Глава II. Бронзовая ночь
Он встрепенулся, ожил в тот же миг: на клеть грудную накинул тряпку, взгляд сосредоточил на дребезжании стекла — и без шороха, без звука, прошёл к окну и глянул бегло; тут же, звякнув шпингалетом, отворил.
Симфония ворвалась — встряхнула стены эхом, и в углах затихла; под потолком качнулась лампа, электричеством гудя, а ветер, пройдясь вдоль стен, затих в углах и засвистал на железной флейте. В распахнутое окно влетел следом далёкий вой сирены и заполнил комнату мёртвой скорбью.
А огненного не было уже в комнате, в доме всём: под ветра свист он собрался — и вышел вон, увлекаемый стекольным перезвоном.
Вновь заскрипели петли, вновь вспыхнул медный, горячий свет — и от стены отделилась тень, что была ниже чуть, чем он; под горький вой и лязг далёкий они переговорили о своём, а после — зашагали вниз вдоль ленты фонарей, и одна сирена лишь звала назад с упрямою тоской.
Тот, что вышел из мозаики кирпича, приходился огненному другом — добрым другом, милым другом, посвященным. До момента рокового они встречались каждый вечер под чутким глазом фонаря, откуда шли, по дороге рассуждая и беседуя; разговоры их глушила ночная смена, и известным оставалось сказанное лишь для них, для них одних. Так проходили они к подножию города, к низу; там сворачивали в закуток укромный, где слышен был по-живому осторожный шелест листьев. Лязг летал, носился в вышине над зеленым шорохом, — они в тени сидели, и голоса их, смягчаясь постепенно, вторили листьям. То были мгновения покоя и живой, настоящей тишины, драгоценные тем, что редки. Блестел в свету не свинцовый, не медный, — человеческий взгляд, ветер разносил в ветвях тихую, струящуюся песню, и руки горели от близости огня.
В тот вечер они, вопреки обыкновению, назад отправились дорогой незнакомою, иной; пройдя немного, остановились, зрелищем смущенные.
Посреди площади, облитый светом, возвышался памятник — памятник укротителю коня. Застыло в бронзовом плену движенье мышц всякое: конь на дыбы привстал в попытке путы разорвать — а укротитель тянул его к земле твердою рукой. Усмиренные металлом, в вековой борьбе застыли два противника сильнейших, две противоположности извечные; город всё решил за прочих, и ни один судья теперь не в праве коня и человека рассудить. Кто, когда пойдет наперекор металла власти — и даст продолженье бою? Воды! Только дайте мне воды — и огонь взовьётся!
Они прошли далее, мимо коня и человека, возвращаясь к повелевающему оркестру, и по гравию за ними текли, дрожа, длинные тени, и где-то вдалеке — почти не слышно покамест — считал метроном.