Клан Смерти

Тени в зале сгустились, словно сама ночь медленно и торжественно стекала со сводов и заползала под кожу. Верховная Жрица подняла чашу над головой, и тишина стала абсолютной. Только трепет пламени факелов и тяжёлое дыхание присутствующих напоминали о том, что время всё ещё движется.

— Да начнётся Ритуал Возвышения, — провозгласила она, и её голос был подобен раскату далёкого грома.

Первым шагнул к чаше юноша — высокий, с узкими плечами и дрожащими руками. Он сделал глоток, сдерживая гримасу отвращения, затем отступил назад. За ним — второй. Потом третий. Все пили молча, сдержанно, и каждый возвращался на своё место, будто обряд был лишь формальностью. Но это было только началом.

Когда подошла очередь Брайер, сердце моё подпрыгнуло в груди. Она шла вперёд уверенно, с высоко поднятой головой, но я заметила, как дрожит ткань её рукавов — от страха, скрытого под маской достоинства. Свет от свечей отражался в её рыжих волосах, делая их похожими на пламя, а тень от чаши легла на её лицо, словно метка судьбы.

Она взяла чашу обеими руками, как учили, сделала глоток — и едва заметно поморщилась, проглотив вязкую кровь. На несколько мгновений всё вокруг застыло. Взгляд её помутнел, ноги подогнулись, и Брайер пошатнулась.

— Брайер! — вырвалось у меня, и я рванулась вперёд, но крепкая рука слуги в черном остановила меня.

Бронн резко сделал шаг вперёд, глаза его расширились, губы дрогнули от невыносимого напряжения. Алария зажала рот ладонями, пальцы её дрожали, как осенние листья на ветру. На её лице застыла неподдельная мука, и я видела, как внутренне она рвётся к дочери — рвётся, но не смеет нарушить древний порядок.

— Позвольте нам пройти! — закричала я, но Жрица лишь подняла ладонь.

— Испытание началось. Не смейте мешать.

И в этот момент Брайер упала.

Тело её выгнулось дугой, словно кто-то изнутри вырвался наружу. Из груди вырвался рваный, хриплый крик. Она билась в конвульсиях прямо у подножия купели. Её руки метались по каменному полу, ногти царапали древние узоры, вырезанные на каменных плитах. Рот приоткрылся, из него сорвался крик — не человеческий, не детский. Это был звериный, дикий вопль, от которого по спине побежали мурашки.

— Боги, остановите это! — вскрикнула Алария, делая шаг вперёд. Но жрицы окружили купель плотным кольцом. Их капюшоны скрывали лица, а руки были сложены на груди в жесте покорности — не людям, но ритуалу.

И тут — один за другим — падали остальные участники. Все четверо. Они падали вразнобой, кто-то вперед, кто-то назад. Их тела тоже сотрясались в приступах, как будто невидимая сила сражалась с их душами.

Я чувствовала, как на лбу выступает холодный пот, как нарастает паника, но я не имела права вмешаться. Только смотреть. Только ждать.

— Что с ними происходит? Это... это не нормально! — голос Бронна дрогнул, он сжал рукоять ножа на поясе. Его пальцы побелели от напряжения, а челюсти стиснулись, будто он пытался сдержать гнев и страх, смешанные воедино.

Я видела, как капли крови текут по лбу Брайер — она расцарапала себе лицо в судорогах. Она дышала судорожно, словно небо сжималось у неё в груди, а глаза закатились под веки. В этот момент я больше не чувствовала собственных ног — только пульсацию в висках и желание броситься вперёд, защитить, вытащить, оторвать от этой проклятой чаши.

Жрица прошептала что-то на древнем языке. От её слов стены купели будто задрожали. Пламя свечей вспыхнуло выше, воздух стал плотным, как кисель. Я почувствовала, как чьё-то могущественное присутствие скользит рядом, обходит каждого — проверяя, оценивая, судя.

— Богиня Смерти с ними, — произнесла одна из жриц, и её голос был исполнен уважения и страха.

И я поняла: испытание ещё не завершено. И никто, даже мы, не может предсказать, кто из них поднимется... и поднимется ли вообще.

Пламя свечей вспыхнуло в последний раз, вырастая высокими языками вверх, словно приветствуя окончание Ритуала. Затем, в одну секунду, как по чьей-то невидимой команде, всё затихло. Тени снова стали просто тенями, звуки стихли, и даже купель больше не светилась мистическим светом. Пространство будто выдохнуло, и воздух стал ощутимо легче — но не спокойнее. Все ждали. Ждали движения, знака, хоть чего-то.

