Часть3. Любовь
Стол задребезжал, по нему бегает вибрация. Будто за металлической стеной, поднимая пыль, проносится стадо бизонов. Вибрация и раньше присутствовала, все время скрываясь в стенах, но сейчас обнаглела — отделилась и поскакала по помещению.
Стол наклонился, и предметы, чашки, сахарница, манхар пришли в движение, заскользив вниз по скатерти. Пришлось выставить руки, чтобы все к чертям не повалилось в обрыв.
Подошел военный:
— Пермисо! Разрешите!
И быстро расчистил стол. Скатерть тоже забрал.
Новые толчки.
Дыхание схватывает, похлеще чем на аттракционе.
— Прямо как в Сантьяго, — обронила женщина.
— Что там?
— Землетрясение.
Военный сухо попрощался и покинул комнату.
— Чао, — ответили они в один голос.
Помещение резко накренилось, словно корабль вошел в затяжной поворот. Женщина испуганно посмотрела на мужчину. Попыталась что-то сказать, но ее губы выдали лишь вздох. Услышав стук за спиной, она обернулась. Картина с кувшинками громко билась о стену, толкаемая невидимой рукой.
Под потолком зашипел громкоговоритель. На фоне шума плевками звучали коды и инструкции.
Затем снова шипение — как потерянная радиостанция.
Как пальцы дождя, барабанящие по банановым листьям.
Я спустился с гор, оказавшись в ближайшем городке Чианг Дао. Поправил изъеденные лямки рюкзака. Охватил взором окрестности. Утро наполнило легкие свежестью и прохладой. Неподалеку выросла величественная гора, окутанная туманом. Ее подножие рассекала петляющая звонкая речушка. Тут же располагались горячие источники, от которых поднимался пар.
Бородатое лицо застыло безмолвным отражением в воде. Растительность продавила щеки и свисает спиральками. Два глаза, необычно яркие, светятся голубым, как застывшие озера...
Кто я теперь?
Почерневшие пальцы попытались дотронуться до отражения, но нарушили спокойствие воды.
Погружаюсь голый в горячую воду, отдающую яичным запахом. Жар обволакивает, кожа мокнет хлебным мякишем. Боли больше нет — ни внутренней, ни физической. Боль широко открывает глаза, сдирает старую кожу, покрытую пятнами сомнений и крошками проблем. Обновленный и отрезвленный, делаю глубокий вдох. Я все еще жив!
Набросав на влажную землю настил из пальмовых листьев, я провел остаток утра на берегу реки. Журчание подхватило сознание и унесло легким перышком. И сидел бы я так целую вечность...
— Будешь салат из папайи?
Мягкий голос привлек мое внимание. Поворачиваю голову. Рядом сидит силуэт, обведенный лучами солнца. Еле уловимый, светящийся ангел. Пытаюсь сфокусироваться, но глаза, как сломанный объектив, не могут слепить четкий образ.
Вот! Удалось разглядеть улыбку. Ожила как бабочка, севшая на лепесток лотоса. Ровный ряд жемчужных зубов. Блики солнца подсветили персиковую кожу. Такой нежный, ренуаровский образ. Небрежно упавшая на левый глаз челка.
Смотрит, изучает с любопытством, как необычного зверька.
Ну и зрачки! Два бездонных, утягивающих за собой водоворота.
Забираю у ангела картонную тарелку, кладу в рот щепотку струганной папайи. Девушка протягивает палочки для еды. Отмахиваюсь — пальцами вкуснее!
Свежесть зеленых стружек целует язык... Погоди-погоди. Что-то нарастает, тычет в язык, уже совсем рядом. Сквозь ноздри пробегает жгучая лавина, пронзающая остротой. Выдыхаю, еще раз выдыхаю. Кашляю. Корчу гримасу, по щекам текут слезы. Ух, уже успел позабыть остроту местной кухни.
Тайка звонко смеется.
Тянется, проводит ладонью по щеке, приглаживая упругий мох.
— Я знала, что ты сегодня придешь.
Осторожно и нежно трогает скулы, как бы убеждаясь, что я настоящий.
Падает, вцепляется в меня крепко-крепко, обнимая.
Упирается холодным носом в загорелую шею.
— Вик, ты... нет слов...
Она часто-часто вдыхала, ее слова наполнились легкостью и пробелами, добавив мармеладной сладости азиатскому акценту.
