День именинника
И пока у тебя в сердце есть своя невероятная ис-
тория, садись на мотоцикл, надевай шлем и, посте-
пенно переключая скорости — коробка будет щел-
кать под ногой, — гони по прямой, обгоняя грузо-
вики и тайских фермеров. Потом езжай на средней
скорости по извилистому горному серпантину,
и женские руки чтобы обнимали за талию.
— Лара, не виляй попой под музыку — рулить
мешаешь.
В наушниках не слышит...
И летишь вперед к водопадам и облакам, где пос-
ле пересохших рисовых полей и облетевших от жары
лесов, после выжженных солнцем скал и жареной
красноватой пыли, после этого так приятно стоять
в прохладной пелене брызг у ревущего водопада.
Так же и любовь в этом мире не привычка лю-
дей друг к другу, потому что у них, дескать, трое
детей и он ее кормит, потому что она ему еду гото-
вит, и они не поссорились даже ни разу. А лю-
бовь — это когда ты шел-шел через жаркие пред-
горья, и цепи огня ползли по склонам, и ты зады-
хался от дыма и молил небо о дожде, а потом сел
на мотоцикл и помчался, остановившись только
раз у 7-eleven, чтобы купить сигарет, а потом ока-
зался в самой высокой точке страны, в ветреном
храме, и тебе даже холодно немного с непривыч-
ки, но в целом хорошо, и душа твоя отдыхает. А по-
том приходит сезон дождей, и любовь становится
огромной, как небо, но об этом не рассказать, как
Валиханову уже не рассказать о тридцать первом
году жизни, потому что нет у него этого года, и его
душа заглядывает в незамерзающий Иссык-Куль
и видит замшелых щук с перламутровыми глазами
и погибший город, который был затоплен по воле
Аллаха через один-единственный колодец, откуда
вода начала бить фонтаном. Заглядывает и дума-
ет: неужели от целых народов, государств и горо-
дов остается полустертое имя, иногда — первая
надпись палимпсеста, развалины в степи или ос-
татки фундаментов — и больше ничего?
Может, только археологи что-нибудь раскопают,
но любой, кто размышлял над этим, скажет, что все
повторяется и сюжет складывается из простых со-
ставляющих. Как, например, сидишь ты за столом
в светлой комнате, и если ты один — пишешь что-
нибудь умное в тысячах километрах от давно раз-
рушенного дома, — то ты странник, изгой, мудрец.
А если твоя жена читает рядом и дети шумят в со-
седней комнате — ты домохозяин, семьянин.
А если за пределами слов, то ты сидишь за
письменным столом, и где-то играет музыка — ед-
ва уловимые аккорды. Лают собаки, и птицы пос-
вистывают. Вот еще шины прошуршали, а потом
солнце сквозь тучи прорвалось, но не совсем, и на
окнах стали видны царапины и разводы, а там, где
окно открыто, видны слепящие облака и сквозь
них косые лучи света. И этот мир как пелена, ко-
торая отступает, и ты видишь фрактального анге-
ла с фрактальным свитком, и тебе хочется разде-
ться и пойти по воздуху вверх, а тело пусть за сто-
лом остается, потому что вернешься ты уже
в другое тело, которое лежит, покинутое душой,
где-то в Чиангмае, недалеко от угла крепостной
стены север — восток, где много баров и вечером
играет музыка. Тело это лежит на огромной кро-
вати из тисового темного дерева. Вся мебель
в комнате из этого дерева, и комната огромная,
с балконом и окном, и из окна видны покатые
крыши домов (некоторые в замшелой черепице
и опавших цветах), и немного к западу видно
храм, стоящий на черных слонах (говорят самый
древний в Чиангмае). Какой-то длинноволосый
индеец в юбке клеит юных посетительниц в рес-
торане на первом этаже дома напротив, а потом
поднимается с одной из них к себе в номер и под-
мигивает тебе, видя, как ты куришь на балконе,
и какой-то таец играет на электрогитаре под ок-
нами и поет:
— Hello darkness my old friend.
