Поезда
Солнце клонится к закату, смех стихает, и снег
тает на твоих темно-синих джинсах и шерстяных
гетрах, которые доходят почти до колен. Ты видишь,
как вспыхивает золотом то один дом, то другой, а то
вообще все весеннее небо загорится, и Бог пошлет
смеющегося ангела, чтобы обо всем рассказать.
Когда между двумя любовь, то все озаряется,
и можно ждать всю жизнь и не дождаться этого чу-
да, а можно просто любить и любить постоянно.
Такая же весна, как тысячи лет назад. Весна,
как в детстве. Весна, как в любой счастливой се-
мье в любое время на этой земле. И кажется, что
в садах под звездами уже цветут яблони — белые
лепестки падают на деревянные доски стола, крас-
ка облупилась, дырка от сучка, забытый на ночь
граненый стакан на треть полон дождевой водой.
— У моего деда были татуировки.
— У моего тоже. Твой сидел, наверное?
— Нет. В армии. А твой?
— Мой сидел.
Профиль первой жены расплылся синевой на
предплечье, череп с костями на запястье: не забу-
дем, не простим, смерть легавым от ножа. Был
в плену во Франции. Потом в плену на Колыме.
Продавал свои ордена на рынке. Торговал книга-
ми в поездах. Знаешь, такие пригородные поезда,
полупустые, с желтыми окнами, несущиеся сквозь
заснеженные поля. Внутри дембеля, цыгане, ки-
тайцы, вообще не умеющие читать. Там же Акута-
гава Рюноскэ и девочка с мандаринами. Там где-то
Лара Ратчадемноен и Даня Нараян едут домой,
и одинокая Ратчадемноен едет к Дане Нараяну,
и ее забирает со станции поезд, весь в морозном
тумане и снежной пыли. Поезд-призрак с желтыми
глазами-окнами. На нем ты едешь-едешь, и все
пассажиры — призраки, и контролеры призраки,
и дома за окнами тоже ненастоящие, призрачные,
и свет в них ненастоящий, и кухни все пустые, как
пусты полустанки, и станции, и поезда, и кварти-
ра Дани Нараяна. И сам он потерялся в бесконеч-
ных скитаниях, отрастил рыжую бороду, набил
сумку для лэптопа сухарями, а лэптоп оставил
в индийском аэропорту, или нет, в китайском, где
на досмотре чуть ли не догола раздевают, и черт
с ним, с лэптопом этим, — сухари в сумке, седина
в рыжей бороде, круги под глазами, мобильный
телефон всем отвечает, что абонент покинул зону
доступа и зависает где-то в Бангкоке на пересече-
нии веток метро, на станции Мо-чит в 5:24 утра,
между эмалированным столиком-кухней и закры-
тыми турникетами, и его тошнит от голода и вы-
куренных сигарет. Окна тридцатиэтажных зданий
горят до сих пор, и непонятно, недавно они за-
жглись или вообще не гасли всю ночь, и машины
внизу ревут своими моторами.
Лара Ратчадемноен где-то далеко, а вместо нее
какая-то непонятная деваха, которая пьет из горла
весенние ночи, сидя на корточках в темном, про-
дувном пространстве, крича от восторженного,
грубого качева, токсиномикона и гормонопока-
липсиса.
Здесь, в городе тайских ангелов, в помине нет
соколов, только какие-то коричневые сороки и май-
ны с желтыми клювами, кричащие так, что оглох-
нуть можно. Темные тротуары пусты, и только ма-
шины несутся сплошным потоком, а ты покупаешь
сигареты White temple или на худой конец красный
SMS в 7-eleven и думаешь о смерти, но не только
потому, что сигареты на вкус такие стремные, прос-
то смерть — это то солнце, которое отбрасывает
тень от сокола, парящего в зимнем небе. Отбрасы-
вает куда-то в безвременье, где нет движения и где
Даня Нараян проснется другим человеком, с дру-
гим именем, в другой стране, а рядом будет другая
Ратчадемноен. Другая, но та же самая.
Смерть — это когда ты думаешь о том, что ты
тень птицы, улетевшей на юг, но оставшейся на
зимнем небе вместе с солнцем, ушедшим на юг
вместе с птицей.