— Как же я счастлива тебя видеть!
Солнце неторопливо перевалилось за полдень и спряталось за слипшимися тучами. Ливень обрушился плотной стеной. Мы бежали по улице босиком, держась за руки. Прыгали по лужам, промокшие, не в силах сдержать приступы смеха. Бежали по главной улице, рассекающей пополам двухэтажный город от заправки до рынка, пока нас не остановил единственный светофор. От горячего асфальта поднимается щекочущий жар. Дождь испачкал все вокруг, включая двух ликующих дурачков, мутной рябью. Очертания размылись. Автомобили проплывают кораблями, медленно-медленно, моргая фарами. Мир сделался ливнем.
Ангел стоит в водовороте огней и бликов. Оглядывается по сторонам с восторгом ребенка. Мокрую текстуру блузки измазал зеленцой неоновый язык. Помутневшая юбка облепила линию узких бедер. Блестящие капли падают с кончиков волос, заставляя дрожать тонкие плечи.
Встаю вплотную, прижав горячую ладонь к упругой талии. Наблюдаю. Взгляд девушки смущенно падает на мокрый асфальт. Поднимаю милое личико за тонкий подбородок. Зрачки, набухшие до безумия, пульсируют чернотой. Веки подрагивают. Не пойму, эти глаза мокрые от дождя или плачут.
Да, она преобразилась, куда сильнее меня. Помню ее иной, совсем другой: твердой, строгой. От прежнего образа не осталось и следа — смыло блестящими каплями дождя. Сейчас передо мной стоит девушка, невообразимая, красивейшая из всех!
Смотрю и не утолить эту жажду, не хватает дыхания. Сжимаю ангела в согревающем объятии, чувствую пьянящий запах дождя в волосах. Пью соленые капли с мокрых губ — они слаще инжира.
Дом, где живет Кру, находится у подножия горы. Туда ведет дорога, петляющая меж толстых стволов деревьев. Таких массивных и старых, что кора покрылась мхом, а ветви сомкнулись, закрывая небо. Едешь будто по зеленому туннелю. Сижу сзади, задрав голову, любуясь дырявым потолком. Пахнет древесиной и сыростью. Держусь руками за женскую талию, чуть выше бедер. Ее тело дрожит. Едем мы не быстрее тридцати, и все равно складки свинцовой одежды холодят, руки покрылись гусиной кожей.
На блестящем асфальте раскиданы сухие ветки, мокрые от дождя. Яркими пятнами налипли листья. Черная полоса, желто-оранжевая по бокам, обвивает стволы в самую притирку. Обочины просто нет. Несколько гигантских стволов даже подпилили, сделав выемку — чтобы проезжали грузовики. За одним из таких стволов мы свернули на коричневую тропинку. Колеса окрасились грязью, оставляя за собой чешуйчатый шлейф. Повсюду вокруг блестела пушистая трава.
Пробившись сквозь низкие ряды банановых деревьев, белый мопед подъехал к компактному строению и встал под тряпичным навесом. Тайка заглушила мотор. Я спешился и окинул взглядом небольшую кухню. Здесь на щебеночном полу, помимо мопеда, расположились стол, газовая плита и умывальник. У стены приветственно постукивал холодильник.
Наши вещи, впитавшие литры дождевой воды, уставшие, повисли на бельевой веревке. Стою у раковины с голым торсом. На мне традиционные хлопковые шорты — из ее гардероба; в развороте настолько широкие, что, кажется, сшиты на детеныша слона. Шорты легко подгоняются до нужного размера и закрепляются веревками на талии. В таких же мы тренировались в джунглях.
Смотрю в осколок зеркала, бреюсь. Поглядываю через отражение на женские ножки, танцующие у плиты; на стройное тело в рубахе на китайский манер, скрепляемой на груди узелками. Рубаха, белая и широкая, свисает прямоугольником до бедер и резко обрывается. Рукава, как два хобота — приходится закатывать.
Тайка ловко орудует ножом, кроша овощи: цак-цак-цак. Нарезанные кусочки летят в разогретый вок. Пш-ш-ш. Подпрыгивают масляные капли. Над плитой поднимается пар и шипение. Воздух наполняется приятными нотками арахиса, имбиря и соевого соуса.