И тогда...
Брайер зашевелилась.

Медленно, словно пробуждаясь после столетнего сна, она распрямила пальцы, дрожащие и красные от усилия. Её ресницы затрепетали, и в следующий миг она села. Смотрела вперёд затуманенным, но ясным взглядом. Не было крика, не было страха — только дыхание, медленное и уверенное. И сияние. Лёгкое, еле уловимое мерцание серебристого ореола окутывало её плечи, будто лунный свет сам лёг на её тело.

— Рыцарь Ночи... — шёпот прошёлся волной по собравшимся, словно дыхание ветра среди сухих трав.

Жрица склонила голову, и её губы дрогнули в уважении. За ней последовало движение — весь Клан склонился перед новой избранной. Даже я не сразу поняла, насколько сильной стала Брайер. В её взгляде появилась какая-то древняя твёрдость, сила, будто в ней проснулись духи всех предков.

Вскоре один из мальчиков тоже сел, тяжело дыша, и вслед за ним — второй. Их кожа была бледна, глаза — полны изумления и ужаса, но руки дрожали от наполняющей их энергии.

— Мастера Смерти.

Так прошептала одна из младших жриц, делая метку в свитке. Но последнего, пятого участника, больше не было. Его тело осталось лежать без движения, лицо безжизненное, глаза остекленели, глядя в пустоту сводов. Жрицы, не говоря ни слова, покрыли его лицо тёмной вуалью.

Я чувствовала, как сжался кулак Бронна. Он отвернулся. Алария молча вытерла слёзы, которые текли по щекам, но я знала — то были слёзы не только скорби, но и гордости. Ее дочь стала легендой. Пусть на её плечи теперь ляжет больше, чем она могла вообразить, но она выстояла.

Позже, когда все уже начали подниматься обратно, кто-то предложил отнести детей к жрицам на осмотр, но Брайер вдруг резко поднялась на ноги. Она схватила меня за руку и потащила в сторону одного из тёмных коридоров.

— Только не говори маме, хорошо? — прошептала она с жаром, тянув меня за собой, пока не оказалась вдали от глаз других.

— Что случилось, Брайер? — я смотрела на неё, но в её глазах уже не было той девчушки, что прыгала перед балом в своём красном платье.

— Когда я выпила из чаши... — она замолчала и судорожно вдохнула. — Я не видела кошмаров. Я не падала в бездну, как рассказывали другие.

Я нахмурилась:

— Но ты металась, как будто с тебя кожу сдирали!

Брайер кивнула.

— Телом — да. Но внутри... всё было тихо. Не было страха. Я оказалась в саду. Понимаешь? Тишина, цветы, и белый свет. И она...

Она посмотрела мне в глаза.

— Богиня. Настоящая. Она подошла ко мне, взяла за руку, и сказала: "Ты — избранная. Не для славы. Не для титулов. Но для пути. И однажды ты пойдёшь следом за моей Наследницей."

У меня перехватило дыхание.

— Наследницей?..

— Её словами, мне суждено сопровождать ту, кто видимо унаследует суть самой Богини. Защищать, быть рядом, пока не настанет Час Разлома. Я не понимаю, что это значит, Риан... но я чувствую: скоро всё изменится.

Она говорила тихо, но внутри меня всё дрожало. Эти слова были больше, чем просто пророчество. Это было предвестие. Предчувствие судьбы.

— Ты никому не скажешь? Даже брату? — спросила она, немного по-детски.

— Клянусь. — прошептала я.

Брайер вздохнула, выпрямилась.

— А теперь извини. Мне нужно выглядеть достойно для бала. Иначе мама съест меня, если я появлюсь в крови и с взъерошенными волосами.

Я слабо улыбнулась, глядя ей вслед. Маленькая девочка исчезла. Теперь передо мной шла женщина.

Рыцарь Ночи.

Бальный зал снова ожил, будто ничего и не было. Будто не звенела кровь в ритуальной чаше, не валялись на каменном полу тела в конвульсиях, будто Богиня Смерти не прошлась по головам избранных холодными пальцами. Смех струился, как вино, легко и бездумно, разноцветные огни от люстр играли на стенах и платьях гостей, музыка звенела, скрипки вились, словно змеи, вокруг танцующих пар. Но я стояла в стороне, прижавшись спиной к холодной колонне, чувствуя, как от полированной поверхности за спиной к сердцу прокрадывается ледяной укол одиночества.

