Клан Смерти

Тронный зал, в который мы вошли, был необычайно великолепен. Хотя обычно, он казался темным, покрытым неведомой тяжестью, словно забытый временем. Но сегодня всё было иначе. Сегодня залы дышали светом, как никогда прежде. Все темные шторы были отдернуты, и солнечные лучи, мягко проникали в пространство, освещая его живым светом. Люстры сверкали ярче, чем когда-либо, их хрустальные камни искрились, отбрасывая по мраморным плитам легкие отблески солнечных зайчиков, танцующих по стенам. Зал будто ожил — был полон жизни и света, но всё равно скрывал в себе древнюю тень, тяжело лежащую на его стенах.

Когда мы вошли, все взгляды немедленно устремились на меня и Каллума. В этот момент я почувствовала, как пространство вокруг меня сжалось, а время будто замерло. По старой традиции, на встречу допускались лишь Тени из старшей ветви Норт. Младшие ветви оставались в тени до самого балла. В этот момент моё тело словно застыло: мне показалось, что корсет сдавливает меня так сильно, что я не смогу даже вдохнуть.

На троне сидел он — наш отец. Он смотрел прямо на нас, но его взгляд был отрешенным, холодным и пустым, как если бы он не видел нас, а смотрел куда-то сквозь. Всё было так, как всегда... до того момента, как на его лице не появилась слабая, едва заметная улыбка. Это было так неожиданно, что мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что именно изменилось. После вчерашнего я и не думала, что увижу такую перемену, но он действительно был доволен. Возможно, он испытывал какую-то гордость за нас, за то, что мы — его дети, а может, это была лишь его игра, мастерски сыгранная на поле величия.

— Дети мои! — его голос, громкий и властный, как всегда, но с оттенком чего-то тёплого, родного, раскатился по залу. Мурашки побежали по моей коже, как и всегда, когда я слышала его. — Я рад вас приветствовать.

Каллум, как и подобает сыну, склонился в уважительном поклоне. Я же, слегка наклонив голову, сделала лёгкий реверанс, чувствуя, как все внимание теперь сосредоточено на нас. Богиня, как же я отвыкла от этих церемоний.

Каллум, заметив, как мои пальцы слегка сжались, вдруг крепко взял меня за руку, словно направляя, утешая, и повёл нас вдоль красной дорожки, ведущей к остальным гостям. Я едва успела пройти мимо Селестии, как её взгляд, холодный и пронизывающий, заставил моё сердце на мгновение пропустить удар. Она выглядела безупречно. Золотые локоны, заплетенные в замысловатую прическу, а её платье — огромное, яркое, словно огонь, украшенное бесчисленными рубинами, сверкало, как сама кровь. В её глазах, синих и глубоких, я почувствовала что-то тёмное, почти опасное. Усмешка, которая появилась на её лице, как бы случайно, была полна скрытой угрозы, будто она уже успела оценить мою слабость. Именно ее семья сегодня была вторым радушным хозяином замка, ее мать должна будет поприветствовать вампиров вместе с моим отцом. Так как когда-то ее семья породнилась с ними.

Каллум, словно почувствовал, как напряжение снова сжимает мои плечи, повёл меня дальше, вглубь зала. Мы двигались в сторону группы гостей, стоящих вдоль красной дорожки, и вот, наконец, я оказалась рядом с подругой. В тот момент меня осенило, почему мой брат, всегда элегантный и сдержанный, был одет в зелёную жилетку. На Слоун было такое же платье, но чуть темнее, чем у него, почти изумрудного оттенка. Платье было сшито с таким мастерством, что ткань струилась по её фигуре, идеально подчеркивая её грацию. Каштановые волосы, распущенные, как водопад, каскадами спадали по её плечам, а передние пряди, аккуратно заколоты золотой заколкой в форме сердца, создавали ощущение изысканной лёгкости и продуманной красоты. Она была, как всегда, безупречна. Каждое её движение, каждый взгляд создавали ауру неуязвимости. Но сегодня было нечто другое, нечто такое, что заставило меня задержаться в наблюдении.

Когда я подошла, она приветствовала меня лёгкой, почти неуловимой улыбкой, но в её глазах я сразу заметила что-то странное. Волнение. А её глаза... они изменялись с каждым мгновением. Они поочередно приобретали два оттенка, сначала голубые, а затем они превращались в красные, будто она была голодна. Слоун нервно сжимала платок, который так идеально совпадал с оттенком её платья. Казалось, что она пытается вырвать из него всю свою тревогу, вся её поза, каждый жест говорил о внутреннем напряжении.

— Ты в порядке? — я спросила тихо, стараясь, чтобы никто, кроме неё, не услышал моего вопроса. Мои слова повисли в воздухе, не решая, стоит ли мне продолжать или оставить её наедине с её переживаниями.

Слоун сжала губы, но не так, как обычно, а с усилием, как если бы слова были ей трудны, как если бы что-то мешало ей их произнести. Её взгляд, сначала полный волнения, затем вновь вернулся к улыбке, которая, хоть и была попыткой маскировки, всё же не могла скрыть тревогу. Она кивнула, но в её жесте я почувствовала неуверенность, словно эта простая привычка — отвечать кивком — стала для неё спасением в моменты, когда всё вокруг теряло свою определённость.

