Под небесами

Лондон, парк развлечений Чессингтон

Вокруг шумно и многолюдно. Мигрень вгрызается в виски голодной хищницей, и Блейк только устало закрывает глаза на несколько долгих, но ничуть не спасительных мгновений. Третья таблетка обезболивающего за последние часы ни капли не помогает: остаётся перетерпеть.

— Эй, мистер, у вас пальто запачкано! Мистер...

Мальчишка лет десяти дёргает его за край пальто. Блейк не выдерживает — поворачивается и смотрит до того долго и пристально, что у любого другого уже хлынули бы слёзы. Маленькое личико искажается в гримаске не то ужаса, не то огорчения, мальчишка сжимает кулаки, пытаясь не зареветь — но всё-таки рыдает в голос так громко и отчаянно, что его мать немедленно прибегает и, бросив на Блейка полный неприязни взгляд, утаскивает сына.

Улыбка растягивает рот будто сама собой. Дети ему никогда не нравились.

— Ты в своём репертуаре, Блейки. Удивительно, что парк ещё не полон ревущих ребятишек.

Гарсия выныривает откуда-то сбоку. Она, похоже, искренне наслаждается происходящим, хотя ещё в пять утра Блейк предпочёл бы не попадаться ей под руку. Всего пару дней назад Гарсия вернулась из Осло — и взвыла от бешенства, узнав, что скоро предстоит лететь в Лондон.

— Что это вообще?

— Сам не видишь? Кепка, — Гарсия пожимает плечами.

На кудрявой макушке и впрямь красуется кепка с эмблемой парка и разноцветной вертушкой, которая шелестит на ветру.

— Она выглядит омерзительно.

— Как и ты временами, но я же никогда тебе не грублю.

Гарсия смотрит на него без намёка на обиду, а потом смеётся — хрипло, заразительно, как только она одна и умеет. В отличие от самого Блейка, она хотя бы подготовилась к поездке в парк развлечений, и на ней не пальто в пол, а короткая куртка и простые потёртые джинсы — удобный комплект, если ты хочешь успеть на все на свете аттракционы, а потом ещё забежать в киоск за огромным молочным коктейлем.

— Будь это свиданием, ты обосрался бы с дресс-кодом, — доверительно сообщает Гарсия. — Но мы на работе, поэтому прощаю.

— Куда я без твоего прощения. Видела его?

— Да. Пошёл в сторону «Мести Рамзеса».

В памяти вспыхивает план парка. «Месть Рамзеса» — аттракцион из зоны Запретного царства, оформленной в древнеегипетском стиле. Качели на двадцать мест, крутящаяся платформа. То и дело она переворачивается — будет легко пристрелить того, кто висит вверх ногами на шестиметровой высоте.

Блейк вынимает из кармана снимок. Запечатлённого на нём человека зовут Хуан Веласкес, и сегодня к середине дня Хуан Веласкес должен быть мёртв. Хватит одного выстрела из снайперской винтовки. Конечно, и Блейк, и Гарсия предпочли бы более интересный способ, но место слишком людное — никакой резни.

— Ладно, — бросает он, — идём.

Гарсия не спорит. Ей, кажется, вообще не до него: она улыбается чему-то, известному лишь ей, пританцовывает, всё-таки хватает по пути в древнеегипетскую зону клятый коктейль. Она чувствует себя комфортно везде, куда бы ни пошла, и это, сказать по правде, страшно раздражает.

Когда два года назад Эдриенн сказала, что теперь он будет работать в паре, Блейк всерьёз раздумывал, не убить ли новоявленного партнёра сразу же, как он переступит порог временных апартаментов. Но с куратором не пререкаются. Хотя бы какое-то время, чтобы она расслабилась, а он получил возможность свалить смерть напарника на несчастный случай.

Порог в тот вечер действительно переступили, и это была Вендетта Гарсия, которая, впрочем, признавала, только когда её называли Венди.

Именно тогда Блейк понял, как сильно взбесил Небожителей своими методами и полной неспособностью работать в команде. Гарсия ненавидела мужчин, была мнительной и, несмотря на любовь к болтовне, совершенно не доступной эмоционально. Казалось, он говорил с глухой стеной, замаскированной пошлыми шутками и яркими тряпками. Гарсия никогда не сотрудничала с другими людьми, потому что они едва ли были способны выдержать её. Его напарники просто не жили дольше пары месяцев.