У всех было своё веселье, своя радость, своя отдушина. А у меня... была только обида. Вязкая, колкая, прилипчивая, как паутина. Если бы не проклятая Слоун, всё могло бы быть иначе.

Мы бы спрятались в глубине зала, за колоннами, как это делали раньше, схватили бутылку какого-нибудь выдержанного вина, перебрасывались бы колкими фразами, перешёптывались, как заговорщицы. Я бы сдержанно улыбалась, пока она комментировала чьи-то нелепые наряды, пока щёлкала языком, наблюдая за танцами, за то, как Каллум, как обычно, ведёт себя, как кретин. Мы бы снова были мы.

Но нет. Она исчезла. Без объяснений.

А я стояла тут одна. Злая. Не на себя — на неё.

Как она могла? Мы делили почти всё — тайны, сны, страхи, даже ночевали вместе, когда ночи становились особенно холодными. И вот она исчезла, словно я больше не нужна. Ни как подруга. Ни как союзник. Ни как... никто. Эта её вечная холодность, отстранённость, уверенность, что она сильнее чувств. Но я-то знала её. Или думала, что знаю.

Сквозь всю эту пелену моих дум в зал врывался он — Каллум. Громкий, самодовольный, пьяный до нельзя. Мой любимый брат по крови и вечный противник по жизни. Его белоснежная рубашка была уже расстёгнута так, что все приличные девушки отворачивались. Он громко смеялся, шептал что-то в ухо очередной гостье, касаясь её руки слишком свободно. Глаза блестели от вина и вседозволенности. Он был словно яд в красивом сосуде.

На него смотрели — кто с восхищением, кто с брезгливостью, кто с завистью. Он нравился. Он был харизматичен. И он знал об этом. Знал и пользовался. И всё это время он чувствовал себя в безопасности — потому что у него был отец.

А вот сам Трейнор Норт стоял в другом конце зала. Неподвижный, как изваяние. Его лицо было почти бесстрастным, но я знала каждую складку на нём. Его взгляд не отрывался от сына — тяжёлый, стальной, сдержанный, как натянутый лук. Он прожигал Каллума этим взглядом, как будто выжигал на нём свою волю. Он не кричал. Не шевелился. Не дёргал за рукав. Нет, отец воспитывал иначе. Молчанием. Давлением. Железной рукой в бархатной перчатке.

Но как бы он ни старался, Каллум ускользал между пальцев. Потому что знал, как подлизаться, как угодить. В зале он был развязным, но когда подходил к отцу — голос мягчал, плечи расправлялись, лицо принимало выражение безупречного сына. Он умел быть тем, кем требовалось. И это бесило.

"Он — любимец," — с горечью подумала я.

Я отвернулась, не в силах больше смотреть на эту комедию. Где-то далеко снова звякнули бокалы, кто-то рассмеялся так звонко, как будто не было ни мёртвого мальчика, ни боли в телах тех, кто только что прошёл сквозь ворота между мирами. В этом балагане не было места моей тишине.

Я выдохнула. Где-то глубоко под рёбрами скопилось напряжение, и сердце стучало глухо, как в деревянную крышку гроба.

"Слоун, где ты, черт бы тебя побрал?" — крикнула я мысленно, и почти сразу захотелось её обнять. Или ударить. Или и то и другое.

Но Слоун всё ещё не было.

А я стояла в зале, полном света, и чувствовала себя темной дырой, в которую уходит тепло.

— Стоишь, скучаешь? —

Голоспроскользнул за спину, как шепот змеи. Он был сладок, чуть тягуч, и в нём слышалась почти что забота — но не более чем в голоде хищника к его жертве.

Селестия.

Я узнала бы этот голос даже во сне. Узнала бы по ядовитому послевкусию, которое он оставлял, будто после глотка плохого вина. Медленно обернулась, и не удивилась, увидев её во всей красе. Словно праздничный торт, обёрнутый в алый бархат и кружево, украшенный драгоценными камнями, жемчугом и — мерзким выражением лица.

Она была похожа на куклу: идеальная осанка, сияющая кожа, огромные глаза цвета ледяного неба. Только куклы не ухмыляются так хищно.

Я скривилась. Мне и без неё тошно, а тут ещё этот фарс.

— Если ты уйдёшь и оставишь меня одну, я буду счастлива, — процедила я, не утруждая себя даже вежливостью.

Селестия приподняла бровь и подошла ближе, слишком близко. Воздух между нами натянулся, как струна — и казалось, что он вот-вот звякнет и порвётся.