— Я просто давно не видела своего брата, — сдержав голос, ответила Слоун, но в её словах я заметила ту же напряжённость, которая ещё недавно отразилась в её глазах. И хоть она пыталась скрыть это, её слова всё равно звучали с каким-то оттенком недосказанности. Я едва заметила, как она нервно поджала губы, и это не могло остаться без внимания.

Я поморщилась едва ли не неосознанно. Слоун никогда не говорила мне о своём брате, никогда не раскрывала эту часть своей жизни. Мы с ней всегда были близки, но вот это молчание было странным, словно она старалась закрыть какую-то дверь, запертую на ключ в своём сердце. Но в голове сразу вспыхнула другая мысль, как искра в сухом лесу. Я не могла не спросить.

— Твоя мать, наверное, тоже прибудет? — спросила я, пытаясь вложить в голос лёгкость, но что-то странное в глазах Слоун всё равно отразилось, как только я произнесла эти слова. Я даже позволила себе улыбнуться, но её реакция была настолько неожиданной, что я сразу почувствовала, как за этой улыбкой скрывается что-то более тяжёлое.

Слоун сразу побледнела, как будто от моего вопроса её кровь остановилась на мгновение. Светлая кожа сделалась почти прозрачной, и это было заметно даже в ярком свете, который струился из люстр.

— Нет! — её ответ был резким, как удар молнии, и в этом моменте я удивилась, насколько сильно её интонация отличалась от всего, что она обычно говорила. В её голосе было что-то большее, чем простое отрицание — было отчаяние, сдерживаемая ярость, или даже боль. Слоун поймала мой взгляд и, вероятно, поняла, что её реакция была чрезмерной. В мгновение ока её лицо вновь стало мягким, и она быстро, как всегда, взяла себя в руки.

Извиняющимся жестом она сжала моё плечо, её рука была холодной, но не от холода — скорее от какой-то внутренней сдержанности, которая сковывала её. Она знала, что меня что-то беспокоит, и пыталась как-то оправдать себя.

— Прости, — её голос стал мягким, почти извиняющимся, но в нём была заметна усталость. — Моя семья весьма странная. Мама, сколько я её помню, никогда не покидала дом. И сюда она бы не захотела возвращаться, потому что её сестра, ты знаешь... она явно не примет её.

Я все понимала. Но не понимала мать Селестии. Это же такая честь, что твоя сестра остановила войну, хоть и вступила в брак с вампиром. Это ведь не повод вычеркнуть ее из своей жизни.

Слоун еще несколько секунд продолжала терзаться тревогой, словно сердце ее было заключено в тиски невидимого напряжения. В её глазах мелькали беспокойные искры, а губы нервно подрагивали, словно она собиралась что-то сказать — и передумала. Но вдруг, словно удар грома среди безмолвной тишины, раздался звонкий и властный голос герольда, разрывая мгновение ожидания, как кинжал — паутину. — Леди и лорды Норт, вознесем почести лорду Славию Кровавому! — прогремело, отразившись от мраморных колонн зала эхом, которое, казалось, проникало в самую душу.

Шорох прошел по залу, будто легкий ветерок пробежал по пшеничному полю. Кто-то зашептался, кто-то сдержанно охнул, а кто-то, поняв, о ком идет речь, тут же опустил взгляд в уважительном поклоне. Головами, как волной, кивнули все присутствующие. Тени — наш народ, наша кровь, никогда не считались слабыми, но всё же... вампиры всегда стояли особняком. Они были как древние хищники, чья сила почиталась, но и вызывала страх. Я повторила поклон вслед за всеми, но сердце мое бешено колотилось, предчувствуя что-то иное. Что-то... большее.

И тут я увидела лицо Слоун. Оно изменилось. Все волнение, вся тревога вдруг исчезли, будто кто-то смахнул её чувства, как пыль с поверхности зеркала. Передо мной предстала холодная, бесстрастная маска, не живая — а вылепленная, как будто из воска. Она больше не была женщиной, терзаемой сомнениями. Она была Рыцарем Ночи. Хладнокровным и непроницаемым.

И тогда я почувствовала это. Мимолетное, почти неуловимое прикосновение — будто кто-то пальцами провел по границе сознания. Отголосок вседозволенности, укол непонятного восторга, желание нарушить правила... Я подняла голову раньше всех. Резко. Смело. И в тот же миг двери зала распахнулись.

Вошли несколько высоких, крепких мужчин в темных мантиях. Они двигались с точностью охотников — плавно, грациозно, с каким-то диким, но изысканным достоинством. И вот, словно по заранее выверенному знаку, они расступились. Пространство между ними стало сценой, и на неё вышел Он.