Той же ночью они подрались. Лупили друг друга грязно, долго, используя абсолютно все приёмы, за которые в приличном обществе вешают на люстре. Гарсия сломала ему нос и два ребра, он разбил ей рот так, что пришлось ходить в маске ещё неделю, и высадил несколько зубов.

После — глушили до рассвета дешёвую текилу, единственное, что нашлось в холодильнике. Вообще-то Блейк заливал ей мелкие порезы, если под рукой не было ничего другого.

— Блейки?

Гарсия глядит с нескрываемой тревогой. Отвлёкся, задумался — не в первый и не в последний раз, — так и не поняв до конца, как же вышло, что именно она стала такой важной частью его жизни.

— Всё нормально. Нормально, я просто...

— Старик тоже здесь?

— Нет, — Блейк быстро осматривается, — не в этот раз.

Последний, кого ему хочется видеть сегодня — призрак мёртвого отца. Скорее всего, с такими галлюцинациями, чересчур самостоятельными и болтливыми, обращаются к психиатру, но Блейк знает: это просто наказание за содеянное. Не стоило, должно быть, забивать его как свинью.

Гарсия осторожно сжимает ладонь Блейка и тут же отдёргивает пальцы, точно боится обжечься. Винить её сложно: после всего, что ей довелось пережить, даже это касание — огромный прогресс. Спарринги не в счёт. Гарсия жёстко разграничивает работу и всё остальное, и, судя по всему, в её голове любое прикосновение к нему за пределами ринга — это всё остальное.

«Месть Рамзеса» поражает воображение. Огромный, сияющий под неласковым лондонским солнцем аттракцион одним своим видом выбивает из Гарсии восторженный вздох.

— Хочу прокатиться, — заявляет она.

— Не сегодня, Венди.

— Зануда!

— Я знаю, — соглашается Блейк смиренно. — И ещё я душный.

Они переглядываются и абсолютно одинаково давят смешок. Футляр в его руке будто тяжелеет, даёт знать: пора, не тяни.

— Оттуда в самый раз, — Гарсия тычет пальцем в сторону.

Сбоку что-то перестраивают — как ни маскируй сеткой и яркими плакатами, а всё равно видно. Если забраться повыше, получится снять Веласкеса.

— Хорошо, — кивает он, — ты знаешь, что делать. Не крутись слишком близко. Когда копы подъедут, нам...

— ...придётся исчезнуть как можно быстрее. Ради всего святого, я с тобой два года, и ведь вечно одно и то же. Не недооценивай меня, cabrón.

Блейк тихо фыркает. Честное слово, с ней он даже на время забывает, что вернулся в Лондон — город, который столько лет был ему домом. Где-то на самой окраине прямо сейчас, верно, всё ещё ветшает, тихий и заброшенный, некогда роскошный дом Олдриджей. О том, что случилось с коттеджем в Сент-Маргарет-эт-Клифф, и думать не хочется.

— Возвращайся скорее, — говорит он.

— Я вернусь.

Никто не говорит, что у убийц не может быть своего секретного кода, куда получается уместить всё, в чём они никогда не признаются. Гарсия растворяется в толпе парой секунд позже, будто её тут и не было вовсе.

Блейк смотрит вслед, успевает мельком подумать, как сильно она закатила бы глаза, привези он её в этот проклятый дом — и лезет в брешь, которую кто-то предусмотрительный прорезал в металлической сетке.

Нить жизни Хуана Веласкеса натягивается так туго, что вот-вот порвётся, и Блейк поудобнее перехватывает ножницы.

Всё происходит точно так, как он и планировал. Палец мягко нажимает на спусковой крючок, Веласкес вздрагивает и обмякает в своём кресле. В его лбу появляется идеально ровное небольшое отверстие.

Пока платформа не опустилась и не началась суматоха, Блейк разбирает винтовку и кладёт её обратно в футляр. Времени у него немного: пока он выбирается из перестраивающейся зоны, со стороны «Мести Рамзеса» уже доносятся первые крики. Где-то в толпе отдыхающих их слышит и Гарсия — и, должно быть, уже бежит обратно к нему.

Блейк выравнивает шаг, не оглядывается на аттракцион: скорее всего, он и так выглядит чертовски подозрительно — не стоит усугублять. На полпути к выходу из Запретного царства его наконец догоняет Гарсия.