В этой рубахе она похожа на летающий бумажный фонарик. Кру всегда была чудной. В тот первый раз, на мосту, когда мы встретились, она стояла во всем белом, а в руке было мороженое. Круглый мотоциклетный шлем скрывал волосы, делая ее похожей на мальчика. Глядя на непонятного пришельца, я растерялся. Хотя сам-то я был ничем не лучше — беспомощный бродяга. Наверное, общая ненормальность нас и сблизила.
Тайка встала на носки, балериной, потянувшись за специями. Тонкие мускулы икр напряглись. Рубаха поднялась до самых ягодиц, оголив округлые очертания. Я замер, парализованный моментом. Затем подол рубахи упал на прежнее место.
Уточняю по-тайски, неужто хозяйка готовит жареный рис с овощами.
— Не-ет, ты не так произносишь! — расхохоталась она, не отрываясь от готовки. — Правильно: кхау пхат пак! А ты, как мокрая индюшка, издаешь бульканье: пак-пак-пак.
— Как слышу, так и произношу! Кто же виноват, что у вас все слова трехбуквенные.
— Сам ты трехбуквенный, Вик! — покачала волосами.
— Мой тайский плох, — подхожу ближе, — потому что меня обучала плохая училка!
— Ах так! — взмахнув рукой, она резко повернулась.
Мой взгляд устремился вверх на взлетевший металлический блеск. Нож сделал несколько быстрых оборотов, застыл на секунду под потолком, затем стремительно, как молния, воткнулся в деревянную доску. Цак! Две половинки авокадо закачались, оголив крупное разрезанное семечко.
Мы стояли вплотную. Наши взгляды переплелись в прочный клубок — до давящего ощущения в животе. И так щекотно вдруг стало, что мы без причины по-детски рассмеялись.
Тайка протянула руку, заботливо вытерев пятно мыльной пены с моей щеки.
Затем, почесав нос широким рукавом, радостно сказала:
— Еда готова.
Лучи солнца пробились сквозь дырявые тучи. Небо кое-где прояснилось, но целое стадо ватных бизонов паслось у вершины горы. Яркие блики упали на акварельную растительность. Тени банановых деревьев машут хвостами. Мы кушаем палочками.
Волосы ангела, еще влажные, свисают резиновыми нитями. Стрижка каре визуально удлиняет лебединую шею. Кру кажется очень юной, хотя она старше меня на пять лет. Действительно, люди в этой части света выглядят молодо, но в данном случае причина в другом — необыкновенная легкость. Боже, как она сияет! Ангельская кожа словно светится изнутри.
— Передай-ка салфетку, — говорю.
Ее рука потянулась вперед, и я обхватил тонкое запястье. Кисть напряглась в попытке ускользнуть, но я удержал. Мне не хотелось отпускать. Я чувствовал как наши ладони тают, сливаясь в общее тепло. Приятное чувство разлилось по предплечью.
Глаза девушки закрылись, и пару секунд я любовался ее длинными ресницами. Затем, взмахом крыльев, ресницы распахнулись. И я увидел тот самый взгляд — ласкающий, женский, материнский. Шелковый взгляд. Пропитанный нежностью кошки и любовью к мужчине, на которого он направлен.
Так мы и сидели, держась за руки и перестав жевать. Во рту слюна обволокла и растворяет комок риса. В этом моменте заключено все, что не выразить словами. Дом, наполненный запахом дождя. Блики на траве. Тепло ее ладони. Непринужденность. Все такое родное и близкое! Будто сладкий сон, где у меня снова есть семья, жена, дом. Стало ясно, в какую реальность я всегда держал путь.
Диванчик из лозы еле умещается на маленькой веранде второго этажа. На стене висят черно-белые фотографии — портреты пожилых азиатов. На чайном столике стопки книг.
Книги не навалены в кучу, как в прошлый раз, а стоят колоннами разной высоты. То, как организованы столбики, не выдало никакой последовательности, хотя поначалу показалось, что это Фибоначчи. Подобрав со стола «Искусство любить», лежавшую сама по себе, листаю растрепанные пожелтевшие странички.
Тайка приблизилась с двумя бокалами вина, наполовину красными и округлыми, как беременная газель. Поставила один передо мной и села на диванчик, подобрав под себя ногу. Ее рубаха снова надулась китайским фонариком. Тонкие пальцы удерживают хрустальную ножку, побалтывая вино. В бокале кружится бордовый водоворот.