Я едва не ахнула, но сдержалась. Мое восхищение, жгучее и необъяснимое, вспыхнуло внутри, как искра в сухой траве. Перед нами стоял самый прекрасный вампир, которого я когда-либо видела — воплощение ночной красоты и ужаса. Его глаза, алые как закат над мрачным полем, сверкали огнем, будто в них горел неугасимый пламень древней ярости и силы. Кожа — бледная, словно мрамор при лунном свете — не просто светилась, она искрилась, словно кристаллы инея на первом морозе.

Длинные серебристые волосы ниспадали на плечи тяжелыми волнами, и их ослепительное сияние могло бы заставить даже Селестию — нашу непревзойденную красавицу — испытать горечь зависти. Он был облачен в одежды цвета самой глубокой ночи, расшитые серебряной нитью, так тонко, что казалось — по ткани прошлась сама Луна. Его плечи скрывал тяжелый плащ, а на них сверкали серебряные наплечники, вырезанные в виде когтей неведомого, древнего зверя. Эти когти будто держали на себе вес всего его рода, всей его истории... и, возможно, чьей-то смерти.

Он не шел. Он плыл, скользил по мраморному полу, как призрак, как тень войны, как нечто столь же прекрасное, сколь и опасное. И с каждой секундой мое восхищение только росло — жгло меня изнутри, как пламя, которое уже не скрыть.

Однако взгляды Слоун и Славия, полные тайн, воспоминаний и недосказанности, всё же пришлось разорвать. Причиной тому стал голос моего отца, прозвучавший с трона, низкий и властный, словно раскат грома в затянутом тучами небе:

— Славий! — окликнул он, и все собравшиеся инстинктивно обратили взоры в его сторону. — Я рад приветствовать тебя в стенах замка Норт.

Славий на миг задержал взгляд на Слоун, и его губы дрогнули в легкой, едва заметной, но по-своему обворожительной улыбке. Это прощание глазами длилось всего мгновение, но казалось вечностью. Затем он медленно отступил от нас, его шаги были беззвучны, словно касания тумана, его походка — неспешной и уверенной, будто бы весь мир прогибался под его ритм.

Он приблизился к трону, где восседал Трейнор Норт — мой отец, суровый, как северная буря, и хитрый, как ворон, вьющийся над полем брани. Лорд Кровавых Сердец сдержанно склонил голову в приветствии, и в этом жесте не было ни капли раболепия — только уважение, тщательно отмеренное, словно дозированная отрава.

— Мне весьма приятен ваш радушный прием, — произнёс он с тонкой, почти жеманной вежливостью, в которой, казалось, затаилась невидимая усмешка.

Улыбка отца в ответ была... обманчивой. Слишком широкой, слишком теплой — как камень, под которым прячется ядовитая змея. Он всегда играл на грани — между дипломатией и угрозой, между дружелюбием и расчетом.

— Что ж, — сказал он, откинувшись на спинку трона, его пальцы небрежно постукивали по подлокотнику, — поведай нам, дорогой Славий, почему сегодня мы не удостоились чести приветствовать твоего отца? Великий глава Дома Кровавых Сердец всегда славился своей пунктуальностью... и приверженностью к традициям.

На лице Славия медленно проступило выражение скуки. Его взгляд, отрешённый и холодный, скользнул по залу, задержался на отце, а затем он снова заговорил. Его голос стал твердым, звенящим, словно клинок, вытащенный из ножен:

— Я прибыл не только ради бала, устроенного в честь великого праздника, — произнёс он, и его слова, как искры, разлетелись по воздуху, зажигая шепоты в зале. — Я прибыл, чтобы передать весть. Важную. И для вас, Северный лорд Теней, и для моей драгоценной сестры, Слоун Кровавой. В зале воцарилась тишина — густая, тяжелая, почти зловещая. Даже пламя в свечах, казалось, затаило дыхание.

— Наш отец, лорд Корнелиус Кровавое Сердце... — продолжил Славий, и в его голосе появилась отчетливая мрачная торжественность, — принял окончательное решение. Он намерен совершить ритуал Исушения.

Мгновенная тишина ударила по залу громом. Воздух стал плотным, как перед грозой, — и от каждого присутствующего, казалось, отхлынула кровь.

Слоун побледнела — даже больше, чем обычно. Глаза её расширились, но она быстро взяла себя в руки, спрятав бурю эмоций под маской спокойствия. Каллум тихо выругался себе под нос. Отец же лишь слегка приподнял бровь, как человек, которому давно наскучили игры, но который всё равно продолжает играть, потому что именно он расставляет фигуры.

Ритуал Исушения... Это было не просто событие. Это была точка невозврата.

Орвиданэл сидел, словно усталый призрак, в глубине скрипучего, перекошенного кресла, обитого выцветшей тканью, в которой всё ещё угадывались когда-то богатые, царственные узоры — багряные, как кровь на снегу. Теперь же от былой роскоши остались лишь тусклые пятна, серо-бурые, потёртые, словно само время вытерло об них ноги. Кресло стояло, поставленное в угол, в тесной, промозглой комнате, пахнущей пылью, старым деревом и чужими жизнями. Комната принадлежала постоялому двору, единственному на весь этот забытый богами городок, и при этом — самому убогому заведению из всех, что он когда-либо видел на своём долгом, изломанном пути.