Она даже в лице не меняется — такая же улыбчивая, как и всегда, с горечью в глазах, которой хватило бы на десятерых. Никто не умеет смешить его так, как Гарсия, и никого он не назовёт настолько же несчастным, как она. Блейк всегда считал, что эти факторы связаны, и она — живое тому подтверждение: чем больнее человеку внутри, тем громче он смеётся и тем искромётнее его шутки.

— Кроме женщин и детей, Матильда, — говорит она. — Круто сработано.

— Спасибо.

— Перестань благодарить за всё подряд. Эти твои манеры...

— Я не принимаю тебя как должное, Венди, и всё, что ты делаешь — тоже. Разве это плохо?

Гарсия хмурится и ничего не отвечает.

Прошло два года, но порой ему кажется, что с этим Маугли из мексиканских трущоб ничего не поделаешь. В своё время Блейк пытался разговорить Гарсию, выведать хоть что-то о её прошлом — но добился немногого: родилась в муниципалитете Лос-Кабос, одном из самых опасных мест мира, в городке Мирафлорес. Пережила сексуальное насилие — об этом, впрочем, сама не говорила, он прочёл в досье. В пятнадцать сбежала из дома, зарабатывала чем придётся, потом прикончила не того человека и привлекла внимание Поднебесья. Казалось бы, за убийство одного из своих наёмников Небожители должны были спустить на наглую малолетку всех собак, но они разглядели в ней потенциал.

Это всё. Негусто, как ни крути.

Они прыгают в маленький, сильно побитый жизнью форд. Гарсия с тоской глядит в окно на широкие ворота парка: наверняка ей чертовски хочется осмотреть его весь, но времени и возможности нет. Совсем близко раздаётся вой сирен, и Блейк вдавливает педаль газа в пол.

— Позвоню Эдриенн.

Разумеется, та берёт трубку сразу же, и Гарсия коротко сообщает, что Хуан Веласкес ликвидирован. В кармане Блейка вибрирует телефон: им перевели деньги. В Лос-Кабосе этой суммы хватило бы на несколько лет спокойной жизни. Эдриенн скупо хвалит их и отключается.

— Совсем забыла, где мы, — вдруг говорит Гарсия. — Хреново тебе здесь?

— Не очень.

— Если бы мы полетели в Мексику, мне было бы хреново.

Казалось бы, вот он, отличный шанс узнать, что же произошло с ней в маленьком городе под названием Мирафлорес. Но Блейк только чуть сбавляет скорость, выдавливает усмешку. Уж слишком Гарсия непредсказуема. Если задавать ей личные вопросы, то не посреди дороги, управляя автомобилем.

Однажды она пырнула его ножом просто за то, что он подошёл к ней со спины. Конечно, не задела ничего важного — удар был предупредительный. Но повторять тот опыт совсем не хочется.

Горячая ладонь с мозолистыми подушечками пальцев вдруг быстро ложится на его щёку. Прикосновение мимолётное, похожее на момент, когда бабочка задевает тебя крылом и летит дальше, едва ли осознавая, что с кем-то столкнулась.

Она притрагивается к нему второй раз за день, и это, пожалуй, даже хороший знак.

— Дурацкий город, — вздыхает Гарсия. — Скорее бы обратно в Севилью.

— Как будто там лучше.

— Лучше!

— Потому что там все говорят по-испански? — Блейк на секунду отворачивается, пряча улыбку. — Понимаю. Твой английский — просто катастрофа какая-то.

— Заткнись, Блейки.

Не нужно видеть её лицо, чтобы понимать: Гарсия не злится. Они говорили друг другу и не такое. К тому же сложно обидеть человека, которому ты выбил зубы в день первой встречи.

— Tan joven, tan rudo, — говорит он. — Если бы я встретился с тобой после выпуска, одна твоя речь испугала бы меня до чёртиков.

— Лучше быть rudo, чем учиться в частной английской школе. И ты старше всего на четыре года. Кончай выпендриваться, смотри на дорогу.

В её голосе прорезаются властные нотки, которые Блейк, говоря откровенно, терпеть не может. У Гарсии нет никакого права командовать им, но порой она делает это с таким видом, будто оно было всегда. И ведь дураку ясно, что нарочно.