— Я разминулась со своим женихом, — сказала она, как бы невзначай, но глаза её вспыхнули, как пламя, поддутое ветром.

Я подняла на неё взгляд. Прямо, намеренно. Голубизна её глаз дрожала — грустью или злобой? Сначала я решила — первое. Но в следующую секунду они полыхнули, как острый клинок, выхваченный из ножен.

— Он разорвал помолвку. И твой отец... поддержал его. — В голосе её звенела обида. — Крейвен всё испортил. А помогла ему — ты.

Я холодно хмыкнула, пожав плечом.

— Ты говоришь так, будто он только ко мне заходил в спальню. Селестия, очнись. Он сам все испортил. Если бы он был хоть наполовину таким, как ты его себе придумала, я бы поняла, почему ты за него держалась. Но он сам растоптал твоё достоинство, и делал это снова и снова.

— Заткнись! — выплюнула она и резко шагнула вперёд. На миг я подумала, что она поднимет руку. Пальцы её судорожно сжались в кулак, но она не ударила. Только дышала быстро, ноздри раздувались.

— Ты думаешь, я держалась за этот брак из-за любви? — проговорила она сквозь зубы, и в её голосе дрожал надлом. — Я хотела вернуться домой. К отцу. К брату. К своему клану! А не гнить здесь, среди Нортов, под вечно хмурым небом! А Крейвен... Крейвен возомнил, что любит тебя, и что всё не может остаться со мной.

И вот, наконец, суть. Горькая, правдивая, режущая. Селестия была еще ребёнком, когда её родители разошлись. Мать из Клана Норт. Отец из Истерн. Девочку увезли от отца, от дома, и теперь вся её ненависть кипела у нее груди. Она хотела назад. И Крейвен был её билетом. Пока не стал моим развлечением.

— Помнишь, я говорила, что ты моя должница? — прошипела она и больно сжала моё запястье. Пальцы её были как стальные кольца — тонкие, но сильные. — Так вот. Завтра. В тренировочном зале. Я вызываю тебя на дуэль. И ты не имеешь права отказаться. Именно этим ты и выплатишь долг.

Я медленно нахмурилась, сдерживая желание вырваться — не из-за боли, нет. Из-за её тона. Из-за надменности. Из-за того, как она наслаждалась этим.

— И какой мне от этого резон? Может, мне даже нравится оставаться в должниках.

— Я наконец смогу надрать тебе задницу. — Селестия оскалилась, как ядовитая кошка. — И никто не будет против, потому что всё будет по правилам.

Она улыбнулась. Нежно. Притворно. Как будто всё это — невинная шутка между двумя хорошими подругами. Надела маску праздника, задрала подбородок и, качая бёдрами, удалилась вглубь зала, оставляя за собой след духов и горечи.

                                                                               
Слоун всё ещё сидела одна, сгорбившись на краешке кровати в своей полутёмной комнате, где тишина звенела глухими колоколами в её висках. Воздух был застоявшимся, будто напоённым горечью несказанных слов, и казалось, даже стены смотрели на неё с осуждением. Из приоткрытого окна доносился слабый вечерний ветер, шевеля занавески, но даже свежесть с улицы не могла развеять того тумана обиды и злости, что висел в комнате подобно тяжёлому покрывалу.

Гнев, подобно безмолвному зверю, свернулся у неё под кожей, шевелясь от каждого воспоминания, от каждой вспышки мыслей, которые возвращались вновь и вновь, словно навязчивая мелодия. Но больше всего она злилась на Славия.

Брата. Предателя.

Он знал, как на неё повлиять, знал, какие тонкие струны души дернуть, чтобы она зазвенела болью, — и всё же сделал это. Сделал хладнокровно, почти с наслаждением, как будто хотел вогнать её в тупик, заставить страдать, загнать обратно в клетку прошлого. Слоун до боли сжимала в пальцах подол своего платья, почти разрывая ткань — так сильно хотелось что-то сломать, разбить, уничтожить, лишь бы выплеснуть ту ярость, что клокотала внутри.

Но вся эта буря обернулась против неё самой. Потому что в порыве злости, она оттолкнула Каллума — единственного, кто в тот момент действительно хотел её поддержать. Она посмотрела ему в глаза и не увидела в них жалости — только понимание и тихую, мучительную преданность. И всё равно она его оттолкнула. Больно. Намеренно.

А потом произошло то, что она никогда не забудет.