Но и в этой дыре можно было найти хоть какое-то укрытие от ночной стужи, от ледяного ветра, что проникал под кожу, и от снега — мокрого, тяжёлого, налипающего на плащи и слипающегося в грязные комья на сапогах. Здесь, на севере, зима всё ещё не желала уходить, царапая когтями землю и души. А у него на родине... Там уже звенела весна — тёплая, душистая, с первыми цветами, с голосами птиц, с солнцем, что гладит лицо, а не кусает его, как здесь.

Город наскучил ему в первые же часы. Всё в нём — от низких домов из унылого серого камня до угрюмых, затаённых взглядов прохожих — вызывало в нём раздражение. Казалось, этот город построен не каменщиками, а самим отчаянием. Камни в его улицах были кривы и безлики, как лица его жителей, навсегда сморщенные от холода, недоверия и тяжёлой жизни. Люди здесь не жили — они выживали. И эта выживаемость ложилась тяжёлым осадком на душу.

Если бы кто-нибудь — осмелившись, возможно, даже не ведая, с кем говорит, — подошёл к нему столетие назад и сказал, что он, Орвиданэл, будет коротать свои дни в клоповнике, вдали от блеска мраморных залов и шепота гобеленов, под которыми он некогда шествовал рядом с самим королём... он бы расхохотался. Смеялся бы громко, вольно, с горделивой насмешкой — так, как смеются те, кто уверен, что звёзды склоняются к ним. До слёз, до боли в боку, до сломанных в приступе веселья бокалов.

Но смех давно замолк в его горле. Он умер вместе с теми, кого он любил. Дом, построенный на древних клятвах и крови, разрушен. А король — его друг, его соратник, почти брат — пал в последней битве.

И теперь... теперь Орвиданэлу осталась лишь одна, почти абсурдная задача. Миссия, которую с радостью принял бы разве что безумец или седой от отчаяния старец: вернуть в эти земли наследницу древней крови. Единственную, что осталась. Девицу, что вызывала у него почти физическое отвращение.

Девчонка ему не нравилась. И это было не просто нелюбовь, не тот случай, когда человек вызывает у тебя раздражение по какой-то явной причине. Нет, здесь было нечто глубже, что-то необъяснимое и странное. Его взгляд постоянно скользил по ней, будто по какой-то неясной угрозе, которую он не мог предсказать, но которую уже ощущал, как будто она начинала зарождаться прямо в воздухе. Это ощущение было похоже на тягучее, раздражающее чувство, когда к тебе прикоснулся невидимый шершавый предмет — что-то неприятное, что царапает и оставляет следы, хотя ты не видишь ничего на самом деле. Такое чувство, когда смотришь на спокойную, почти невозмутимую поверхность воды, но в самом её глубоком основании ты ощущаешь скрытую бурю Брендон, упрямый и вспыльчивый, всё же оказался прав, хотя Орвиданэл до последнего пытался спорить — как будто надеялся переубедить собственного племянника. Но спорить с юнцом, ещё толком не вкусившим горечи поражений и сладости побед, было пустым занятием. Он был слишком молод, слишком наивен, чтобы постичь всю глубину происходящего. Тем не менее Орвиданэл, несмотря на своё упрямство и внутреннюю бурю, не мог не признать очевидного — да, имя совпадало. И не только имя.

Внешность девушки — от плавного изгиба бровей до последнего непокорного завитка густых, вороньего крыла волос — с точностью до боли в сердце отражала её мать. Та же осанка, та же мраморная белизна кожи, тот же взгляд, будто сквозь тебя, в вечность. Но стоило Рианнон нахмуриться — и перед Орвиданэлом будто воскресал другой образ: твёрдый подбородок, упрямые губы, напряжённые скулы — всё это принадлежало отцу. Его другу. Его королю.

Орвиданэлу было тяжело это признавать — тяжело даже думать об этом вслух. Он никогда не питал симпатии к её матери. Напротив, он был тем самым, кто с пеной у рта отговаривал короля от необдуманного брака. Она была Тенью. Не была ровней Жнецам, не должна была быть рядом с ним, с тем, кто носит корону и судьбу целого народа. Но Король, ослеплённый её красотой, ослеплённый... чем-то большим, чем страсть — любовью, проклятием или, может быть, просто роком, — не слушал его доводов.

«Ты не понимаешь, Видан», — тогда говорил он, мягко улыбаясь, как будто это не спор, а шутка между старыми друзьями. Он отводил глаза, будто прятал в них тайну, известную лишь ему одному. — «Это не выбор. Это судьба».

Размышления Орвиданэла, были внезапно и грубо разорваны звуком — скрипучим, резким, почти угрожающим. Дверь с грохотом распахнулась, и от эха по каменным стенам пробежала короткая дрожь. Рефлекс сработал раньше сознания: рука Орвиданэла метнулась к рукояти меча, который покоился рядом, словно продолжение его самого. Но едва пальцы сжали тёплую сталь, как он узнал силуэт в дверях — запыхавшийся, растрёпанный, словно только что вырвавшийся из пасти бури.

