Сады Ябоневни

Даня Нараян на секундочку остался один и при-

уныл немного, или, лучше сказать, устал, но не

столько физически, сколько душевно, и не в пло-

хом смысле, а в хорошем, будто жизнь прожил

и что-то таинственное удалось, что в делах не

отображается, а как бы между ними.

Иногда думаешь, страдаешь и чувствуешь,

и кажется, что все неправильно, и болит все — те-

ло и душа. А потом — раз, и боль стихла. А ты

едешь со своим старым другом в автобусе, и меж-

ду вами волшебство: вы ни в один шаблон не впи-

сываетесь, и вам хорошо вместе. Ты как бы не-

взначай говоришь про лето, а вокруг зима, и ста-

рый автобус громыхает железным панцирем, и по

краям дороги трехметровые сугробы. А ты не-

взначай говоришь о лете и о колосьях пшеницы

с синими цветами васильков, которые запутались

в этой волнующейся ниве — непонятно даже,

желтой или зеленой, потому что ездил мимо и в

июне, и в июле, и в августе, — и сокола летали,

и тени их скользили по разбитому асфальту, а до-

рога словно заброшенная, и кажется, что мир, как

мы его знали, кончился — вот об этом говоришь,

а перед вами отец с сыном, и сыну лет двадцать,

а отцу, наверное, и того больше. Они из тех, кто

слова лишнего не скажет, — суровые очень. Но

ты знаешь, что они слышали, о чем ты говоришь,

потому что тень сокола в их взглядах скользнула

и василек как будто бы блеснул синевой (или по-

казалось?).

Этому всему почти нет места в мире — очень

уж он суровый, извините. Только в оазисах иног-

да отдохнешь от пустыни выживания, недоверия

и насилия.

Или, может быть, суровость эта смягчилась со

временем, и нет ее, как нет того мира, где вырос-

ли Даня Нараян и Лара Ратчадемноен. Нет ни

времени-рептилии, пожирающей своих детей,

ни трамваев в заброшенном депо, ни леса, где

кусты черной вязью заплелись и вороны их про-

низывают своими клювами, и одиночества с абс-

тиненцией тоже нет, и слез под душем, когда

кровь, например, смываешь или пьяный засыпа-

ешь, а вода ползет вверх. Мир, где насилие про-

низывает все и гнездится в каждом, а ты один

и не веришь никому, потому что если кто-то хо-

чет казаться добрым — это тревожный знак, по-

тому что каждый знает — не бывает доброты,

просто вымутить что-то хочет, жабеныш беспон-

товый. И эта пустыня — в ней легко погибнуть,

и каждый ищет свой оазис, особенно если себя

хочет сохранить.

Вспомнил вот про южные пустыни и горы бе-

лые вдали — огромные такие, — самые большие

пусть будут, — и свастики на воротах, хотя едва

ли здесь знают, кто такой Гитлер, так же как у нас

не все знают про Дипендру и Бирендру. И улицы

мелькают в свете фар, а люди разбегаются и пря-

чутся в подворотнях, закрывают лица шарфами,

краем платка или хирургической маской, жгут

костры из мусора возле домов. И ты думаешь:

«Зачем вообще меня занесло в этот мрачный ла-

биринт? Я ведь не Чокан Валиханов и не Прже-

вальский — им-то по политическому делу и орде-

на еще дадут, и памятник поставят, а я-то чего

лезу — такой же убогий, как эти люди, которые

руки греют у мусорных костров, только еще бо-

лее одинокий». А потом думаешь о том же Вали-

ханове — как он затосковал сильно и умер в свои

тридцать лет, и никакие ордена не спасли, а то,

что памятник поставили, это ему, мертвому, все

равно уже, и орден тоже все равно, а не все равно

ему снежные вершины Тянь-Шаня, Небесных гор,

и караван-баши с седой бородой, и кальян у кост-

ра на крыше мира тоже не все равно, и прекрас-

ные танцовщицы в Кашгаре, и китайские гости-

ницы, и вдоль дороги продают острую лапшу

в мясном бульоне — как сотни лет назад, так

и сейчас.

Хей, бродяга. Отдохни у нас! Отведай лапши

и кальян покури. Здесь сидели Валиханов и Ве-

рещагин, а вон там курил Миклухо Маклай и ле-

тел с драконами в белые горы Восточного Тур-

кестана — край семи городов, где семь рек слага-

ют озеро, в котором видно дно за много

километров, и где замшелые щуки, огромные,

как затонувшие корабли, топорщат во все сторо-

ны кривые редкие зубы и пучат белесые перла-

мутровые глаза.

Это все не все равно. Кто поверит, что после

смерти никто не выслушает твой рассказ? Долж-

но быть какое-то всеблагое существо, которое

слушает эти бесконечные истории, перед которы-

ми Шекспир и Достоевский с Толстым просто де-

тский лепет на детсадовском утреннике.

Неужели все эти истории сотрутся, забудутся

и памятником над ними будут битые граниты,

весенняя грязь и музыка песка и ветра, а ордена-

ми — цветы эдельвейсов и бессмертники? Или

такой цветок, который вырос когда-то на могиле

молодой девушки, умершей раньше времени,

а ведь у нее в сердце была драматичная история,

и именно поэтому из ее сердца вырос изящный

красный цветочек, который приносит забвение

и боль снимает. Но за это платишь, потому что

девушка эта, в сердце которой любовь была,

сильно страдала и стала ревнивой собственни-

цей. Поэтому бирманцы цветок этот курили-ку-

рили на реке Меконг, и тайцы на реке Пинг,

и подсаживались — худые все такие, почернев-

шие, — и китайцы подсаживались, а англичане

почти не подсаживались — они в промышлен-

ных масштабах эксплуатировали разбитое серд-

це этой девушки, пользуясь ее горем и горем дру-

гих людей. Вот они какие, англичане эти

хитрые.