Глава V. Угли
Отгремела дневная смена, и стальной оркестр замолк на полчаса; затем началась ночная — и трубы, разогнавшись, запели вновь, и закоптелая музыка накрыла город. Прошла четверть часа с того момента — не вспыхнул манящий огненный свет в окне, не отворилось оно горячею рукой в ответ на стекольный зов.
Он ждал, ждал — не дождался. Огненный друг не ответил ему.
Стук.
Тихий подъезд, тихая лестница, лист бумаги на заветной двери. Напечатанные на машинке слова прозвучали громче, чем удар молота о железный лист, пусть и ни одно из них не сорвалось с задрожавших губ. Он не знал ни о глазах-пулях, поразивших мозг, ни о последних часах — но понимал, отчего здесь этот белый лист и что последовало за ним.
Лист остался на двери роковой белой печатью — но на лестнице уже никого не было.
Он бежал, бежал сквозь вспыхивающую электричеством ночь, без ритма, без меры — и небо с тяжелым недовольством скрежетало над ним, и лишь метроном равнодушно вторил ему вслед. Он бежал по известной дороге, по гравию, по бетону — и это был не размеренный марш, но бег человека, боящегося опоздать.
Метроном умолк.
Высокая стена, запертые железные врата — это здесь, это здесь, за углом, во дворе за забором; это должно быть здесь.
Да, это здесь.
Ибо в куче угля для растопки печей белело, сажей измазанное, неподвижное тело.
Никого не было здесь — и никто не прервал прощания.
Сколько было сказано слов! Сколько тёплых ночей! Сколько ночей ещё могло бы быть? Сколько не сказано слов? Не узнать; остался лишь умещающийся на ладони тлеющий уголёк, что когда-то пламенел в груди. Вот и всё, что осталось от друга, милого друга; вот и всё, что он мог оставить себе: сердце и память, вот и всё.
Вот и всё.
Зазвучали, приближаясь, шаги — и он скрылся впронизанной электричеством ночи; лязг поглотил его прерывистое дыхание, апресные капли начинающегося дождя смешались с каплями солёными.