Брендон. Его племянник.

— Он снова объявился! — выпалил юноша, сгорбившись и опираясь руками на колени, стараясь выровнять дыхание. Его грудь тяжело вздымалась, как у охотничьего пса после долгой погони, глаза метались, полные тревоги и не до конца осознанного страха.

Орвиданэл медленно нахмурил брови.

— Ты же знаешь, — сказал он холодно, с оттенком досады, — что мог просто перенестись. А не нестись сюда сломя голову.

Брендон поморщился — искренне, почти с отвращением, как если бы проглотил что-то горькое.

— Тьма... ещё не до конца отзывается, — произнёс он, с трудом справляясь с дыханием. — У меня пока только фокусы получаются.

— Так кто же «объявился»? — Орвиданэл выпрямился в кресле и метнул в племянника взгляд, острый, как клинок. Он уже знал ответ, чувствовал его нутром, но всё же ждал слов, как подтверждения.

— Камьен, — выдохнул Брендон, почти прошипев имя. — Я видел его у замка Теней. Своими глазами. Эта скотина бродит там, как у себя дома. А я, сколько ни пробовал, ни разу не смог приблизиться к вратам. — Он развёл руками, бессильно, почти отчаянно.

Орвиданэл ухмыльнулся.

— Потому что ты ещё слишком молод, — произнёс он медленно, с расстановкой, как будто вбивая гвозди в крышку неведомой истины. — А это, Брендон... это фокус не для детей.

Он поднялся с кресла с грацией охотника, готовящегося к вылазке, поправил тёмный плащ, на миг задержав ладонь на застёжке с гербом Жнецов. В голосе его зазвучала хриплая торжественность, как будто он собирался не просто говорить — наставлять.

— Сегодня, племянник, ты научишься. Я покажу тебе, как Тьма отвечает тем, кто умеет слушать не ушами, а сердцем.

Я надеюсь, ваш дом изберёт достойного и по-настоящему правильного наследника, — голос моего отца звучал твёрдо, даже сурово, словно выкованный из стали. Он не сводил взгляда со Славия, изучая его с той самой холодной пристальностью, которой он часто встречал чужаков на совете.

Славий, как будто не замечая напряжения, медленно и спокойно улыбнулся, почти лениво. В его взгляде проскальзывало что-то неуловимое — игра, маска, интрига. Он был как фехтовальщик, прячущий кинжал за добродушным поклоном.

— Благодарю тебя, Трейнор, — произнёс он мягко, почти певуче. И в тот же миг многие в зале обменялись взглядами: имя. Он назвал моего отца по имени. Не по титулу, не по рангу, а так, будто они старые друзья или равные. Это было необычно... и в какой-то мере вызывающе.

— Мой отец, — продолжил Славий, сделав полшага вперёд, — был бы весьма признателен, если бы вы отпустили мою сестру домой. Она уже слишком долго задерживается.

Я перевела взгляд на Слоун. Лицо подруги, обычно уверенное и непроницаемое, сейчас выдало внутреннюю бурю: брови сдвинулись, на лбу пролегли складки, губы сжались в тонкую линию. Каллум, заметив это, тихо подошёл и осторожно взял её за руку, но она тут же не отдёрнула, словно обожглась. Её глаза продолжали искать ответ — не у брата, не у Каллума, а у моего отца.

Но Трейнор молчал. Его лицо застыло, как высеченное из камня, лишь взгляд стал ещё более настороженным. Он явно ждал, что скажет она сама.

— Я сама знаю, когда мне возвращаться домой, — проронила Слоун, резко, почти с вызовом, и в её голосе звенела сталь. — Как-никак, я командир Рыцарей Ночи. И я не могу оставить их одних. Не сейчас.

Славий усмехнулся — тонко, с наигранным удивлением, будто наслаждаясь каждым словом сестры. Он потянулся, скрестив руки на груди, и ответил с преувеличенной неспешностью:

— Насколько мне известно, моя любимая сестрица, ты далеко не единственный командир. Без тебя вполне справятся. И, возможно, даже с большей эффективностью.

Слоун прикусила губу. Она явно хотела ответить, и, зная её, ответ был бы острым, как клинок в бою. Но Славий не дал ей ни шанса.

— Мама по тебе скучает, — произнёс он с притворной добротой, растянув губы в широкой улыбке. Но за этой улыбкой чувствовался нажим. Ловкий, тонкий, точный. Он знал, куда бить.

И удар попал в цель. Слоун резко шагнула назад, словно получив пощёчину, но молча. Ни слова. Только мгновенная вспышка боли в её глазах — и в следующую секунду она почти выбежала из зала, её шаги эхом отдавались по мраморному полу.

Я и Каллум переглянулись, одинаково сбитые с толку. Никто из нас не ожидал от неё подобной реакции. Слоун никогда не отступала. А сейчас... сейчас она убежала. И в воздухе осталось глухое напряжение, тяжёлое, как надвигающаяся буря.