— Сначала я выброшу на дорогу тебя, Венди.

— Мне очень страшно.

Когда они добираются до отеля, Блейк чувствует, что ещё немного — и он сомкнёт ладони у неё на горле. Скорее всего, именно этого Гарсия и добивается: хочет спровоцировать его на драку. Сегодня у неё не было возможности пустить оружие в ход, и это отчаянно её злит.

Обычно они убивают рука об руку, с каждым разом придумывая всё более нетипичные способы. Однако в последнее время им не везёт: сперва Эдриенн отправляет её в Осло без Блейка, ничем не обосновывая это решение, затем приходит приказ убрать Веласкеса быстро и чисто.

— Выдохни, будь так любезна, — бросает Блейк, запирает за ними дверь. — В следующий раз мы сделаем это вместе. Знаю, тебе немного скучно, но это ни хрена не повод на меня бросаться.

— Извини.

Она остывает так же моментально, как и заводится, и это — один из существенных плюсов жизни бок о бок с Гарсией. В противном случае они бы прикончили друг друга ещё в первый месяц.

— Ладно, к чёрту. Хочу в душ.

Скинув вещи прямо на пол, Гарсия закрывается в ванной, и сквозь шум воды до Блейка доносится песня Русалочки из диснеевского мультфильма. Она поёт, как сильно маленькая Ариэль мечтает стать частью абсолютно чуждого ей мира людей, и Блейк с трудом удерживается от желания плеснуть себе рома. Если бы Ариэль знала, что представляет собой их мир на самом деле, никогда бы даже не заговорила о желании обрести ноги.

Песню о красоте жизни рядом с людьми вскоре сменяет соло морской ведьмы.

— Между прочим, я тоже хотел бы помыться! — напоминает он. — Поторопись, Урсула.

— Жаль, нельзя превратить тебя в морского полипа из её грота! — кричит Гарсия в ответ.

Несмотря на усталость, которая наваливается на него могильной плитой, несмотря на то, что он буквально час назад совершил убийство, несмотря, наконец, на дрянной характер Гарсии, Блейк улыбается.

Без неё всё было бы совсем по-другому.

***

Париж, частная клиника «Ангел милосердия»

Катрин вся увита трубками и проводами — ни дать ни взять статуя в заброшенном саду, почти скрытая плющом. Смотреть на неё больно, но Мишель заставляет себя, не даёт отвести взгляд.

Кто ты, если не можешь видеть собственную сестру в её худшем состоянии? Просто жалкий мусор, едва ли достойный жизни.

Рассуждения человека Поднебесья. Мишель только хмурится, мельком подумав об этом: он вышел из игры, но так и не смог стать кем-то другим. Небожители бы гордились им — но они наверняка даже не помнят его имени. Единственный за многие годы убийца, сумевший сойти со скользкой дорожки и не замарать штанов, уже не должен вызывать у них интереса.

— Месье Дюфур?

Лечащий врач Катрин, Жоржетта Башомон, покачивается от усталости. Она чертовски красива даже сейчас — с этими своими лакированными каблуками, пусть и невысокими, с открытой шеей и строгим пучком, — но только слепец не заметит почти чёрных кругов под её глазами.

Жоржетта Башомон... С таким именем плясать бы где-то на балу, а не вытаскивать людей с того света. Впрочем, вот оно, проклятие французов: Мишеля Дюфура тоже сложно представить наёмным убийцей в отставке, а не бравым гвардейцем кардинала. Возможно, даже того самого кардинала.

В глазах мадам Башомон плещется сочувствие, и Мишель знает, что этот разговор не сулит ничего хорошего.

— Боюсь, мы уже ничего не можем сделать для мадемуазель Дюфур, — говорит она. — В её состоянии, понимаете... Удивительно, что она пережила предыдущую операцию.

— Она сильная.

Глаза щиплет, и Мишель быстро отворачивается к окну, за которым кипит жизнь. Утренний Париж не похож абсолютно ни на что — а уж ему-то есть с чем сравнить: за двадцать лет работы на Поднебесье Мишель успевает исколесить почти весь мир.

— Да, я заметила. Катрин — уникальная девушка. Её организм куда крепче, чем казалось всем в этом отделении. Но всё-таки...

— Неужели вы и правда не можете сделать совсем ничего?

— Месье Дюфур.

— Ещё в прошлом месяце речь шла о второй операции.

