МУЗЫКА
И Лара Ратчадемноен, вся перемазанная чер-
ной кровью, пошла по заснеженным полям, ос-
тавляя черные следы. В глазах у нее стояли слезы,
позади — тело Дани Нараяна, открытое небу и хо-
лодным ветрам, с обсидиановым ножом в груди.
Но нет покоя даже умершим, и, открыв глаза, Да-
ня Нараян видит, что он по-прежнему плывет
в своей лодке, а котик с крысиным хвостом око-
ченел и его черную шкурку припорошило снегом.
В руке у Дани черный обсидиановый нож, грудь
вспорота, кровь течет, и лодка, почти заполнен-
ная до краев черной дымящийся кровью, ткну-
лась в туманный берег призрачного царства.
И Даня ставит одну ногу на берег, потом другую
и идет по туманной развоплощающейся земле,
теряя вес и очертания, распадаясь с каждым ша-
гом на образы и полутени. Вокруг — никем не на-
селенные леса, утесы и мосты над пустотою и ма-
ленький городок, затерявшийся в полях, где кис-
лотно-розовая неоновая вывеска «Цветы от
Флорентины» светит в окно всю ночь и делает по-
лупустую комнату с белыми обоями, балконом
и окном какой-то инфернальной. В этой комнате
Даня Нараян просыпается в панике и не понима-
ет даже, спит он или нет, потому что от одного
кошмара просыпается к другому, и плоть его при-
зрачна и пронизана холодным кислотно-розовым
светом, который сдавила в объятиях темнота, на-
валившаяся на холодные бескрайние поля всем
своим бесформенным окоченевшим телом. Судо-
роги в икрах такие, будто жилы тянут наружу,
а ступни сводит так, что Даня скрючивается воп-
росительным знаком, который утверждает какой-
то невнятный вопрос, переходящий в звериное
восклицание.
Боже, попустись немного, твоя рука слишком
тяжела!
Но вот, кажется, звонит телефон, а на звонке
что-то вроде оперы, наложенной на плавную та-
кую, с глубокими басами электронику. Тогда будто
чужая и дрожащая рука берет трубку, и из разря-
женного темного пространства звучит голос Рат-
чадемноен:
— Данечка, у тебя все хорошо? Давно ты не зво-
нил что-то.
— Нет-нет. Ничего не хорошо.
И она находит его на балконе с бутылкой джи-
на — пьяного, бледного и дрожащего. Гладит по
голове, гладит по груди, целует белый шрам через
всю грудь и касается длинными тонкими пальца-
ми шрама слева — круглого следа от стилета.
Где-то за лесом грохочет поезд, потом про-
странство затихает, и в кислотно-розовом холод-
ном свете идет снег — падает вертикально круп-
ными мягкими хлопьями, — и за окнами, выходя-
щими на балкон, огромные пустые апартаменты,
которыми надолго завладела зимняя ночь, и изги-
бы ее бархатного тела гладит свет фар проезжаю-
щих машин, и ее нутро согревает холодный свет
уличных фонарей, потому что тело ночи холоднее.
— Холодно здесь, — говорит Ратчадемноен,
и Даня послушно следует за ней в комнату, где ца-
рит красноватый полумрак, и Лара укладывает его
на матрас, укрывает одеялом, как ребенка, подод-
вигает поближе стоящий на полу синтезатор и на-
чинает наигрывать простую мелодию. Получается
как повторяющаяся мелодия из музыкальной шка-
тулки — трогательная и детская.
Даня закрывает глаза, и его мышцы расслабля-
ются, напряжение ослабевает, и снимаются слой
за слоем призрачные покровы, как если бы он был
укрыт от холода десятком одеял, только не от холо-
да, а от извечного хаоса, и не одеялами, а слоями
животного тепла, транквилизаторами и седатива-
ми, болью и физической опустошенностью — всем
тем, что идет во благо его напряженному, как про-
вод под напряжением, измученному маленькому
сознанию. Но музыка, которую играет Лара, стя-
гивает эти одеяла одно за другим, обнажая и зале-
чивая старые незажившие раны, ломая и заново
сращивая криво сросшиеся кости, распрямляя ис-
каженные инстинкты.
И вот, Даня в жуткой бутафорской короне изоб-
ражает страдание, хотя сам прекрасно знает, что
чудовищно переигрывает. Пусть даже ему оста-
лись считаные месяцы и ничего больше не радует,
и ночами он просыпается в жутком ядовито-розо-
вом неоновом свете и пишет в свою волшебную
книжку, как будто это его последний шанс спас-
тись, потому что нет уже сил ни верить, ни наде-
яться, ни любить и влачить такое существование,
пропадая в жарких и влажных объятиях Азии, или
галлюцинировать на осенних полянах, или смот-
реть черными, как космическая пустота, глазами
в желтые окна ночных поездов, едва поднимая се-
бя каждое утро с постели, чувствуя, что тело вот-
вот распадется, сбрасывать с себя свои же кош-
марные видения, пугая прохожих вскриками,
всклокоченной бородой и взъерошенными патла-
ми, неестественной худобой, стилетом под серд-
цем, грудной клеткой, вскрытой обсидиановым
ножом, откуда струится тьма прямо под ноги про-
хожим, и даже смерть не принесет избавления.
Но вот где-то звучит музыка, словно из музы-
кальной шкатулки, и это Лара играет свою неза-
мысловатую мелодию. И внутри холод сменяется
теплом, темнота — светом, а на пустое место, где
раньше было сердце, вливается легкая музыка. Да-
ня плачет во сне — значит, лишился последних
покровов. Тонкие пальцы правой руки в кольцах
серебряного кастета лежат поверх почти растаяв-
шей левой руки, потому что развоплощение идет
слева направо, и слезы катятся по правой щеке,
а по левой нет — там как будто блестит сухое се-
ребряное русло.
И в слезах — очищение, и в музыке — легкость
и прощение, и в сумерках комнаты — уютная ти-
хая красота.
Именно эти воспоминания, которые окружили
сейчас Даню Нараяна на призрачных берегах, ста-
ли основой той музыке, которая помогла ему зай-
ти так далеко в подземном мире. Эти воспомина-
ния и еще ничем не примечательный летний день,
который был прожит, и благодаря ему окупились
бесчисленные дни страданий.
Летний день — это ровно столько, сколько жи-
вут те белые мотыльки на берегу ручья, которые
кружатся маленькими белыми столбиками над
соцветиями лесной ангелики, выходя из земли
и возвращаясь обратно в землю, а между тем ста-
новясь душой цветка — ожившим трепетным воз-
духом.