Тишина, повисшая в зале после ухода Слоун, была короткой, но густой, как натянутая тетива перед выстрелом. И вот, внезапно, её нарушил резкий, звонкий хлопок — раз, два, три — в ладони. Этот звук, эхом прокатившийся по сводам зала, словно разбудил всех присутствующих из заторможенного оцепенения.

— Хочу пригласить ко мне... леди Силестию Истерн, — голос моего отца разнёсся над головами собравшихся, глубокий и торжественный, с тем особым оттенком властности, который не допускал возражений. — Славий, полагаю, вы знакомы со своей родственницей?

В этот момент в зале раздался чёткий, уверенный стук каблуков. Звук, как боевой ритм, предшествующий появлению генерала на поле битвы. И вот она появилась. Силестия. В алом платье, что обвивало её фигуру, как поток расплавленного рубина, она двигалась по залу с грацией хищницы, знающей, что все взгляды — её добыча. И она не ошибалась: мужчины, сидевшие и стоявшие вдоль колонн, провожали её голодными взглядами, в которых смешивались вожделение, восхищение... и осторожность.

Но Силестия, конечно же, не замечала никого из них. Точнее, делала вид, что не замечает. Её глаза были прикованы к Крейвену, стоявшему по правую руку от трона. Холодный, статичный, словно статуя из мрамора, он не обращал на неё ни малейшего внимания. Ни жеста, ни взгляда, даже бровью не повёл. Как будто она была не его невестой, а одной из придворных фрейлин, чьё имя забывается сразу после бала.

Интересно, сказал ли он ей уже, что собирается расторгнуть помолвку? Или держит этот удар в ножнах, дожидаясь удобного момента?

Когда Силестия подошла к отцу, тот встал с трона с величественной неторопливостью и, улыбаясь, подвёл её ближе к Славию. Жест был одновременно демонстративным и почти дипломатическим — он выставлял её, как редкий трофей, как аргумент в политической партии, где каждая фигура на вес золота.

— Я не имел чести познакомиться с вами ранее, — произнёс Славий, вежливо склонившись и легко коснувшись губами её руки. — Но могу сказать вам прямо: вы обворожительны.

Я едва удержалась от того, чтобы не закатить глаза. Слова звучали как по учебнику обольщения, сухие, отточенные, без капли души. Но лицо Силестии, безупречно накрашенное и идеально неподвижное, тут же расплылось в притворной, до зубов скрипящей улыбке.

Она его ненавидела. Вампиров в целом — и Славия в частности. Я слышала её высказывания не раз, и они были вовсе не лестными. Она презирала их манеры, их власть, их "искусственную вечность", как она однажды выразилась. И уж точно никогда не пыталась скрыть своей враждебности. С Слоун, кстати, они тоже не ладили, хоть и были кузинами. Забавно... Я никогда раньше не задумывалась, насколько натянутыми были их отношения. А ведь сигналы были очевидны.

— Мне весьма лестны ваши слова, — пропела она с медовой улыбкой, голосом, из которого можно было выжать каплю яда.

Да, Силестия умела быть великолепной. Умела блистать, двигаться по залу, как звезда по небосводу, оставляя за собой шлейф из шепотов, зависти и пышных комплиментов. Но всё её совершенство не спасло то, что между ней и Крейвеном должно было называться «помолвкой». Потому что если бы она действительно была ему дорога, если бы хоть что-то между ними было подлинным... он бы не изменял ей.

Он бы не изменял ей со мной.

— На этом славном и, без сомнения, плодотворном знакомстве, — торжественно произнёс отец, — прошу всех пройти в Снежный зал. Бал объявляю открытым.

Его голос был громким, ясным, как колокольный звон, и по залу прокатилась волна движения: платья зашуршали, сапоги застучали по мрамору, вспыхнули разговоры, как искры в сухом хворосте. Гости, оживлённые и обрадованные предстоящим празднеством, потянулись к украшенным дверям, за которыми уже слышались отдалённые звуки музыки. Я уже собиралась раствориться в толпе, позволить себе исчезнуть среди гостей, как вдруг заметила, что отец медленно и чётко, будто раздавал приказ, поманил меня пальцем. Его движение было неторопливым, но в нём чувствовался стальной намёк — уклоняться нельзя. На моём лице, уверена, сразу отразилось раздражение, и, кажется, довольно красноречиво. В ответ отец нахмурился так, что его брови сошлись в одну грозную линию, как перед грозой.

Пришлось подойти. Не потому что хотела — потому что знала, что так проще. Как всегда.

— Ты... очень приятно выглядишь сегодня, — произнёс он, пытаясь вложить в голос что-то тёплое, но слова звучали чужими, как фраза, выученная по бумажке. — Ты... походишь на свою мать в этом платье.

Я моргнула. Раньше от него я этого не слышала. Никогда. Ни сравнения, ни воспоминания, ни намёка на былое. Пустота.

— Мне всё равно, — ответила я холодно, будто обрубая невидимую нить. — Я её даже не знала.

