метр — это ржавый вагон, вот ровно столько частей содержал мавританский тот поезд.
Фу-х, наконец-то удалось сосчитать!
Смотришь вдаль. У океана сверкает маяк желтым светом, напоминая: «Перевалило, дружище, уже за середину июля». Стало быть, закончился месяц священный, который зовут Рамадан. А к твоему возрасту добавился год — тридцать третий.
Да! Тридцать второй был отличный. И вовсе не кажется годом, скорее — отдельная жизнь. И, вообще говоря, что есть год?
Ведь когда повторяешь одинаковый год, раз за разом, крутясь в той же рутине — разве можно назвать это годом. А вот если поймал ты волну, хоть одну, или сделал шажочек к мечте — тогда, действительно, это год, молодчина! Значит, ты — уже вовсе не ты. А стихия, которая течет и меняется; абсорбирует опыт, вбирает в себя целый мир.
Ты — невероятней и больше, чем думаешь: океан и пустыня; джунгли, хижина, дождь; нырнувший с мечети мальчишка; туарег с винтовкой, принимающий роды у умирающей самки верблюда; африканка, кормящая грудью, что помешивает рис в котелке. Солнце и луна. Весь мир — это ты.
А что дальше? Снова в путь. Впереди невероятная Африка — сухая, желтая, дикая, черная.
— Кэ эстас бускандо? Что ты ищешь?
Чилийка уперлась подбородком в ладонь, разглядывая небритое лицо собеседника.
Мужчина молчал.
— Ты не боишься потеряться? — сказала она.
— Мне кажется, мы все в какой-то мере потеряны. Как сорванные листики, которые разносит ветер, — мужчина смахнул со стола невидимые крошки. — Вот скажи, чтобы найтись, разве не нужно сначала потеряться?
— Ну не знаю. Можно жить спокойно, как все. Не испытывать лишний раз судьбу. А то закончишь где-нибудь на верхушке горы, одинокий, насмерть окоченевший; и все, что от тебя останется — иссохшая тушка.
Собеседник вопросительно поднял брови.
— Труп леопарда! — уточнила она. — Я читала в рассказах про Африку*. Там, на вершине Килиманджаро, лежит пятнистый зверь, весь замерзший, и никто не знает что его туда привело. Прямо как ты!
Поправив челку, чилийка продолжила:
— Мне тогда этот вопрос не давал покоя, и сейчас, хоть убей, не понимаю. Вот что он искал, этот леопард, так далеко в снегах?
_______________________
Сноска: Скорее всего, онаимела ввиду рассказ Хемингуэя, где упомянут замерзший труп леопарда, найденныйпастором Ричардом Рёйхом в 1926 году. Пастор обнаружил зверя на высоте 5630метров, у самого кратора. Рёйх сделал фотку и отрезал леопардово ухо в качествесувенира.
— Как по мне, знать, что ищешь — вредно. Лучше не знать. Ведь когда знаешь, ты только об этом и думаешь, и старательно надеешься это найти. Так ведь можно упустить что-то другое, настоящее. Но я понимаю того леопарда, это тяжело объяснить... Это когда слышишь зов, — прижимает кулак к сердцу, — прям отсюда, и не можешь не следовать ему, понимаешь? Не можешь бездействовать, ни минуты находиться в неволе — лучше уж умереть!
— Мне не хватит куража, я трусиха, — женщина вздохнула. — Говорят, чтобы преодолеть страх, нужно встретиться с ним. Подойти близко-близко и взять за руку!
— Чего ты боишься?
Тусклый свет на потолке задребезжал и погас. Включилось ночное освещение, красное и еще более тусклое. Комната стала похожа на лабораторию для проявки фотопленок. Картина на стене сменила оттенки, загустела, в нее забралось еще больше теней; сбились плотной кучей, как в вагоне с углем.
— Уже поздно, — чилийка поднялась, держась за стол.
Собеседник встал следом.
В этот момент комната пришла в движение. Корабль завалился вбок, как падающий бегемот. Мужчина и женщина сцепились взглядами, держась друг за друга, связанные одной мыслью: «Если падать, то вместе».
Мужчина молчал, глядя на покрывшийся антрацитовым блеском платок собеседницы. Тот казался зловещим, как хвост застывшей рептилии.