Усталая женщина перед ним медленно, но неотвратимо выходит из себя: вот дёргается уголок рта, вот носок чёрной туфли нетерпеливо постукивает по плитке. Должно быть, в этой самой палате с ней препирались сотни раз — и всегда она оказывалась права.

Вот только отступать Мишель не намерен.

— Мы можем провести вторую операцию, — цедит мадам Башомон. — Можем, хотя я буквально только что сказала, что Катрин с трудом перенесла первую. Однако представляете ли вы, сколько времени займёт восстановление? И эта палата... Простите, месье Дюфур, но вы и так должны клинике. И должны, скажем откровенно, немало.

Мишель кривит губы. Как и ожидалось, дело всё-таки в деньгах — никакого сюрприза нет.

Он не умел жить по средствам, когда работал на Поднебесье: поразительные, огромные, баснословные суммы падали на его счёт за каждого убитого человека, и он был слишком самонадеян, чтоб хотя бы открыть сберегательный вклад. Думал, что всегда сможет наверстать. И потом, казино... Чёртово казино.

Он не умел жить по средствам — не умеет и сейчас. Другой вопрос, что и средств этих уже ни хрена не осталось. Но теперь деньги нужны не для того, чтобы просадить их за игорным столом. Они жизненно необходимы Катрин.

— Что вы сделаете? — слышит он будто со стороны свой голос. — Выставите её на улицу прямо с койкой?

— Не говорите ерунды, месье Дюфур. Но если в течение месяца вы не выплатите долг, заберёте сестру домой.

В тоне мадам Башомон нет ни капли жалости — сухая констатация фактов, только и всего. Она, безусловно, всё так же глядит на него с сочувствием и пониманием, однако за этим кроется что-то ещё. Раздражение: этот упрямец, мол. никак не может признать очевидное и просто дать Катрин умереть. Нетерпение: когда же, когда до тебя наконец дойдёт.

— Я вас понял.

Других слов у Мишеля нет — как ни старайся, в его дырявых карманах их не нашарить. Да и не нужны они, если на то пошло.

Мадам Башомон круто разворачивается, исчезает в полумраке коридора. Час довольно ранний, и клиника тиха — хорошо если медсестра шмыгнёт в соседнюю палату. Тишина давит на Мишеля, обволакивает липким коконом. Сопротивляться он не пытается: попробуешь взбрыкнуть — и окажешься в куда более тесных путах.

Времени для колебаний у него не остаётся.

Номера, который набирает Мишель, давно нет в его телефонной книге, но пальцы хорошо помнят, куда нажимать. Сколько ни рви старые связи, а хоть одна ниточка удержится.

— Фотиадис.

— Ника, — Мишель почти ненавидит себя за облегчение в собственном голосе, но звучать по-другому всё равно не выходит. — Извини за беспокойство, тут...

— Кажется, я сказала, чтобы ты убирался ко всем чертям и больше никогда мне не звонил.

Когда они говорили в последний раз, так и было. У Ники Фотиадис не менее десяти причин вспороть ему глотку, и даже сейчас, столько лет спустя, Мишель, закрыв глаза, легко представляет, как у неё гневно раздуваются ноздри.

На самом деле Ника не стала бы резать ему горло — лишь потому, что предпочитает яды.

— Извини, — повторяет он. — Я никогда бы не обратился к тебе, но Катрин умирает.

— Все мы смертны.

— У меня есть шанс её спасти.

— Что тебе надо? — спрашивает Ника почти так же устало, как мадам Башомон считанные минуты назад. — Денег? Ты знаешь, я не даю в долг.

— Не нужно в долг. Замолви за меня словечко.

Нику обычно не удаётся обезоружить — ни буквально, ни фигурально, — однако её тон всё же меняется. Не каждый день видишь человека, который покинул Поднебесье, но намерен вернуться.

— Ты правда хочешь?.. Самоубийца.

— Выбора нет, — цедит Мишель. — Так легко мне эти деньги не заработать где-то ещё, сама понимаешь.

— Повиси немного.

В трубке воцаряется тишина: Ника переводит его в режим ожидания и, вероятно, вынимает из второго кармана другой телефон. Сколько Мишель помнил, она всегда имела при себе два мобильника.