Он напрягся. Лицо его изменилось, стало жёстким, как вырубленная из гранита маска.

— Опять дерзишь? — голос его скользнул по коже, как ледяной нож. В нём не было отцовского гнева — только раздражённая ядовитая змея, шипящая сквозь зубы.

— Снова напоишь меня «Сирлексом»? — процедила я, глядя ему в глаза. Слова мои были тихими, но ударили метко. Я видела, как его челюсть сжалась, как уголок глаза дёрнулся. Попала в цель.

— Веди себя достойно, как подобает моей дочери, — отрезал он, голос стал сухим и тяжёлым. — И, возможно, я стану к тебе добрее.

— Перестань пить эту дрянь, и, может быть, я вспомню, что ты мой отец, — бросила я в ответ. — Тогда, возможно, ты заслужишь уважение.

Он резко вскинул руку — так быстро, что воздух дрогнул. Я инстинктивно зажмурилась, сердце коротко подпрыгнуло в груди. Но... удара не последовало.

Молчание длилось лишь мгновение, но оно было громче любой пощёчины.

— Я не стану злиться на тебя сегодня, — тихо сказал он, наконец. — Не делай себе хуже. Просто иди на бал. Найди Слоун. Её поведение... оставляет желать лучшего.

Я вымученно улыбнулась — с тем самым выражением, что носят придворные актрисы, изображающие покорность. А потом позволила себе закатить глаза и, не говоря ни слова, развернулась на каблуках. Платье взвилось за мной синим шлейфом, и я направилась к дверям, покидая этот тяжёлый, пропитанный притворством тронный зал.

Слоун мчалась по коридорам, словно ураган, поднявший вихрь из страха, гнева и боли. Платье развевалось,как крылья птицы, а каблуки отбивали ритм бешеного сердца. Она бежала не к покоям — она спасалась туда, как в последнюю крепость, где могла наконец сорвать с себя маску командира и просто... сломаться.

Слёзы подступали к глазам. Но она не позволяла им пролиться. Не из-за того, что её отец решил умереть — пусть даже с пафосом и патетикой, как он всегда любил. Нет. Ранило совсем иное: он просил её бросить всё и вернуться домой. И, конечно же, Славий — брат, наследник, любимец — поддержал его. Как всегда. Как будто не прошло сто лет, как будто она осталась той же послушной дочерью, которую можно позвать, как собаку, и она приползёт.

Дом. Это слово резануло, как лезвие по коже. Слишком громкое, слишком лживое. Для неё это никогда не был дом. Для неё это был склеп. Нет, не в том смысле, как люди шепчутся о вампирах — полумёртвые, хищные, холодные. Настоящий склеп — это место, где чувства погребены под мрамором приличий, где даже дыхание кажется неуместным, а улыбка — предательством традиции.

В том доме никто не любил. Никто не говорил тёплых слов. Никто не позволял себе слабость. Всё было пронизано вечным молчанием, натянутыми нитями недосказанности и холода. Словно всё живое умерло в этом месте ещё до её рождения.

Слоун росла в тени этой мраморной тишины. Её детство было затоплено слезами, бесконечными стуками в запертую дверь. Дверь, за которой жила её мать. Жила, но не для неё. За все пятнадцать лет своей юной жизни Слоун так и не увидела материнских объятий. Ни разу. Не услышала «люблю». Не ощутила прикосновения руки. Мать избегала её, словно прикосновение дочери могло испачкать её совершенство. Словно Слоун была ошибкой.

Сначала она плакала. Потом умоляла. Потом стучала сильнее, срывая ногти о дерево. А потом — замолчала. Сначала внешне. Потом — внутри. И теперь, спустя век, эта тишина внутри неё обрела форму. Она стала чёрной, каменной ненавистью. Не истеричной, не истекающей болью — нет. Холодной, осознанной, ровной, как дыхание вампира.

Она ненавидела её. Не как капризный ребёнок, а как существо, что больше не нуждается в любви. Она больше не хотела плакать. Не хотела просить. Не хотела больше ни одного взгляда, ни одного ласкового слова, полученного из жалости или долга.

Она вбежала в покои, захлопнула за собой дверь с такой силой, что с потолка упал пылинный вихрь.

Нет, она не вернётся. Ни ради отца, ни ради брата, ни ради призраков детства.

Она больше не Слоун из того склепа. Теперь она — командир Рыцарей Ночи. И она будет тем, кто сама себе мать, сама себе опора, сама себе кровь.

Мысли вновь, как голодные вороны, слетелись к воспоминаниям о доме. О том, что она так давно и так яростно называла этим словом — с ненавистью на губах и ожогом в груди. И каждый раз, когда её разум касался отца, внутри будто вспыхивал сухой хворост. Потому что не было боли острее, чем боль, нанесённая тем, кто должен был защищать.

Она не знала, кто из родителей причинил ей больше страданий. Мать — со своим ледяным безразличием, вечной закрытой дверью и взглядом, скользившим мимо, как по пустому месту? Или отец, который любил власть больше крови, контроль больше тепла, и никогда не смотрел на неё как на дочь?