Помещение вернулось в горизонтальное положение, и женщина плюхнулась на стул:
— Поговори со мной, — она сбивчиво дышала, — Мне страшно, скажи что-нибудь.
— Что?
— Научи. Как потеряться, чтобы найтись?
Неподвижный зной. Запах гари. Вверх карабкаются столбы дыма, растекаясь по небу ядовитыми чернилами. На перекрестках раскиданы костры, в которых пылают автомобильные покрышки. Тихий городок Бобо-Диуласо охватили беспорядки*. Сквозь стену шума летят камни и мусор. Резко и беспокойно бегают силуэты. Продовольственные бараки закрыты.
_______________________
Сноска: 16 сентября 2015 года в Буркина-Фасо президентская гвардия совершила военный переворот. Тут же в столице Уагадугу, а затем по всей стране, началась волна протестов. Гвардейцы ввели комендантский час и разгоняли на улицах любые скопления людей. Слышались выстрелы. Как минимум, троих кокнули и более 60 выкарабкались с ранениями. В Бобо-Диуласо демонстранты возвели баррикады и перекрыли движение. Обезумевшие африканцы жгли костры днем и ночью.
Спустя неделю беспорядков, мятежные гвардейцы, зассав, подписали мирный акт и разошлись по казармам. Временный президент вернулся к своим обязанностям, а Буркина-Фасо безнадежно болтается среди беднейших стран мира.
Позади одного из бараков покосился дряхлый сарай, где я кантовался за пятьсот франков. Тут же, во дворе, пасутся животные. В загоне костлявая корова ударяет по решетчатым бокам плеткой хвоста. Вокруг ни травы, ни зелени. Раз в день африканец привозит тележку сухого сена, но сегодня не появился.
С голодухи козлы взобрались на кривое деревце, обгладывая ветки. Мне нравятся козлы — умеют карабкаться по горам, снегам и деревьям. В них живет дух приключений.
Бросив прощальный взгляд на бородатых друзей, я пролез через дыру в полуразрушенной глиняной стене и двинулся прочь окольными путями.
Капюшон скрывает лицо, но это помогает отчасти. Белый человек с рюкзаком привлекает больше внимания, чем инопланетянин. Пробираюсь мимо лачуг, неумело сбитых из бесполезного хлама. Под подошвой хрустит глина с укатанным в нее пластиком. Поворачиваю за угол. В нос ударяет затхлый запах мочи. Резкий лай за забором обнаруживает меня. Ускоряю шаг.
Поодаль, на перекрестке, пылает гигантское кострище, из которого торчат палки и арматура. С десяток силуэтов возбужденно скачет вокруг, как кучка горилл у приползшей змеи.
Одна из них замерла, глядя на меня. Ее примеру последовала другая, затем еще одна, и еще. Все внимание фигур приковалось к чужеземцу. Делают взмахи длинными руками, что-то выкрикивают. Рядом падает брошенный ими камень. Не сбавляю шаг, наблюдаю краем глаза, скрываюсь в задворках. Крики остаются позади.
Доковылял до автостоянки. Толпы африканцев сгрудились вокруг автобусов, образовав гигантский муравейник. Жужжание, ажиотаж и жалобный плач. Прорываюсь вперед. Залезаю в первый автобус до границы.
— Нервов никаких не хватит! — задрожал женский голос, дополняя вибрацию в стенах. — Как тебе удается сохранять спокойствие?
Подавшись вперед, мужчина прошептал:
— Когда вокруг творится что-то неладное, я представляю, что меня сопровождает паук, — вытягивает руку на уровне стола, — во-от такого размера.
Женщина смотрит удивленно.
— Люди боятся пауков, — пояснил мужчина.
— Но он же не настоящий! — усмехнулась. — Выдуманный.
— Не более, чем мы с тобой.
— Неужели действует?
— Поверь, никто не приблизится к человеку в капюшоне, у которого метровый паук.
— Невероятно. Ну так это же не из-за паука!
— Думаешь, из-за капюшона?
— Нет же! Враги чувствуют твою уверенность, думают, что у тебя в кармане пистолет или нож. Но паука-то они не видят!
