Сады Ябоневни

Страдал, как, бывает, страдают люди на пустых

перронах, когда звезды и небо слепнут от огней

города, и последние ларьки, билетные кассы и та-

бачные лавчонки закрываются, и пропускной

пункт угрюмый и темный, и перрон такой пустой,

как пуста зимняя сибирская степь под луной. Вок-

руг никого, и кажется, что одиночество распро-

страняется от этого перрона на весь город, как

наркоз расходится по кругам кровообращения, га-

ся последние нервные импульсы. И вот, пустой,

притихший и всеми покинутый город как бы рас-

сечен рельсами, и движущийся по ним поезд вы-

рывается из его вспоротого чрева, как кровь или

крик, и собирает все цвета, движение и последнее

тепло из оставшегося в статике и холоде окружаю-

щего пространства. Поезд везет в себе обособлен-

ные реальности полупустых вагонов — средоточие

тепла и света, где только жизнь и возможна. Вок-

руг — пустыня реальности, в окнах — отражения

самого же вагона, а за ними, как за призрачной

пеленой, холодный бесцветный мир, и только свет

из вагона делает его реальным. В вагон раз в пол-

часа заходит человек, и его не видно прямо, прос-

то что-то скользнуло в отражениях — какая-то фи-

гура. И может быть, это сама Лара Ратчадемноен,

но она почему-то обиделась на Даню Нараяна или

забыла вообще, как его зовут и кто он такой, и смот-

рит без ненависти, без любви, как будто сквозь не-

го, а он узнает ее в бесконечных отражениях, но

стесняется подойти и познакомиться с ней в этот

глухой поздний час. Она как будто умерла и роди-

лась вновь, но в этой жизни нет тех сил, которые

свели их вместе, и у него открылся портал в про-

шлую жизнь, а у нее нет, и Даня Нараян в один мо-

мент увидел прошлую жизнь Лары Ратчадемноен,

а она видит только пустой вагон и не видит ни Ки-

тая с его ступенчатыми рисовыми террасами, ни

скал-столбов, покрытых деревьями, чьи корни упи-

раются в ракушки и скелеты глубоководных рыб,

вросших в мел. А Даня Нараян вовсе не Даня Нара-

ян, и зовут его Цзяо Жань, и он идет, согнувшись

от холода под зимними ветрами, стучится в запер-

тые двери и окна, и ему наконец открывают в доме,

где Ратчадемноен как солнечный свет — с узкими

красивыми глазами и аккуратным ртом, — и зовут

ее Юй Вэнься, ах, да, шея у нее еще очень изящная

и ключицы красивые. И она поглядывает на Цзяо

Жаня, но он — бродяга какой-то, святой бродяжка,

который подкладывает цветы, упавшие с деревьев,

к ногам статуи Гуань-инь, а Юй Вэнься окружена

своей семьей — окружена-согрета. А потом прихо-

дят варвары, от которых пахнет железом, кровью,

пожаром, конским потом и бараньей шерстью,

и косы у мужчин черные, и халаты такие стеганые.

Железный круговорот уносит Цзяо Жаня, и Юй

Вэнь ся вынуждена танцевать с кривыми саблями,

хотя ей хотелось бы смотреть, как всходит рис,

и горят красные праздничные фонарики, и родо-

дендроны цветут.

И вот поезд останавливается на пустом полу-

станке, а вокруг тишина и холод, и Даня вспоми-

нает, что Лара ждет его дома: в конце железнодо-

рожной ветки, где холмы встречаются с небом,

а добропорядочные граждане закрылись в своих

домах и поглядывают на свои машины под окна-

ми — просто любуются и чувствуют себя как те

китайцы, которые открыли двери для Цзяо Жаня,

а про варваров не знают ничего. Ратчадемноен

посадила в бумажных горшочках васильки, и,

о чудо, они взошли — маленькие, нежные росточ-

ки, некоторые в шапочках проросших семян, —

это васильки-то, у них шапочка, как шипастая ко-

рона, и эта корона прикрывает нежные молодые

листики.

Здесь тебе и чудо, и иллюзия: смотришь утром

в окно, поверх стаканов с землей, — видишь свет-

леющее небо, видишь безымянного неизречимого

доброго Бога, который подмигивает тебе, застав-

ляет поволноваться в своем круговороте, а потом

опускает на тебя покрывало спокойствия, и твоя

душа прорастает в небо, как семечко, укрытое зем-

лей. Ты в последний раз видишь солнце, месяц,

звезды, спокойно идущие по небу. Почему-то вспо-

минаются секретики-золотинки в только что отта-

явшей из-под снега земле — крохотные окошечки

из стеклышек, присыпанные черной землей, под

которыми ямка с секретиком, — или вспоминает-

ся первый в жизни подснежник, найденный на

опушке березового светлого леса, пока взрослые

жарят шашлык или смотрят где-нибудь телевизор,

а потом — не успеешь оглянуться — рассованы по

квартирам-клетушкам, стареющим также быстро,

как и их хозяева с седыми волосами и печальным

взглядом. Дети выросли и разъехались, телевизор

и газеты надоели, климакс давно прошел и давно

уже не стоит, и это кажется страшным, но это не

страшно, просто как-то по-бюргерски — тихая

жизнь, где почти нет боли и любви.