В тот момент, когда гнев между ней и Каллумом достиг пика, когда голос её дрожал, и слова уже не имели смысла, в воздухе вдруг пронёсся знакомый, до боли узнаваемый запах. Лёгкий, как шёпот. Цветочный, с нотами розы и фиалки. Рианнон. Она была там. За дверью. Молчаливая, как призрак.

Слоун замерла. Мир сжался до этой одной точки в пространстве — до щели под дверью, за которой стояла подруга. Или... уже нет?

Рианнон не вошла. Не постучала. Не произнесла ни слова.

Но Слоун знала. Она слышала. Всё. И всё поняла.

Правду, которую Слоун прятала, стыдливо и отчаянно. Ложь, в которой пыталась запутать и себя, и других. Рианнон знала теперь, что Слоун спала с её братом. И она ушла, так и не встретившись с ней взглядом. И это было самое ужасное.

Дверь в спальню Слоун распахнулась столь резко и бесцеремонно, что створка ударилась о стену с глухим стуком, нарушив хрупкое равновесие тишины. Девушка вздрогнула, нахмурилась, оторвав затуманенный взгляд от темнеющего за окном горизонта. На её лице отразилось раздражение, перемешанное с изумлением. Кто мог войти без стука — и главное, зачем?

Это было странно. В этот час почти все обитатели замка должны были спуститься в подземелья на ритуал. Коридоры опустели, окутанные торжественной мистикой, и она рассчитывала, что сможет остаться наедине с собственными мыслями, как с призраками, которых не выгонишь.

Но что по-настоящему её насторожило — она не почувствовала запах. Ни намёка, ни тени аромата. А ведь Слоун всегда умела различать людей по запаху: кто-то пах металлом и кожей, как Каллум; кто-то — росой, ладаном или пеплом. Но сейчас — пустота. И это ее разозлило, как слепоту хищника, потерявшего инстинкт.

Секунда — и её рука сама залезла под подушку. Кинжал вылетел из пальцев с отточенной стремительностью и прошил воздух, вонзившись в косяк у самой двери. Ровно туда, где раньше стоял Каллум.

— А я, признаться, рассчитывал хотя бы на объятия, — лениво и с откровенной насмешкой протянул вошедший голос.

Слоун закатила глаза и со злостью прошипела:

— Какого хрена ты здесь делаешь, Славий?

Он, будто не услышав яд в её тоне, медленно, почти с театральной небрежностью обвёл взглядом пространство комнаты. Долго задержался на столе, усыпанном смятыми страницами и чёрными чернильницами, на мятой постели, на её босых ногах, едва касавшихся ковра. А затем, не торопясь, подошёл к распахнутому окну, из которого тянуло ледяным сквозняком, и с лёгким хлопком прикрыл створки.

— Тени бросили меня, — сказал он, поворачиваясь к ней спиной. — Они уже в подземелье, среди свечей и заклятий. А я... решил побыть с тобой.

В его голосе не было просьбы. Только скука и лёгкое, еле уловимое сожаление.

Он повернулся, прищурился на неё.

— Помнится, ты с детства терпеть не могла холод. Всегда пряталась под одеяла, как мышь в норе. Даже летом жаловалась на ветер.

Слоун фыркнула, с трудом сдерживая желание метнуть в него что-нибудь потяжелее кинжала.

— Не заметил, что я вообще-то живу на заснеженном севере?

Славий усмехнулся, но в этой усмешке не было ни веселья, ни доброты.

— Признаться, место примерзкое, — с ленивым отвращением протянул Славий, морщась от ледяного сквозняка, вновь проскользнувшего под дверью. Его голос был как вино, выдержанное и тёмное, но с привкусом яда. — Как можно жить в постоянном холоде? В наших краях уже давно оттаяли кровавые деревья. Помнишь ли ты, как сладкий, терпкий запах крови начинал витать в воздухе, когда их лепестки раскрывались под первым солнцем?

Он закрыл глаза, будто позволил себе на мгновение утонуть в этом воспоминании. И когда открыл их вновь — в их глубине вспыхнуло странное, почти нежное тепло.

Его губы расплылись в мягкой, чуть насмешливой улыбке. Он сделал несколько неторопливых шагов и опустился рядом с ней на край кровати. Пружины негромко скрипнули под его весом, и от этого звука по спине Слоун пробежал дрожащий нервный ток. Она тут же отпрянула, будто каждый лишний дюйм расстояния между ними мог служить ей щитом.

Славий заметил это, но не прокомментировал. Только продолжал смотреть на неё так, как смотрят на кого-то, кто когда-то был родным — слишком родным, чтобы не ранить.

