Сады Ябоневни

Ах, мой милый Августин!

Бедный пьяный бродяжка,

Свалившийся в яму с чумными трупами.

Ты не заразился всеобщей чумой, потому что

слишком пьян от жизни...

Опять осень подкралась незаметно, и висель-

ники на лесных дорогах качаются под ветром сре-

ди дрожащих осиновых листьев, предчувствующих

волны голубого пламени. А висельники тем вре-

менем улыбаются безгубыми ртами и шепчут друг

другу о любви:

— Помнишь, как молоды мы были? И как мы

стали одиноки, и как бежали от прошлого на поис-

ки дивного нового мира и, ничего не найдя вовне,

возвращались в старые царства, но уже с новым

заветом, после всех этих ужасов, глядя на то, как

играют девочки в подъезде. Играют, ничего не бо-

ясь, и как будто тебе приснились эти жуткие худые

и полупрозрачные люди из твоего детства с сини-

ми от татуировок пальцами, прячущиеся за трубой

мусоропровода. Они — как призрачные короли,

чьи руки в призрачных перстнях, а на головах

стальные, ржавеющие короны, и в пальцах зажа-

ты ложки, подрагивающие над огоньками зажига-

лок, но эти люди не на обед сюда пришли: судя по

их нездоровой худобе, впалым щекам и бледным

лицам, они вообще кушают плохо и руки не моют,

и сгниют где-нибудь на тюрьме — легкие изъеде-

ны туберкулезом, СПИД почти доконал, и холод

глубоких сырых ям, куда сажают людей — всех

скоро пересажают, — проникнет в их призрачные

кости.

А отче Серафим (это светлый такой старик на

картинке, горбатый и тихий) говорил, что если ты

ловишь отзвуки Царства, то хоть стой всю жизнь на

коленях в яме с червями — тебе будет все равно,

потому что здешнее царство — временное, а небес-

ное Царство — вне времени, и если повезет, то

и тебя — да, да, тебя, с синими жуткими руками

и черной, как ад, душой, — возьмут под руки анге-

лы и приподнимут чуток, стальную корону с голо-

вы потянут, и плоть твоя треснет, как подгнивший

холст, и свет брызнет, и новая корона будет из све-

та, а все прегрешения (вольные и невольные) тебе

спишут по амнистии. И уже множество таких стра-

дальцев — одиноких, потерянных душ — спасли.

Наверх подняли. Потому что они здесь отмучались

и иногда так страдали, бедные, что хуже не приду-

маешь, даже говорить об этом неловко. Будь моя

воля, я бы всех прощал и на небо пускал.

Особенно таких, кто не может жить нормаль-

но, потому что у него сознание истончилось и бес-

сознательное — это такое море образов, а точнее,

поток со своими подводными течениями, прили-

вами и отливами (такой вот поток) — захлесты-

вает, бьет в берега осознанной, продуманной лич-

ности и конца-краю этому нет. А у Дани лодку оп-

рокинуло, или это опять котик не справился,

и Даня Нараян заснул, замерз и умер, и видит, как

тонет в ледяных волнах, и уходит под лед, и плы-

вет разбухший и страшный, потому что его Лара

Ратчадемноен пропала в подземном царстве и да-

же памяти о ней не осталось. А под водой только

вакханки с полными ногами, и даже Лара Ратча-

демноен всю дорогу была вакханкой, а Даня опять

себе напридумывал, злился и страдал от этого,

а потом сдавался, и его вакханки пьяные рвали на

части и ели, но музыка не прекратилась, и даже

камни плакали от нее, потому что если перестать

говорить, то камни возопиют, потому что должно

быть сказано.

И вот снова — в шипастой обезьяньей короне

(как семечко у проросшего из этого же семечка ва-

силька), со стилетом под сердцем, — двинешься,

а он глубже входит, — посреди бесконечной холод-

ной ночи, готовой полыхнуть синим пламенем

и исчезнуть, Даня Нараян грезит о любви, которая

никогда не перестает.

Может быть, скоро берег? Или то, что кажется

твердью сейчас, самое зыбкое из всего, что есть

в этом мире, как сгустившийся туман, на который

встаешь и, обманувшись, вскрикнув, пернув,

взмахнув руками, с неподдельным удивлением

уходишь под воду, где тебя оплетают щупальцами

студенистые существа. Они обнимают тебя все

крепче, как будто от любви, вгоняя стилет все

глубже, но, даже вонзившись в сердце, он не при-

носит успокоения, только боль.