— Если ты чего-то не видишь, не значит, что этого нет. То, до чего дотрагивается воображение, оживает.
Начался ливень. Струйки воды просачиваются внутрь и печально стекают по стеклу изнутри.
Автобус старый, уставший автобус. На крыше куча сумок с мешками, пережатых брезентом и паутиной веревок. Проход забит: несколько старых телевизоров, стройматериалы, балконная дверь и двухметровый католический крест. Железные сидения, словно средневековые орудия пыток, сдавливают колени. Между потертым металлом зажат человеческий материал, набит плотнее, чем в консервах. Дым сгоревшего бензина летит внутрь. С верхних полок сыпятся перья, кудахтают курицы.
Когда дождь утихает, поднимается духота. Растет духота, и рождаются мухи. Из задней части автобуса тянет гнильцой. Мухи обожают гниль и дерьмо. Потому охотно заполняют остатки пространства.
Вонь и жара высасывают последние силы. Слабость в желудке нарастает. Зудящая кожа пытается поймать дуновение ветерка, но тщетно. Воздуха мало, гораздо меньше, чем мух. Упираюсь мокрым лицом в рюкзак, сдавливающий колени. Чувствую еле уловимый аромат лаванды — где-то внутри благоухает кусок мыла. Во рту копятся слюни. Этот мыльный обрубок с налипшими волосами — единственное, что позволяет не потерять сознание.
Позади стучат барабаны, ни звонко, ни весело — как на галере. Автобус ползет так натужно, что хочется помочь ему веслами. Затем железное судно встает, упершись в блокпост.
Заходит военный. Расстегнул кобуру. Пистолет весь в царапинах и с предохранителя снят. Человек в камуфляже недоверчиво ползет по проходу, широко перешагивая, прижав к носу платок и морщась от вони. Останавливается у креста, светит фонариком в почерневшие от усталости лица. Разворачивается и быстро уходит. Ни документов, ни денег не требовал.
Следом в автобус влезают тучные женщины с тазами, едой и закусками. Предлагают напитки, каркаде, баобаб, сигареты, вареный ямс и бананы.
Вложив в черную руку монеты, получаю имбирный напиток. Вспотевшая бутылка, использованная тысячи раз. Холодный пластик прикладываю к расплавленной шее. Остужает.
Автобус пыхтит, выплевывает сажу, еле-еле приходит в движение. Продавщицы, закончив транзакции, прыгают на ходу со ступеньки автобуса. Пошли прочь, жопастые ниндзи! Дайте пространство и воздух.
Добравшись почти до полуночи, железяка сломалась. Народ вылезает наружу, разминает ржавые косточки. Испражняется, тут и там, на обочину. Женщины садятся на корточки, словно высаживают яйцо.
Отхожу в сторону. Пробираюсь вдоль кустов, что раскинули колючие когти — цепляют за кожу. Натыкаюсь на силуэт в темноте, тот шевелится. В тишине прохладного вечера свистит и пенится струйка. Толстуха машет рукой — прогоняет, словно отбиваясь от мухи цеце. Вместе с тем, из глубин ее тела пробивается газ, испускаясь наружу. Жирная курица сидит и хохочет. Не остановить цепную реакцию, крещендо и бульканье. Смех вперемешку с хлопками, громче, чем трубы автобуса.
Убегаю прочь и прячусь за кустиком. Поднимаю уставшую голову, повесив взгляд на месяц, что застыл ехидной улыбкой. Чувствую слабость, жар и озноб.
Автобус лежит в темноте и воняет бензином. Всей толпой мы уперлись руками — толкаем непослушную тушу. А та все кряхтит, ленясь заводиться. Толкаем во тьме, гурьба черных и белый. Дотащили мертвого мамонта практически до самой границы. Наконец, задребезжав, железный зверь ожил — успешно покидаем страну.
Добравшись до Ганы, я лечился от малярии три дня. Но осталось что-то еще. Другое, отравляющее ум паранойей. Все сломалось — тело скрипело, разваливаясь. С каждым днем хуже. Болезнь берет вверх, лупит тяжелым хвостом, глушит, тащит на дно — теряю концентрацию. Как победить того, кого ты не видишь? Шансы один к десяти.