— Я не была дома сто лет. — Слоун прошипела это сдержанно, с тяжестью, которая рвалась наружу вместе с каждым словом. — И ещё столько же не собираюсь туда возвращаться. Тем более вспоминать. Его. Их. Всё.

Она сжала руки в кулаки, вглядываясь в узоры на покрывале, словно пытаясь вырвать из них хоть какую-то опору.

Славий молча протянул руку, и его пальцы — тонкие, прохладные, с длинными ногтями, такими же чёрными, как его мысли — скользнули по её волосам. Легко, как дуновение ветра. Почти ласково.

— А я помню, — тихо сказал он, с едва заметной грустью в голосе. — Как в детстве ты садилась ко мне на пол, завёрнутая в одеяло, и я расчёсывал тебе волосы у очага. Ты всегда засыпала под моими руками.

Слоун затаила дыхание. В её глазах мелькнуло что-то — боль? тоска? — но она тут же захлопнула внутреннюю дверь, прячась за ледяной маской.

— Не трогай меня, — произнесла она медленно, отчеканивая каждую букву, словно заклинание. — Я не та девочка у очага. И ты больше не брат, которым был тогда.

В комнате снова наступила гнетущая, почти физически ощутимая тишина — тишина, густая, как запёкшаяся кровь, вязкая и тяжёлая. Воздух между ними дрожал от несказанных слов, и даже пламя свечей, расставленных по подоконнику, будто бы застыло, не осмеливаясь трепетать. Славий сидел, сохраняя внешнее спокойствие, словно статуя, высеченная из чёрного мрамора. Его руки были сложены на коленях, взгляд скользил в пустоту. В нём не было нетерпения — только безмолвное ожидание.

Слоун, напротив, не могла найти себе места. Она ерзала, хмурилась, мяла край рукава, покусывая внутреннюю сторону щеки. Мысли крутились, как воронье над полем смерти, и одна из них наконец выкрикнула громче прочих. Она не выдержала.

— Это правда? — её голос прозвучал слишком тихо, почти осторожно, как шаг по льду, готовому треснуть.

Славий медленно обернулся к ней. В его лице на мгновение отразилось искреннее непонимание, или, быть может, он просто сделал вид.

— Что — правда? — переспросил он, приподнимая бровь, но в глубине его алых глаз уже вспыхнула тревожная искра. Взгляд его стал острее, напряжённее, будто он давно — слишком давно — ждал этого вопроса.

Слоун глубоко вдохнула, словно собираясь с духом, и выдала:

— Что отец... принял решение об иссушении.

Слова прозвучали в воздухе, как заклятие. Тяжёлое. Необратимое.

Славий не ответил сразу. Он просто смотрел на неё. Его глаза — ярко-красные, как расплавленный рубин, вдруг засверкали неестественным блеском. Не от света. От чего-то глубинного. Глазами не предавали таких тайн, как чувства, — но в этот миг в них был целый шторм. Усталость. Смирение. И ещё что-то страшное — согласие.

— Наш отец... — наконец медленно начал он, и голос его стал глубже, насыщеннее, будто он говорил не с сестрой, а с судьбой, — довольно старый вампир. Старше, чем тебе кажется. Он видел слишком многое. Потерял ещё больше. Я думаю... ему просто надоело жить.

Эти слова он произнёс почти с уважением, но и с лёгким уколом горечи — как говорят о ком-то великом, кто внезапно выбрал падение.

Слоун резко вскинулась.

— Но ведь бабушка жива! — воскликнула она, срываясь на полушёпот. — Она же старше него на несколько сотен лет!

Славий впервые за всё это время искренне улыбнулся — криво, с оттенком насмешки и иронии.

— О, бабушка... — он откинулся назад, положив ногу на ногу. — Эту ведьму ничто не возьмёт. Она скорее утопит весь мир в крови, чем позволит себе постареть. Или... исчезнуть. Её жизнь — это сила, и она держится за неё мёртвой хваткой.

— А что думает об этом твоя мать? — вдруг спросила Слоун, голос её был мягким, но в нём проскальзывало напряжение. Как будто она шагнула в зону, где давно следовало молчать, но не смогла устоять перед искушением.

Она произнесла это почти мимоходом, но воздух в комнате тут же стал тяжелее. Словно вопрос потянул за старую, пыльную нить, и по ней потекли забытые воспоминания, колючие, как сухая кровь на пальцах.