В их первую встречу ей было двадцать, а ему — тридцать три, но они почему-то поладили так быстро, точно росли в одной семье. Сейчас ему сорок семь, и Мишель уверен: пропасть между ним и Никой глубока как никогда. Все эти годы она продолжала работать на Поднебесье, а он...

Он не сдох — и то ладно.

Проходит несколько долгих минут, а затем Мишель слышит щелчок и не сразу понимает, что Ника возвращается к разговору. Щелчок сухой, характерный для чего-то знакомого и совсем иного. Тело действует автоматически: пригнуться как можно ниже, отползти назад, к койке Катрин. Ладонь тянется к поясу, но зачёрпывает пустоту — пушку Мишель давно не носит.

— ...ты там? Всё в порядке?

— Да, — он оглядывается, изо всех сил старается не засмеяться. Ну надо же, подорвался так, точно до его жизни кому-то до сих пор есть дело. — Старые привычки, знаешь.

— Знаю, представь себе. Прилечу ближайшим рейсом, и мы всё обсудим.

Ника отсоединяется.

Ещё долго Мишель лежит на полу, пытаясь отдышаться.

Из аэропорта они молча едут в отель «Астория», и в глубине души Мишель не осознаёт до конца, почему ему так страшно повернуться и рассмотреть Нику повнимательнее. Будто бы момент, когда их взгляды наконец встретятся, отрежет ему все пути к отступлению.

— Дыши глубже, — тихо бросает она. — Если я правильно поняла, это не ты собираешься на тот свет.

Не самый болезненный удар, но чертовски подлый. Закономерно: Ника Фотиадис не удержалась бы в Поднебесье столько лет, умей она прощать и забывать.

В «Астории» их провожают на третий этаж. Номер довольно скромный, но обставлен со вкусом. Ника первым делом хватает со стола бутылку ледяной минеральной воды, до краёв наполняет бокалы. Пить, говоря по правде, не хочется вовсе, но Мишель всё равно покорно принимает воду из рук отравительницы, делает глоток. Это показатель доверия. Откажись он сейчас — и нанесёт Нике такое оскорбление, что она, пожалуй, сочтёт его врагом.

— Почему они прислали тебя?

— Я теперь куратор, — пожимает она плечами. — Для этого мы и нужны, когда свободны от работы с молодняком.

Куратор, вот как. Посредник между Небожителями и убийцами, наставник, но ни в коем случае не друг. В Поднебесье нет места ни дружбе, ни любви. Исключения встречаются, однако... Чёрт, Мишель слишком хорошо помнит, как сильно тебе могут отозваться привязанности.

— Не то чтобы мне был нужен куратор.

— Нужен, — отвечает Ника неожиданно жёстко. — Да, ты был их человеком вдвое дольше, чем я. Но ты ушёл, а доверия тем, кто покинул игру и вдруг решил в неё вернуться, нет.

— Выходит, тебе придётся убить меня, если сверну не туда.

— Вроде того.

В её голосе нет ни намёка на сожаление. Очевидно, Ника вольёт ему прямо в глотку любую отраву, если того потребуют Небожители.

— Посмотри на меня.

Оттягивать этот момент становится невозможно, и Мишель нехотя поднимает голову. В сером костюме в тонкую полоску, с волосами, собранными в пышный хвост, Ника выглядит обычной деловой женщиной, спешащей на работу. Впрочем, не совсем обычной — никто не уделяет столько внимания мелким деталям. Безукоризненно повязанный галстук, накрахмаленный платок в нагрудном кармане. Ботинки, разумеется, вычищены до блеска. При желании Мишель мог бы использовать любой из них вместо зеркала.

Ника глядит на него спокойно, без ненависти или неприязни, однако чувствуется, что где-то глубоко внутри неё тварь, свернувшись кольцами, по-прежнему ждёт своего часа. Зачастую месть не имеет срока годности. Месть за то, что сделал с ней Мишель, точно не имеет.

— Мне...

— Если скажешь, что тебе жаль, всажу шпильку в глаз.

— Тогда не стану, — он давит беспомощную ухмылку, не представляя до конца, как же вести себя с Никой. Она ни на йоту не помогает.

— Знаешь, — говорит она вдруг, — я всё думала, достаточно ли большие у тебя яйца для того, чтобы хоть попытаться исправить то дерьмо, что ты наворотил. После случившегося я не могла даже подумать о работе с кем-то другим. Не то чтобы меня можно было назвать доверчивой, однако...