Боль включает черно-белое восприятие. Пью антибиотики — не помогает. Наверное, инфекция не внутри, а снаружи. Местный менталитет изматывает, африканцы так и вьются вокруг. Какие же они шумные, терпения нет! Проехал четверть континента, а от страны к стране ничего не меняется. Та же грязь, невежество, беднота и разруха. Мой поток бросил меня, оставил догнивать в черной клоаке.
На узкой улочке Аккры, в трущобном районе Нима, стучат барабаны. Под огромным шатром африканцы веселятся, пьют и танцуют. Так здесь выглядят похороны. Поминают почившего парня. Говорят, отравился едой, другие — ядовитый укус жуткой твари. Впрочем, дело обычное, похороны каждую пятницу. Люди здесь мрут чаще мух, повод потанцевать и напиться.
Много одинаковых лиц. Подходят, все хотят познакомиться с белым. Каждый лезет и несет ахинею. Говорят на английском, но слышится мыльный шум. Голову давит до треска, по ушам хлещет плеткой. Прячусь в сторонке, но негры снова подходят — повторяется пытка.
Укрываюсь в каком-то бараке, здесь меньше шума. Сижу, облокотившись на липкую столешницу.
Потягиваю безвкусную мальту. Звонко ударяют бутылки. В заднем углу притаились и лакают из горла нигерийцы. Тошнота, черная кожа, блеяние, смесь пота, грязи и алкогольных паров.
За соседним столом сидят клерк в пиджаке, старикан и взлохмаченная пузатая девка. Старикан — кощей с противными бычьими глазками, распухшими, с паутиной красных подтеков. Достает баночку от конфет и втягивает ноздрями порошок. Глаза наполняются кровью. Перетертая моринга, смешанная с белой дрянью, превращает мозг в красный суп. Стало ясно, что старик этот молодой, просто сгнивший до состояния дряхлого пня.
Клерк гладит пухлой ладошкой ляжку беременной девки. Этих двух убивает другое: десятичасовая работа и похоть.
Беременная бочка на ножках, готовая виснуть на всяком, обхватила шею соседа. Жадно поглядывает в мою сторону. Не хочу пересекаться с ней взглядом. Ведь внутри меня, внизу живота, шевелится что-то животное, готовое возжелать падения на самое дно. В инстинктах легко потеряться, только дай им волю. Похотливые шлюшкины глазки теребят, не давая покоя...
Щемящая боль пронзила шею. Спазм. По позвоночнику пробежал разряд. Тело обмякло, упало. Не помню.
Лежу, щекой на полу. Смотрю на дырявые доски. Почерневшие от грязи, измученные. За долгие годы дерево впитало капли пота, алкоголя и крови. Стертые половицы подобны вшивой собаке, которую день изо дня пинают африканские пятки. А она — свидетель всех похорон — видела разложение человека.
И сейчас дребезжат половицы, мелькают костяшки и пожелтевшие ногти. Под ногтями твердая грязь. Пробегают черные пятки, будто проезжает грузовой состав.
Сквозь светлые промежутки вагонов вижу толстого негра. Он единственный, кто здесь в ботинках. Рубаха на нем расстегнулась. Резиновыми покрышками торчат пласты живота. Беременная шлюха на нем. Сидит, вцепившись в твидовые мятые плечи. Ее живот скользит по животу толстяка. Его живот обсасывает слюнявыми складками черный шарик с пупком.
Совокупляются на хлипком стуле из пластика.
На босой женской ступне, болтаясь качелями, повисла тряпка с разводами. Мужик врезался пальцами в пышный зад черной самки. Из рваного платья вывалилась грудь и повисла блестящей лепешкой с растянутым резиновым соском.
Прыгали все они вместе: жирдяй, шлюха и сиська. Но сиська активней всего — мелко, быстро и мелко, как скачет секундная стрелка. Вверх-вниз, иногда застывая на месте. Вверх-вниз.
Босоногий состав, бежавший по полу, дробил картинку на серию кадров.
Головы любовников повернулись. В глазах женщины читалось отчаяние. Мужское лицо кривилось в блаженстве, стекающем медом по трем подбородкам. Оба уставились на меня, позабыв, что находятся друг в друге. Слипшиеся дворняги с ошарашенным взглядом, не понимающие как расцепиться.