Хотя мать Славия больше и не носила титула жены главы Дома, она всё равно оставалась его тенью. Его советницей. Его первым выбором, несмотря на то, что давно уже не была формально рядом. Она жила в этом доме, скользила по его коридорам, как привидение, и не раз Слоун замечала, как отец прислушивался к ней, когда дело касалось вопросов власти и судеб Кровавого Сердца.

Но Славий, услышав упоминание о матери, резко поморщился, как будто Слоун ткнула его в старую рану.

— А что — моя мать? — отозвался он с раздражением, но без ярости, будто устал повторять одно и то же. — Она уже несколько лет живёт на юге.

Слоун удивлённо приподняла брови:

— Среди людей?

Славий посмотрел на неё, не мигая. В его взгляде блеснуло нечто тёмное, словно след воспоминания, от которого невозможно отмыться.

— Она ведь когда-то и сама была человеком, — тихо сказал он, и эти слова прозвучали как приговор самому прошлому.

Это была одна из тех историй, что не рассказывали вслух, а лишь шептали у огня, когда дети засыпали, а вино на губах обжигало правдой. Мрачная, почти сказочная повесть, окрашенная кровью, любовью и предательством.

Когда-то — давным-давно, когда Славия ещё не было в этом мире — его отец, повелитель Дома, старший вампир с тысячелетней родословной, влюбился в смертную. Не в ведьму, не в благородную даму из враждующего клана, а в простую женщину. Сильную, красивую. С живыми глазами и хрупкой кожей, в которой пульсировала настоящая, тёплая кровь.

Он обратил её. Сделал своей.

Превращение далось ей мучительно тяжело. Неделями она лежала в забытьи, разрываемая между жизнью и смертью. Кричала по ночам, выла, как раненая зверушка, не в силах принять в себе новую сущность. Но она выжила. И вскоре — не сразу, но вопреки всему — у них родился Славий.

Они были семьёй. Почти счастливы. Почти.

Но всё изменилось спустя шестьдесят пять лет.

Когда угроза войны с Тенями стала слишком реальной, слишком близкой, отец был вынужден сделать выбор, от которого трещала сама его душа. Чтобы заключить союз, он изъявил желание — нет, необходимость — взять в жёны другую. Мать Слоун. Женщину, чья кровь была чиста, чьё происхождение устраивало старших. Холодную, гордую и безукоризненно благородную.

Мать Славия уступила. Или... была вынуждена уступить.

Семья раскололась, словно драгоценный камень, ударившийся о камень долга.

Славий отвёл взгляд, его пальцы нервно сжались на колене.

— Моя мать слишком долго жила среди мрака, — произнёс он, почти шепотом. — Она захотела света. Хоть и чужого. Хоть и среди смертных. Я не виню её.

— А вот твоя мать, между прочим, всё ещё сторожит свою проклятую башню, — с ленивой усмешкой бросил Славий. — У меня складывается впечатление, что она уже приросла к камню. Как старая гаргулья, вечный страж собственной гордыни.

Он не смотрел на Слоун, но чувствовал, как её тело напряглось. Момент — и она резко обернулась, её глаза вспыхнули, как две вспышки полярного пламени.

— Не смей, — процедила она сквозь зубы. — Не смей даже вспоминать о ней. Я не хочу слышать об этой женщине ни единого слова.

Славий только закатил глаза, театрально, с утомлением и легкой насмешкой.

— Всё равно придётся, сестра. — Его голос стал глуше, тяжелее. — Тебе рано или поздно придётся вернуться домой. Этот вопрос времени.

Слоун стояла, как статуя, руки сжаты в кулаки, челюсть напряжена.

— Мой ответ — нет, — сказала она жёстко, с нажимом на каждое слово. — Нет сейчас. Нет потом. И нет навсегда.

Он вздохнул, словно разговаривал с ребёнком, упрямым и неразумным.

— Пойми наконец. Отец хочет умереть. Это уже не прихоть, не угроза — это решение. Его глаза давно потухли, как костёр в снегу. Моя мать уехала, и едва ли когда-нибудь вернётся. А твоя... — он замялся, но всё-таки договорил: — твоя давно уже превратилась в пустую оболочку. Она как мраморная статуя — красивая, холодная и неподвижная. Больше от неё ничего не зависит.

Он сделал паузу. Его голос стал ниже, почти интимным, как если бы они обсуждали не политику Дома, а собственную судьбу.

— Остаёмся только ты и я. И Совет Дома.

Слоун подняла голову. Её взгляд был хищным, недоверчивым:

— Совет? Что с ними?