Он видел в ней возможность. Инструмент. Расчёт. И когда ей исполнилось шестнадцать, он начал приглашать к ним влиятельных, древних, амбициозных вампиров. Каждый из них был "почётным гостем", но слишком часто их взгляды задерживались на ней слишком долго. И слишком много молчаливых приказов сквозили в голосе отца: «улыбнись», «не перечь», «покажи воспитание».

Он хотел, чтобы кто-то из них соблазнился. Чтобы кто-то захотел оставить на ней клеймо рода. Он мечтал о том, что она забеременеет. Что брак, статус и союз будут уже неизбежны. Он подкладывал её под них — вежливо, изысканно, через ужины, закрытые приёмы, прогулки «под наблюдением». Но суть оставалась гнилой до самого основания.

Она не вышла замуж. Никто не взял её в жёны. Возможно, потому что даже в самой покорной улыбке Слоун горели искры ярости. Потому что даже в шелесте её платьев слышался вызов. Потому что в ней была сталь, которую нельзя было приручить, даже если она казалась ломкой.

Но... она всё же забеременела. Не по любви. Не по наивности. Не по согласию. Скорее — по ошибке, по усталости, по отчаянию. Или, может быть, потому что даже у самых сильных бывают ночи, когда не хватает сил сопротивляться.

Это был удар. Отец был вне себя от радости — он ходил по замку, как павлин, с поднятой головой и длинной речью о грядущем величии. Говорил о "связи", о "наследии", о "договорённостях". Он готовил свадьбу. Он звал гостей.

А Слоун — плакала в одиночестве. В тишине. В том самом доме, где никто не слышал ни её крика, ни её боли.

Дверь в спальню с предательским скрипом приоткрылась, нарушая обволакивающую тишину комнаты. Слоун закатила глаза и едва сдержала раздражённый вздох. В этом проклятом замке, похоже, никто никогда не слышал о манерах, о стуке, о границах. Даже стены здесь вторгались в личное пространство без разрешения. Она уже открыла рот, чтобы огрызнуться, но, подняв взгляд, замерла.

В проеме стоял Каллум.

На его обычно спокойном лице, где чаще всего играла ироничная полуулыбка, сейчас отражалась какая-то неуместная... мягкость. Печаль? Сожаление? Или, может быть, сочувствие? И это бесило её больше всего. Ей не нужно было сочувствие. Не от него. Не от кого-либо.

Он сделал шаг внутрь, словно пробираясь по льду, неуверенно. На секунду замер, прочистил горло — очевидно, собираясь с духом.

— Ты быстро ушла... — произнёс он тихо, почти с укором, и неловко провел рукой по своим каштановым волосам, словно этот жест мог смягчить сказанное.

— Уходи, Каллум, — устало, почти с выдохом произнесла она, отводя взгляд.

Он сделал вид, что не услышал, или, быть может, действительно не захотел услышать.

— Мне жаль, что твой отец принял такое решение, — продолжил он, его голос был обволакивающим, как шерстяной плед, которым хочется укрыться, но который внезапно вызывает зуд.

Внутри Слоун что-то взорвалось. В груди сгустился горячий ком, в горле запершило от подступившего крика.

Она резко подошла к столу, на котором лежал изящный серебряный нож для писем — и, не колеблясь, метнула его в сторону двери. Металл вонзился в дерево с глухим звуком. Комната замерла.

— Я сказала, уходи! — выкрикнула она с такой силой, что в голосе дрогнули слёзы.

Каллум вздрогнул, глаза его округлились — не от страха, скорее от шока. Он не привык видеть её такой. Ранимой. Слишком живой.

— Ты что творишь? — тихо, почти шепотом, спросил он. — Я пришёл поддержать тебя.

— Поддержать? — Слоун горько расхохоталась, как смеются на краю безумия. — Зачем тебе это, а? Чтобы почувствовать себя героем?

— Нет! — с нажимом сказал он. — Потому что мы... близки.

Она замерла. И на мгновение в её глазах мелькнуло нечто похожее на боль. Потом это исчезло.

— То, что мы спим вместе, — холодно, будто проведя лезвием, прошептала она, — не делает нас близкими.

Слова ударили по нему, как пощёчина. Он отшатнулся, будто физически ощутил боль. Её глаза — обычно колючие, острые, будто покрытые инеем — сейчас были потухшими. Там была только усталость. И крик без звука.

— Как знаешь, — сказал он резко. Он задержался у двери, как будто всё ещё надеялся, что она остановит его. Но Слоун стояла, как статуя. И молчала.

Дверь захлопнулась с сухим, глухим звуком. Будто последняя нота в траурной симфонии.

И вот тогда — только тогда — она позволила себе рухнуть на колени. Руки дрожали. Слёзы текли по щекам беззвучно, медленно, горячо. Она не рыдала. Нет. Это было не истерикой, а очищением. Как будто изнутри вырывалась многовековая боль, долгие годы спрятанная за сарказмом, силой, боевыми званиями.В этот момент Слоун действительно осталась одна. Не просто в комнате. А в целом мире.