Пожелтевшие трусики упали и валяются на полу, придавленные ножкой от стула. А там, за пластиковым стулом, лежит костлявое тело, как отражение в зеркале. Вздулись мелкие кровавые глазки, изо рта течет пена. Сухое тело наркомана извивается в кокаиновом танце, так и сяк: выгнув спину, делает мостик; теперь эмбрионом лежит, поджав ноги.
Так на улочке весенней Памплоны бык догоняет испанца; рогом впивается в печень, цепляет за ребра, подкидывая с легкостью в воздух; затем добивает беднягу, возя тряпичную куклу по каменистому грубому полу. Ватные руки загнулись, кости сломались, салат из внутренностей плескается в кожном кульке.
И, кажется, наркоману одному все равно, что по полу, в переполохе, мечется тысяча ног.
Кру говорит, если тебя отправили в нокаут — это лишь начало следующего раунда.
Ничего не снимает боль лучше, чем другая боль. Пронизывает, отрезвляет, напоминает о том, кто мы есть. Трясет за плечи и громко орет в лицо: «Ты все еще жив, поднимайся!».
Боль — лучший учитель. Не сопротивляться, принять. Если ты способен обнять боль, сознание становится непобедимым.
В бою всегда, в первую очередь, происходит схватка ментальная. Крепкое сознание способно выиграть бой еще до первого взмаха. И даже тогда, когда все кажется безнадежно потерянным — сознание, вопреки обстоятельствам, берет верх.
Четыре тактики ведения боя на земле носят имена животных, обеспечивая эффективную оборону, а также контр-выпады. Самая яростная и атакующая называется леопард. Самая жуткая и подвижная — паук.
Паук призван вселять ужас. Сначала он сидит на полу, обороняясь, и использует длину ног для блоков. В любой момент паук поднимает тело над полом, опираясь на руки и ноги, бегает туда-сюда и опасно жалит.
Все длилось где-то секунду.
Перевернувшись на спину, дрыгаю ногами как таракан, расчищая пространство вокруг. Отрываю задницу от пола, бегая на четырех ногах, зигзагами, по косой траектории.
Шлюха, задыхаясь, орет:
— Мон дьё! Боже мой!
Сыпятся бутылки. Шум, крики, топот.
Падают стулья. Бьется стекло, разлетаясь шипами по полу.
Надвигается силуэт, уже совсем рядом, заносит мачете. Подбрасываю ногу в воздух. С тяжестью кувалды бью пяткой по его ступне. Хруст ногтей и костяшек. Вопль. Нападавший запрыгал на здоровой ноге, и, наступив на бутылочный осколок, повалился на пол. Грохот, дребезжание, кровь, негр корчится в спазмах.
Намечаю путь к отступлению. Быстрее, к задней двери! На четырех конечностях, пауком, выбегаю наружу. Вскакиваю на ноги и даю деру.
В темноте виляющие ноги сбиваются о камни, коробки и мусор. Наступаю в лужицы грязи. Лабиринт темный и узкий, вдоль стен разносится топот. С разбега влетаю в кого-то, сбиваю с ног. Бегу дальше.
Страх впился в сердце, выковыривая дыхание.
Слева, в стороне, пустое строение, напоминающее коровник. У входа мигает тусклая лампочка. Рядом никого. Влетаю в пустоту дверного проема.
Темно. Под потолком узкие окна, путей к отступлению нет.
Прячусь в закуток. Замираю.
Пытаюсь осознать повреждения — никак. Дышать трудно. Адреналин кочует по телу. На ладонях порезы. Раз смог пробежать километр, кости целы.
Острый запах дерьма. Ощупываю штаны — не мое. Дерьмо, что воняет — повсюду. Все помещение — навозная яма. Грязные, в надписях, стены кабинки. Очко забито пирамидой фекалий. Вокруг обрывки черно-белых газет, исчирканные коричневыми штрихами.
На улице крики и голоса. Нарастают шаги — быстро шаркают, забегают в туалет.