Душа войдет в это тело и забудет того чувака за
столом, в котором только что была, и не пой-
мешь — в будущем он или в параллельном мире,
теперь уже все равно, и так может продолжаться
тысячу лет. О, невежественный, не засыпай сейчас,
а то проснешься — на пальцах татуировки, голова
обрита, за окнами пахнет бензином и выхлопными
газами. Слышно вой сирен машин «скорой помо-
щи», или это полиция приехала за тобой, а ты, кро-
ме смерти, больше ничего не хочешь, и, как Акута-
гава Рюноскэ, принял какого-нибудь японского фе-
нобарбитала и сел писать про то, что, дескать,
в пути я занемог и все бежит-кружит мой сон по
выжженным полям. И в этот интимнейший мо-
мент, когда уже почти сломали двери и перепуган-
ные соседи наконец сделали потише свои телевизо-
ры, выбежав смотреть, к кому на этот раз вламыва-
ются в квартиру, — смотреть в дверные глазки,
затаив дыхание, пахнущее редькой и постоянной
тревогой о скачущих ценах на рис и саке.
Бабах!
Дверь сломали вместе с бетонным косяком.
Грохот и матерщина. И в этот кульминационный
момент душа возьми да вылети — и возьми да про-
снись в детской спальне светлым весенним утром
от того, что яблони зацвели и запах их в окно от-
крытое пробрался. И темно еще, но уже светлеет
и свежо очень.
Мама завтрак готовит, и в школу не надо, или ес-
ли и надо, то на праздник какой-нибудь глупый,
вроде дня именинника, и пустая школа превраща-
ется в место для игры и чаепития вместе с родите-
лями и одноклассниками, а ты еще не пил спиртно-
го и не выкурил ни одной сигареты, потому что тебе
и так весело и хорошо. И на девчонок ты не очень
пока заглядываешься, потому что тебе интересно
в своем маленьком мирке, полном открытий и пох-
вальных достижений. И непонятно, кто был этот
бритоголовый с татуированными руками, которого
забыла твоя вечная душа? Кто тот человек, который
проснулся в гостинице Чиангмая у северной части
стены, в которой Тафа Гейтс. Проснулся и закурил
тайский L&M с ужасным вкусом, и поставил чай-
ник, и вышел на балкон в утренние прохладные су-
мерки, где плюмерии пахнут сладко-пьяняще и ро-
няют свои цветы на крыши, замшелую черепицу
и сиамских котов. И каждая затяжка приближает
твое сознание к тому моменту, чтобы вспомнить
мальчишку, у которого день именинника. Прибли-
жает, но не может приблизить, и нет воспомина-
ния — только смутное предвоспоминание того, что
Бог — это огромное существо, как небесная гриб-
ница, где от каждой звезды тянется нить к новорож-
денному, как пуповина, и какой-то дикокаменный
киргиз, чья молодая дочь накричала на Валихано-
ва, когда он за ней голой подглядывал, смотрит на
небо, видит падающую звезду, думает, что кто-то
умер, а сам говорит: «Горит пока моя звездочка».
А где — он и сам не знает. И вот у этого Бога — не-
бесной грибницы — огромная душа с миллиардами
пар глаз, и он то одну пару откроет, то другую: чело-
век моргнет — это Бог переключился, но время для
него не существует, и он может посмотреть глазами
каждого из рождавшихся в любое время, в том чис-
ле потому, что для него никто не рождается и не
умирает, а он и есть эта живая нескончаемая лето-
пись, и когда он закрывает свои глаза — Вселенная
исчезает. И тогда сидят какие-нибудь Лара Ратча-
демноен и Даня Нараян в полной темноте — оглох-
шие, ослепшие, — и сердца у них не бьются, и ду-
шам некуда лететь, и роли больше не раздаются,
и мир с ними не играет больше, и васильки не рас-
тут, сны не снятся, да и вообще.
А потом — раз, звездочка в окне зажглась, вете-
рок подул, и ноздрей Ратчадемноен коснулся, че-
рез окно проникнув, и она заволновалась, и Даню
Нараяна за руку взяла ни с того ни с сего, и никто
не проснулся пока, только еще одна звездочка за-
жглась, и души-птицы Дани Нараяна и Лары Рат-
чадемноен начали какое-то таинственное гнездо
вить на верхушке самого необычного, странного
и корявого дерева в лесу.