Если Ника Фотиадис и могла прежде полагаться на других людей, Мишель уничтожил остатки её договороспособности на корню.

В тот единственный раз, когда они работали вместе, ситуация вышла из-под контроля. Он сделал то, что должен был любой человек Поднебесья — выполнил задание и малодушно внёс её в графу «Сопутствующий ущерб». Однако Ника выбралась.

Она не прикончила его лишь благодаря прямому запрету от Небожителей. Слишком полезен Мишель оказался в тот день.

— Я никак не мог исправить это, Ника, — говорит он наконец. — Возвращаться за тобой было неразумно.

— Неразумно.

— Вот именно! И да, с точки зрения морали я, безусловно, поступил как мразь... Но приказ есть приказ. Как будто ты сама обошлась бы со мной иначе.

Последняя фраза что-то надламывает внутри неё. Ника меняется в лице — неуловимо и мгновенно, безупречные, будто восковые черты оплавляются, подчиняясь огню, видимому ей одной. Кривится аккуратно накрашенный рот.

Она срывается с места настолько быстро, что он едва успевает отпарировать удар — но всё же успевает, и Ника, дрожащая от гнева, не пробивает его защиту. В подобной схватке у неё нет шансов даже с тем учётом, что годами Мишель не дрался даже с пьянчугами в барах.

— Гнида, — выплёвывает Ника. — Лучше бы ты сдох там, вот и всё.

— Не спорю. Если бы ты знала, сколько я об этом думал...

— Твои слова ни хрена не меняют.

Приходит в себя она на удивление быстро. Делает шаг назад, поправляет растрепавшиеся волосы. Полминуты, не больше — и вот уже ровным счётом ничего не напоминает о том, что совсем недавно Ника пыталась его ударить.

— Ладно, — вздыхает она. — На это у нас ещё будет время. Они хотят, чтобы ты тоже стал куратором.

А вот это сюрприз, причём невероятный.

Мишель рассчитывает на что угодно — но только не на то, что Небожители пожелают прикрепить его к новичку. Ведь он, как правильно подмечает Ника, потерял доверие.

— Чьим?

— А я-то думала, спросишь, как это вообще пришло им в голову. Мы все удивляемся. Эдриенн поставила пять тысяч долларов, что ты и недели не продержишься.

— Эдриенн... — Мишель не договаривает, морщится, точно от зубной боли. Вот уж кто всегда был настоящей занозой в заднице. — К чёрту. Так чьим?

Ника тянется к внутреннему карману.

— Без фокусов!

— Ах да, ты же расхаживаешь с голыми руками. Смельчак, выходит, — смеётся она. — Или скорее дурак.

Прежде чем он успевает ответить, на столешницу с тихим шорохом падает фотография. Длинные брови вразлёт, тёмные волосы, гладкие и блестящие. Лицо хмурое и серьёзное, но совсем юное — хорошо если девчонке на снимке есть восемнадцать.

— Анора Мирзалиева.

— Мирза... как?

— Мирзалиева, — чеканит Ника. — Родилась в Узбекистане, выросла в Берлине. Отец и мать убиты. Она была из наших, он — нет. А говорят, это дерьмо не унаследуешь...

Фамилия, непривычно сложная, вместе с тем кажется Мишелю знакомой. Да и историю схожую ему когда-то доводилось слышать.

— Погоди. Так это дочка Дагмар?

— В яблочко.

Дагмар Гесс была когда-то живой легендой Поднебесья, а потом исчезла со всех радаров. С учётом того, чем они занимаются, ситуация предсказуемая. Наверняка труп Дагмар и сейчас лежит где-то на дне холодного фьорда.

— Завтра в час дня ты явишься сюда, — добавляет Ника. — Анора тоже. Сперва познакомлю вас, затем перейдёшь к своим обязанностям. Научи девчонку всему, что знаешь. Потенциал у неё зашкаливающий, но пока... В общем, есть куда расти.

— Она может не захотеть учиться у меня.

— Теперь она принадлежит Поднебесью. Сам понимаешь, на её желания всем насрать.

Больше Ника не произносит ни слова, и Мишель понимает: она ждёт, когда за ним наконец закроется дверь.

Покидая отель, он не оборачивается. 

--------------------------

Cabrón — сволочь (исп.)