Сады Ябоневни

Мы видели сон о полупризрачной старухе, ко-

торая постепенно, как летом заходит солнце, впус-

кала в себя смерть. Она отдавала остатки реаль-

ности снам, отдавала воспоминания реальности,

мы снились ей, и в этом была тайна.

Помню, ты чувствовала себя неуютно, и я пред-

ложил тебе побыть в комнате для гостей.

Пока я возился на кухне, старуха задремала.

Я принес ей заряженный кетоналом шприц, и она

сказала, просыпаясь:

— Я и забыла, что вы здесь.

После укола она легла на кровать и погрузилась

в свои видения. Когда я зашел в комнату для гос-

тей, было уже темно. Я закрыл дверь, и, как только

щелкнул замок, старуха перестала существовать.

Я разделся и лег, прислушиваясь к твоему дыха-

нию. По твоему дыханию я знал, спишь ты или

нет. Знал, ждешь ли ты прикосновения, и ты жда-

ла. Черно-белые верхушки берез, замершие перед

окнами восьмого этажа, тоже чего-то ждали. Чуть

в отдалении в ночное небо взмывал каскад из де-

вятиэтажных зданий, деревьев и заснеженных

холмов. Мир за окнами был полон волшебного

призрачного света и смотрел на нас как огромное

живое существо в короне из цементных блоков,

фонарей и антенн. Ты лежала рядом, и комната

была не просто четырьмя стенами и окном, она

была сумеречной сценой, куда заглядывало это

странное существо. У него не было стыда, не было

морали, не было правильного или неправильного,

и мы совсем не стеснялись его присутствия. Твоя

молодость, желание и то, о чем говорило твое ды-

хание... в этом была сама жизнь, бесконечное пов-

торение всего, таинственный сверхритм. И стару-

ха, которая спит в соседней комнате и видит сон

о молодости, и мы, которым снится старость, от-

крывающая врата в потусторонний мир, и мать-

волчица, вскормившая человека, и старуха-людо-

едка с бородой, пожирающая своих детей. Падшие

ангелы на наших глазах вступают в интимную

связь с ее дочерьми, прельстившись изменчивой

красотой. Рефаимы смотрят из-под темной воды.

Мы смеемся над ними и гладим друг другу руки.

Я пытаюсь сказать тебе что-то очень важное, но не

могу, и говорю только, что в моем путаном потоке

слов скрыт Бог, как золотой песок на дне реки. Он

как сокол над зимними полями, улетевший на юг.

Как призрак сокола над зимними полями, летит

он или нет до сих пор там, где я его видел, или это

воспоминания о нем накладываются на чистей-

шее голубое небо, на пасмурное зимнее небо, на

ночное небо без конца и края, рассыпавшееся

звездами в окне, перед которым стоит Лара Ратча-

демноен.

Лара любит море, и море внутри нее, и оно ка-

тит свои воды сквозь время, и эти поля, сокол, за-

мершие березы вдруг разволновались, холмы при-

тихли, замерли, как жемчуга на дне. А течения

этого моря волнуют березы, волнуют сокола, вол-

нуют жемчуга, и сердце мое тоже волнуют. И иног-

да у Лары прибой внутри, и она как бы волнуется.

Лунный свет пробивается сквозь облака, снег

на полях блестит, и эта тончайшая игра света и те-

ни приводит в движение мир, который бьется мне

в сердце, бьется в сердце Лары, и кто угодно здесь

разволнуется.

Ее слова — как блестящие рыбы на мелково-

дье:

— Что-то не так, Даня? Тебя что-то беспокоит?

— Все в порядке.

А про себя думаю... Нет, нет. Ничего я не ду-

маю, потому что сердце внутри — как ветряной

генератор на каменистом холме у моря, крутится

без конца под этим ветром, и облака с моря бегут

и бегут, и бежит узор теней от облаков по воде. Все

это происходит в таком месте, где даже не знаешь

названия деревьев и просто говоришь «дерево»,

и видишь просто дерево, и не знаешь, как оно цве-

тет. И даже если найдешь имя этого дерева на анг-

лийском или на латыни, то это не то дерево, о ко-

тором знают местные, потому что у местных кру-

гом духи предков, ветра и земли, и странные

обезьяноподобные существа, и королевы змей,

и скорпионы рядом с золотыми безмолвными буд-

дами. Ночь прохладна и тиха, остывающий ас-

фальт отдает накопленное за день тепло, и дикие

бирманцы гастарбайтеры смеются, сидя в кузове

пикапа, и цветы с «дерева» падают на них, и запах

этих цветов сладкий и медвяный, а цветы такие

огромные, с кулак почти, и такие совершенно кра-

сивые, что кажется, будто не настоящие, а вроде

восковой муляж. Ищешь потом в Интернете, и ока-

зывается, что имя — плюмерия, а как на языке, ко-

торый знает душу цветка, не знаю.

А здесь, где Ратчадемноен стоит перед темным

небом, заснеженные холмы для меня полны смыс-

ла, и березы полны, и чернотелая липа в золотых

сережках, которая столько раз раздевалась для ме-

ня — скидывала свои золотые листья, — и созвез-

дия над ней кружились. Я знаю многое о жизни

этих холмов, деревьев и созвездий, поэтому они

мне родные, и когда-нибудь я умру вместе с ними,

чтобы потом родиться вновь.