Я протянул руку, и бокалы звонко встретились. Цам!
Все это время я не сводил с нее взгляда. Черт возьми, эта женщина — самая большая загадка из всех! Сводит с ума. Может, она вовсе не ангел, а колдунья, умеющая превращаться в дождь?
— Это какая-то проверка?
Она промолчала с момент, потупив взгляд.
— Может быть.
Взбалтывает вино.
— Почему мы пьем?
Глаза взлетели на меня.
— А почему нет?
— Ну, я думал, у нас есть правила, и наш девиз: «жизнь — самый сильный наркотик».
— Наркотики, при желании, можно смешивать. А ты задаешь слишком много вопросов.
Делаю короткий обжигающий глоток.
— Знаешь, — говорю, — когда мы впервые встретились, я думал, что ты сумасшедшая.
— А сейчас?
— Сейчас я сам стал таким.
Она протянула бокал, и стеклышки снова встретились. Дзинь!
Голова кругом.
Собеседница наклоняется в мою сторону:
— Когда мы впервые встретились, у тебя был взгляд смертельно раненного пса. Не знаю как ты вообще выжил.
Откидывается назад и хихикает.
— Ты сделала меня сильным, — говорю.
— А ты меня сделал уязвимой, — ставит бокал на стол.
Ее улыбка меняется.
— Это какая-то игра? — спрашиваю.
— Ты снова задаешь вопросы.
Пригубив вино, я поставил бокал. Сидим в тишине.
— Расскажи о себе, ведь я почти ничего не знаю.
— Тебе по-прежнему, непременно, все хочется знать? — улыбается.
Я не ответил, разрываемый смешанными чувствами. Действительно, знать не хотелось, а лишь любить, быть с ней. Но, в то же время, я желал эту женщину всю, целиком, вместе с ее таинственным прошлым.
— В тебе всегда жила доброта, — она подобрала бокал со стола. — Правда, ты слишком зациклился на своей драме. Но не только у тебя была трагедия, она есть у каждого, и у меня тоже. Видишь эти фотографии на стене? В шесть лет меня отдали в секцию тренироваться тайскому боксу, это было в Бангкоке.
Она замолчала, рассматривая фотографии, словно видит впервые. Азиаты глядели на нас строго и укоризненно. Будто сами никогда не пробовали вино.
Тут же перед глазами ярко вспыхнул образ маленькой девочки: со стрижкой каре и огромными перчатками на тонких ручках. В сердце что-то дрогнуло.
— Мой отец всегда хотел сына. А я так желала, чтобы он гордился мной. Старалась доказать, что девочка ничем не хуже. Но не так-то просто заполучить любовь отца. Я тренировалась, каждый день, пытаясь оправдать его ожидания. Приходила первая на тренировку, уходила последней. Начала выступать на ринге, появились первые награды. А он, он все равно смотрел не так, не видел во мне равную.
Она прикоснулась губами к тонкому хрусталю, оставив на краю красный след, как от помады.
— Затем все пошло наперекосяк. Тот бой, на арене в Чианг Май, шестнадцатого декабря. Против меня на ринг вышла соперница, невероятно красивая. Весь зал рукоплескал ей, и стало ясно, что она успешнее и сильнее, превосходит меня во всем. Если бы я была такой, отец точно бы меня полюбил. Я заглянула противнице в глаза, и что-то замкнулось внутри. Бой был проигран. В первом же раунде, когда мы сцепились в клинче, меня сокрушил ее удар коленом. Ноги подкосились. Непонятно каким чудом, но я устояла. Наверное, мысль о том, что отец где-то там, смотрит, удерживала обмякшее тело от падения. Я повисла на ниточке, умоляя, чтобы вот-вот прозвучал гонг. Но гонг молчал, вместо него прилетел локоть — темнота, нокаут. Я провалилась во мрак.
Тайка отодвинула нависшую челку, демонстрируя бровь, от которой тянулся вертикальный шрам. Этого шрама я прежде не замечал.
— Затем у меня был бойфренд. Ты знаешь, как тайские мужчины иногда обращаются с женщинами. А я была слабой, податливой. Старалась быть покорной, а он избивал меня. Каждый день я просыпалась и продолжала быть с ним, ненавидя себя за это. Чувствовала, что я здесь чужая, не принадлежу этому миру. Что-то неистовое пожирало изнутри, я перестала спать — жуткая бессонница. Принимала таблетки. А однажды выпила все разом, весь бутылек.
