Сады Ябоневни

Все это как волшебство — кто-то из нас верит

в хорошее, стремится сделать все правильно, быть

образцовым родителем, сдувать пылинки с ребен-

ка, который выживет в грядущих бурях, только если

дать ему достаточно любви. А потом на аккуратно

подстриженном газоне, рядом с кустом белой сире-

ни, в прекрасном, словно игрушечном пространс-

тве детской площадки, эти дети играют в войну.

Двое стоят на коленях, руки за спиной, а третий

с игрушечным пистолетом подходит к ним сзади

и понарошку пускает им пулю в затылок каждому.

Дети притворяются, что лежат с простреленными

головами, и кровь тихо вытекает на газон, солнце

гаснет на мгновение, появляются звезды, налетает

порыв ветра, налетают облака — то ли гроза такая,

то ли эхо прошедшей войны, где артиллерия бьет

так, что в нашем цивилизованном пространстве

можно обосраться, не дойдя до туалета.

Маленькая птичка снова запела в немного ле-

су. Там и люпины зацвели, и солнце рассыпалось

искрами и бликами на цветах, росе и ручье, жур-

чащем на перекатах, где по берегам дудник в че-

ловеческий рост, а точнее, лесная ангелика под

пологом из ветвей во влажной многоступенчатой

сумеречной ложбине.

Над огромными белыми зонтичными, пахну-

щими свежестью ручья, над каждым белым соцве-

тием-зонтиком, направленным к небу, кружится

столбик из белых мотыльков. Они живут один лет-

ний день — появляются из земли и уходят в зем-

лю, — а между тем становятся душой цветка —

трепетным, ожившим воздухом. И таких чудес

здесь полные леса и полное небо, и все это так ми-

молетно — отвернешься, задумаешься о какой-ни-

будь войне или курсе доллара, и твой мир пойман

всеми этими унылыми газетенками.

А здесь — сады ябоневни и маленькая птичка,

которая снисходит до пения только ночью, потому

что ей нужен свободный эфир. И вот когда затиха-

ют моторы, дети на детских площадках затихают

и не стреляют больше друг другу в головы, мамоч-

ки с колясками затихают, то ли гроза затихает и то

ли эхо тоже, Даня Нараян затихает, и тут малень-

кая птичка в садах ябоневни как чирикнет:

— Чик-чирик-чирик-чик-чик.

И затихшая Ратчадемноен взвизгивает от удо-

вольствия, собирает отцветшие белые одуванчики

и говорит:

— Лопушки, смотри!

— Одуванчики, что ли?

— Нет! Хлопушки. Ф-ш-ш-ш-ш-ш-ш.

Дует на одуванчики.

— Вон сколько лопушков! И маленькая птичка.

— Кажется, это соловей.

— В немного лесу.

— Да. В немного лесу. В садах ябоневни.

Ночь пахнет пьяняще, и луны строго полови-

на, и небо немного туманно, а луна — как мар-

мелад «лимонные дольки», и Лара Ратчадемноен

возьми ее да и съешь, и по темным улицам под

пение маленькой птички возвращаются Даня На-

раян и Лара Ратчадемноен из садов ябоневни до-

мой — в полупустую снятую квартиру, где горит

свет, на окнах нет штор, а из мебели только мат-

рас, раскладные дачные кресла и маленькая та-

буреточка, на боку которой криво черным каран-

дашом для подвода глаз написано: «Сад ябонев-

ни».

Это Даня Нараян взял черный карандаш для

подвода глаз у Лары Ратчадемноен и написал на

табуреточке слово «АД», а Ратчадемноен отобрала

у него карандаш и принялась дописывать другие

буквы, чтобы получилось «САД», а потом она ре-

шила написать «яблоневый», но Даня Нараян на-

чал целовать ее, и Лара, смеясь, ошиблась несколь-

ко раз, как будто стала безграмотной от любви,

после чего получилось «Сад ябоневни».

И он здесь, этот странный сад. В открытое окно

влетают комары и запахи сирени, запахи цветов

с клумбы под окнами и немного запахи бензина

и табачного дыма, ночной свежести и дождя.

Свет горит, и он теплый, ламповый, электри-

ческий — самый уютный. И Лара Ратчадемноен

раздевается и взлетает над домами — волосы рас-

киданы по плечам, белая кожа отражает свет, как

луна, руки и ноги немного колышутся от ветра,

как водоросли под водой, и маленькая звездочка

запуталась у нее между пальцев. И Ратчадемноен

достигает Млечного Пути, постепенно, медленно

нарастает высота, безвременье и безмыслие, уди-

вительный белый свет, а потом космический ветер

аккуратно укладывает Лару обратно на постель,

на белые смятые простыни, на Даню Нараяна, на

матрас, вокруг которого разбросана, расшвыряна

одежда. В открытое окно пахнет имбирными пря-

никами и цветочной пыльцой... и таким свежим

летом, как будто в нем соединились все воспоми-

нания о лучших летних днях из детства, которые

пролетели, не оставив следа, и это все, что сейчас

происходит, тоже не оставит. Здесь не бывает по-

бедителей. Жить — все равно что играть в шахма-

ты со смертью, которая играла на несколько мил-

лионов лет дольше, чем ты, к тому же жульничает,

и ты проигрываешь раз за разом, и сердце твое

бьется где-то у горла, когда ты лежишь на правом

боку на старом диване в одной из старых клету-

шек-комнат китайской стенки, выстроенной на

пустыре, рядом с железной дорогой, и понимаешь,

что все кончено — видишь, как завеса памяти при-

открывается, обнажая множество прожитых жиз-

ней. Никакой тебе Ратчадемноен, никакой любви,

и ты умираешь от ран под каменной колоннадой:

из-под ног книзу уходит лестница из десяти ступе-

ней — нижние скрыты темной зеленоватой водой

прямоугольного пруда, зажатого каменными па-

рапетами.

Ты прислоняешься спиной к каменной колон-

не, основание которой как бы поддерживают об-

наженные каменные женщины. Плиты пола (тоже

каменные) покрыты рельефными свастиками

и изображениями звероподобных богов.

Вокруг растет прозрачная пальмовая роща, а за

ней простирается красноватая пустыня с деревья-

ми-кактусами и светло-коричневыми гранитными

глыбами, и здесь, на берегу пруда, тебя, умершего

от ран, сжигают на костре из сандалового дерева,

и какой-то совершенно голый старик с дредами

обмазывает свое тело пеплом от твоей кремации

и сидит неподвижно, как дживанмукта — умер-

ший при жизни, — а тебе еще предстоит рождать-

ся раз за разом и мастурбировать перед зеркалом

в ванной комнате, будучи, например, немного ко-

соглазой и загорелой женщиной со стройными

раздвинутыми ногами, кончающей в нарциссичес-

ком припадке на красоту и похоть своего собствен-

ного тела, мечтающей о сексуальности, преодо-

левшей тлен и время, как иероглиф-изгиб бедра

каменного женского божества, поддерживающего

одну из колонн у того пруда, где садху сидит, не

двигаясь, третью тысячу лет, а на его фоне меня-

ются царства и цивилизации. Смуглые, чернобо-

родые, коренастые мужчины ложатся под ударами

бронзовых мечей высоких и светловолосых колес-

ничих, которые после битвы вырезают на камнях

свастики, и один из них говорит богоподобным

громовым голосом:

— Эй, чувак с дредами! Ну-ка подвинься!

Но ответ один для всех — тысячи лет безмолвия

и бесконечного ухода в себя.