Славий пожал плечами, словно это была мелочь — но в этой небрежности таился страх.

— Они не хотят выбирать. Они боятся раскола, боятся нового кровавого восстания. Они... хотят, чтобы мы поженились. Чтобы скрепили союз. Чтобы власть осталась в чистокровной крови.

На секунду повисла гробовая тишина. А потом Слоун расхохоталась — горько, нервно, почти истерично.

— Поженились? Ты сейчас серьёзно? — она покачала головой, будто надеялась проснуться. — Они что, забыли одну маленькую деталь? Мы с тобой — брат и сестра!

— Это никогда не останавливало великие Дома, — хладнокровно отозвался Славий. — Особенно когда на кону власть. Нас с тобой растили не как брата и сестру, Слоун. Нас растили как наследников.

Голос Слоун стал резким, острым, как осколок зеркала, впивающийся в кожу. Боль рвалась наружу с каждым звуком, словно годами копившееся отчаяние больше не могло оставаться запертым внутри.

— Мне плевать на Совет... и на всю нашу чёртову семью! — срываясь на крик, выплюнула она, глаза её метали молнии, но в их глубине уже скопилась влага. — Это тебя растили как наследника. Тебя воспитывали, обучали, возвеличивали! А меня... — она захлебнулась, сделала шаг к нему, — а меня... как кусок мяса!

Последнее слово разорвалось, как выстрел, наполнив комнату жутким эхом. Оно висело в воздухе, тяжёлое, грязное, обнажённое.

Слоун вскинула руки, будто защищаясь, будто гнала прочь наваждение, но уже не могла сдерживать себя. Голос задрожал, а губы затрепетали:

— Неужели ты забыл? — прошептала она, но в следующую секунду выдохнула вслух срывающимся криком, — Забыл, что со мной делали? Забыл, что я пережила? Забыл... мою Лидию?

Её грудь вздымалась в рыданиях. Слова вырвались изнутри, из самого нутра, где горело, тлело, мучительно болело.

И вот теперь слёзы катились по её щекам без сопротивления. Влажные дорожки текли по коже, смывая маску силы, за которой Слоун столько лет пряталась.

Славий смотрел на неё, и в его взгляде исчезли ирония, усталость, даже ледяная аристократичность. Осталось только нечто человеческое. Братское.

Он решился. Перешёл черту.

Он крепко, по-настоящему крепко прижал Слоун к себе, заключив её в объятия, будто боялся, что она рассыплется, если отпустит. Она сначала замерла. Дрогнула. А потом её пальцы, обжигающе горячие, вцепились в его спину с такой силой, будто она держалась за единственный якорь в этом мире. Не как за врага, не как за символ боли — а как за брата. Родного. Живого.

— Я не забыл Лидию, — прошептал он в её волосы. — И никогда не забуду. Я всё ещё хожу к ней... Я ставлю ей чёрные лилии. Каждую весну. Как ты любила.

Слоун всхлипнула. Её тело дрожало, но дыхание постепенно выравнивалось. Её боль — огромная, хищная, живая — наконец нашла выход, и хотя слёзы не могли вернуть утраченное, они дарили освобождение.

Они сидели так долго — в молчании, прерываемом её редким дыханием и шелестом пламени свечей. Мир снаружи будто бы замер, давая им передышку.

И вдруг... издалека донеслась музыка.

Глухой аккорд. Скрипка. Флейта. Медленно, постепенно — вальс. Танец. Торжество. Жизнь.

Славий поднял голову. Слушал.

— Ритуал окончен, — сказал он негромко. Его голос был другим. Мягче. Спокойнее.

Он отстранился, но не резко, не отталкивая — с теплом и уважением. Славий огляделся по комнате, и взгляд его быстро зацепился за пару заброшенных туфель возле кресла. Он поднялся, поднял их и молча протянул сестре.

— Мне кажется, тебе пора перестать прятаться, Слоун, — произнёс он, почти ласково. — Хватит отдавать этим стенам свою силу.

Слоун колебалась. Долго. В ней ещё боролась привычка к изоляции, страх открыться, слабость, которую она так презирала в себе. Но потом... она вытерла слёзы, провела рукой по волосам, встала, обулась, и, подойдя к брату, взяла его под локоть.

Он посмотрел на неё — и впервые за долгое время в их глазах было не что-то ледяное, политическое, тёмное... А что-то простое. Настоящее.

И они вышли из комнаты вместе, шаг за шагом возвращаясь в тот мир, где их ждала музыка.