Она опустошила бокал и подняла со стола мой.
Затем взмахнула куда-то на север.
— Я оказалась в том монастыре, неподалеку отсюда. Очень спокойный монастырь: вокруг виноградники, холмы, речка, вдоль которой поднимаются кельи на худых бамбуковых ножках — напоминают слонов с картины Дали. Целыми днями медитировала. Однажды мимо проходил странствующий монах. Не знаю почему, но я последовала за ним. Стала его ученицей, возобновила тренировки. Но больше никогда не выходила на ринг. Сейчас я понимаю — нас свела та же сила, что организовала мою встречу с тобой.
Поставив на место недопитый бокал, азиатка взяла мою ладонь.
— С тех пор, как я встретила тебя, все поменялось... Пришло освобождение, больше не приходится бороться, быть сильной и что-либо доказывать. Я кое-что поняла про отношения — это крылья. Когда тебя подкидывает в воздух, и ты расправляешь их. Крылья, которые всегда были. Но я в них не верила, и все вокруг, даже собственный отец, не верили. А ты, оказывается, умеешь летать.
Она потянула меня за руку, поднявшись. Я последовал за ней.
Мы зашли в темную комнату — келья, в которой хватало места лишь на матрас и на то, чтобы подступиться к нему с одного края. Маленькая тайка встала на фоне решетчатого окна, из которого сочились бледные лучи. Я почувствовал, как быстро мои глаза адаптировались к темноте и отчетливо различают предметы.
Приблизившись сзади, вплотную, обвиваю рукой ее хрупкую талию. Кладу ладонь на упругий живот, касаясь губами основания сахарной шеи. Она нежно трется о мою щеку. Запах волос и ванили. Дыхание разгоняется.
Некая сила, крепко ухватив за предплечье, дернула вверх — оторвала от пола. Диафрагму сжало. Через секунду я уже лежал на матрасе, пытаясь снова дышать, но получилось не сразу.
Тайка сидела сверху, ее прическа растрепалась. Широкая рубаха расстегнулась и сползла с левого плеча, оголив небольшую грудь, на которую легла решетчатая тень от окна. Темный заостренный сосок поднимался, двигался вверх-вниз от учащенного дыхания.
Она наклонилась и поцеловала меня.
— Это — последняя ночь.
Цепенею.
— Это, — шепчет на ухо, — только начало пути.
— Нет, ты не понимаешь, — шепчу, — ты и я, этот дом, это и есть мечта!
— Иногда нужно отдалиться от мечты, чтобы приблизиться к ней.
Молчу, ком в горле.
— Вик, ты должен помнить, что нет неправильного выбора. В нужное время ты придешь туда, куда всегда шел. Это неизбежно.
Тишина.
Слышно лишь наше совместное дыхание.
В глухоте ночи, где-то очень далеко, в гуще деревьев на вершине горы, послышался затяжной скулящий вой.
— Кру...
— А?
— Мне страшно.
Той ночью я видел сон про собаку. Собака была добрая и светлая, как лабрадор. Делая широкий взмах, рука бросала мячик, так далеко, насколько можно закинуть. Мячик летел по дуге, ударялся о землю и продолжал скакать по траве. Быстро и весело катился, как колобок.
А я бежал следом, очень быстро, туда, неизвестно куда; за мячиком, прыгая по траве и кочкам. Несся с высунутым языком. Уши гнулись в потоке ветра, из-под лап вылетали клочки травы. Ничего не было нужно — только радостно бежать.
Когда я нагонял мячик, еще скачущий, то с хрипом вгрызался в него. И, беспокойно дыша, возвращался, капая слюнями. Довольный, всем видом показывая: «Смотри, у меня мячик во рту!».
Махал хвостом как бешеный. И это был хвост, дополняющий меня. Счастье струилось и распирало, хотелось пометить все деревья вокруг.
Гляжу на мячик добрыми глазами. На языке слюни. Машу хвостом. Таким родным хвостом...
Высшее проявление любви заключается в том, чтобы предоставить человеку свободу — быть собой и двигаться собственным путем. Так говорит Кру.