Жмусь в кабинке. Практически впечатался в стену. Под ступней разъезжается что-то скользкое. Большие глянцевые тараканы заползают на пальцы ног. Из живота карабкается блевотина. Громадным слизняком пытается вылезти, но соскальзывает. Зажимаю кровавыми ладонями нос. Задержи дыхание!
Тень мечется, скользит поверх кусков кафеля. Удлиняется, набухает до невозможности и влетает в кабинку.
Стена мокрая. Холодная. Ледяная, холодная.
Я вжат плечом в стену.
Ступнями в скользком болотце. Сочится между пальцев, проводит склизким языком.
Поскуливаю.
Дышу.
Хрип, снова хрип. Странный хрип — не совпадает с дыханием, выбивается, будто чужой.
Медленно поворачиваю голову.
Сидит рядом. Черный. Африканец. Пристроился, и как бы не замечает меня. Ноги его скрылись в куче использованных газет. Отчего он походит на ворона, севшего на охапку осенней листвы.
Круглое мускулистое плечо упирается в бок. Мы сжаты, намертво, в кабинке, впритирку, слипшись плотно. Нет места.
Пальцы незнакомца шевелятся, как червяки, трогают мое запястье, находят ладонь. Его пальцы проскальзывают меж моими и сжимают руку. Ощущаю противную ладошку, скользкий сгусток.
Стены кабинки давят тисками. Так мы и сидим. Крепко взявшись за руки, как влюбленная парочка. Между нами куча дерьма, отдающая кислятиной и желчью. На негритянском лбу блестят жирные капли — грязное масло во фритюрнице; конденсат на поверхности канализационной трубы.
Выпученные белые зрачки хаотично дергаются в темноте. Бегают кругами, вьются. Белые шарики так и скачут — пинг-понг, пинг-понг. Резко замирают, выпучиваются на меня, смотрят с секунду, и снова судорожно вьются.
В этот сумбурный миг, когда глаза наши встретились, пластиковый взгляд африканца выразил ужас. Смертельный ужас, за пределами человеческого. Африканец хрипел как кабан с пробитым легким, заполненным кровью. Кровь пузырится и гуляет вверх-вниз по трахее. Дыхание вот-вот откажет.
Мои мысли, одна за другой, возвращаются.
Шепчу сухими губами по-французски:
— Кэс ки сэ пасэ? Что произошло?
Но вопрос затерялся среди всхлипов.
Незнакомец рыдает. Захлебывается желтым тестом из слез и соплей. Вязкие соленые нити тянутся изо рта и носа. С гладкого подбородка свисают жидкие сосульки. Вряд ли способен вымолвить даже букву.
Потеет и трясется как сомалийская шлюха. Пот воняет. Сладковатой пряной говниной, закупоривающей ноздри. Черная кожа резка, а пропитанная страхом, способна перебить запах дерьма. Потому и тараканы то ли разбежались, то ли сдохли — не лезут на пальцы.
Расслабляю ладонь, пытаясь отцепиться, но рука соседа крепко держит. Незнакомец смотрит умоляюще. Похоже, от этого зависит его жизнь. Сжимаю его мокрую ладошку. Действует — мускулистая шлюха перестает рыдать.
Выждав время, повторяю вопрос.
А вскоре еще.
— Пютан де мерд, рэпонд-муа! Отвечай, сука!
Наконец слова доползли до черных раковин по бокам курчавого черепа.
Дребезжащие губы пузырятся, выплевывают писк. Пузыри и писк, и пузыри, и вот на губах, помимо пузырей, появились звуки:
— Пп... Пп... П-паук...
— Что паук?!
— Пп... Пп...
— Ну же, гадина!
— П-паук... огромный п-паук...
Больше из негра не выдавилось ни звука.
На рассвете, когда первые холодные лучи солнца проткнули тело ознобом, я выехал из города в сторону границы. Влез в машину и распластался на заднем сидении.
Лихорадка клыками вцепилась в череп. Тело обмякло обездвиженной птичкой.
Машину качает, будто гроб плывет по волнам.
Бывает, богомолы охотятся на маленьких птичек. Хватают крепко за голову. Пернатая тушка обвисает. Богомол держит, медленно, мало-помалу, выедает мозг, начисто, пока ничего не останется.
Вот как так?.. чтобы богомолы...
Блядские богомолы.