Иллюзия Выбора

Ночной Чикаго встретил Нэйта сырой и промозглой погодой, которая пробиралась под кожу. Серый асфальт, отполированный до блеска недавним дождём, мерцал, отражая тусклые желтые огни фонарей. Эти огни не освещали, а лишь подчеркивали мрак, ложась на обшарпанные фасады домов, на решетки на окнах, на одинокую, пьяно качающуюся на ветру жестяную банку. Он брел по улицам гетто, не чувствуя ног, не видя дороги. Весь мир сузился до вихря в его голове — удушающей, тошнотворной смеси дешевого виски и чистой, беспримесной ярости.

Всего час назад в его жизни ещё была твердая почва под ногами. И этой почвой была Мэнди.

Мэнди, с которой они вместе выросли на этих самых улицах. С которой в семь лет делились последней конфетой, в двенадцать — тайком целовались за гаражом, пахнущим краской и тайной, а в шестнадцать он, поймав на себе завистливые взгляды, дал себе слово, что это навсегда. Она была его первой и, как он наивно полагал, единственной. Его тихой гаванью в этом море грязи и безнадеги. Ее смех был тем звуком, что мог разогнать тучи над его личным горизонтом.

А теперь этот смех, тот самый, звонкий и беззаботный, резал его память, как нож. Потому что он доносился из полутемной спальни на вечеринке в квартире ее подруги. И был обращен не к нему.Он застыл на пороге как идиот, с двумя банками теплого пива в руках, которые она попросила принести. Дверь была приоткрыта.

И он увидел.

Увидел её огненно-рыжие волосы, рассыпавшиеся по белоснежной подушке. Увидел ее гибкую спину, выгнутую в знакомой ему позе. И увидел чужие руки, смуглые и накачанные, с татуировкой в виде паука на предплечье, которые держали ее за бедра.

— Чёрт… — выдавил он сквозь стиснутые зубы, и слово вырвалось с таким усилием, что, казалось, вырвало кусок его горла. Его кулаки сжались так, что ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Пальцы дрожали, но не от холода, а от адреналина, от желания разбить, сломать, уничтожить этот образ, который застыл в сознании. Парень не ворвался, не закричал. Он просто развернулся и ушел. Тихо. Как вор. Униженный и растоптанный. Ее счастливый, пьяный хохот проводил его в спину.

Дорога домой стерлась в одно сплошное, мутное пятно. А дом его встретил с привычной, циничной точностью. Дверь скрипнула, и в его нос ударил знакомый, тошнотворный коктейль: перегар, прокисшее пиво и вечный запах сырости от старых труб. В гостиной, на продавленном диване, лежала мать, Моника. Одежда на ней была помята, одна рука свесилась на пол. Очередной «тяжелый день». Сестер, к счастью, не было видно — наверное, у друзей или на подработках.

Он швырнул свою куртку в угол. Она тяжело шлепнулась о пол. В кухне, на линолеуме, липком от чего-то пролитого, стоял почти полный пакет дешевого вина. «Бордо». Какая ирония. Он схватил его, открутил крышку и сделал несколько длинных, жгучих глотков, давясь терпкой жидкостью. Он пытался потушить ею тот пожар, что бушевал у него внутри. Не помогало.

— Всё меняется… — его голос, хриплый и сломанный, прозвучал оглушительно громко в гробовой тишине квартиры. — Я думал… Я думал, справедливость — это когда ты защищаешь людей. Когда ты честен. А не… — он съежился, сглотнув ком в горле, — а не когда тебя предают. Прямо перед носом. Тот, кому ты верил больше всех на свете.

Его концепция мира, хрупкая, но такая важная для него, рухнула в одно мгновение. Если Мэнди, его невеста, его лучший друг и любовь всей его горемычной жизни, способна на такое, то что тогда вообще имеет значение? Закон? Он здесь, в гетто, был пустым звуком, насмешкой. Правила? Их соблюдали только лохи вроде него. Честность? Она привела его к тому, что он стоит посреди вонючей кухни и пытается напиться до беспамятства, в то время как его любимая… кричит от удовольствия в объятиях какого-то ублюдка с татуировкой паука.

Нэйт повалился на диван, в ногах у спящей матери, и уткнулся лицом в колени. В голове, сквозь алкогольную пелену, пробивались обрывки разговоров, слухов, которые он раньше игнорировал. Ребята, которые «не пашут за копейки». Которые «сами себе хозяева». Которые «решают вопросы», не оглядываясь на полицию или какие-то там моральные принципы. И среди этих разговоров всегда всплывало одно имя — имя, которое произносили с придыханием, со смесью страха и уважения. Эрик.

— Кто он вообще такой, этот Эрик? — прошептал Нэйт, уставившись в потрескавшуюся штукатурку на стене. Взгляд его был мутным, но в глубине уже загорался новый, опасный огонек. — Все его боятся. Но… он что, устанавливает свои правила? Наводит свой порядок? Тот, где предатели получают по заслугам?

Мысли неслись лавиной, сметая старые запреты и страхи. А что, если его понятие о справедливости было детским, наивным? Что, если настоящая сила — не в том, чтобы жить по правилам, а в том, чтобы диктовать их самому? Пусть и с риском. Пусть и войдя в тот самый мир грязи и крови, от которого он всегда пытался оградить Мэнди… и себя.

В этот момент в кухню бесшумно вошла Джессика. Лицо ее было серым от усталости, под глазами — фиолетовые тени. Она одним взглядом, опытным и острым, оценила ситуацию: сгорбленная фигура брата, пустая бутылка, спящая мать. Она ничего не спросила. Слова были лишними. Она налила в стакан воды из-под крана, поставила его перед Нэйтом с тихим стуком, и опустилась рядом на корточки, положив руку ему на сведенное судорогой плечо.

— Ты ведь помнишь, что у тебя есть семья, да? — сказала она тихо, и в ее голосе не было упрека, только усталая тревога. — Мы тут. Я тут.— Семья? — Нэйт резко вскинул голову, и его глаза, блестящие от непролитых слез и ярости, были полны презрения. Он махнул рукой в сторону спящей Моники. — Ты видела, что она делает со мной? Со всеми нами? Это — справедливо? А то, что сегодня случилось? Это честно? Нет, Джесс. Больше нет. Никакой справедливости. Никакой честности. Одна ложь.

Джессика молча слушала, не перебивая. Она видела, как что-то ломается в нем, как рушится фундамент, на котором он стоял все эти годы. Она понимала — этот вечер не просто испорченное настроение. Это точка невозврата. Он стоял на краю, и она боялась, что следующий его шаг будет в пропасть.

— Слушай, — он выдохнул, и голос его стал чуть более внятным, металлическим. — Я слышал… Есть такие люди. Которые… владеют улицами. Не официально, но все это знают. Эрик. Ты слышала про него? Говорят, он… наводит порядок. Своими методами. Без полиции, без судов. Быстро. Жестко.

Он посмотрел на сестру, выискивая в ее глазах понимание или осуждение.

— И если я хочу что-то изменить… Если я хочу, чтобы меня больше никогда не предавали, не унижали… Возможно, мне придется научиться думать, как они. Говорить на их языке.

В воздухе повисла тяжелая, зловещая тишина. Имя «Эрик» прозвучало как приговор, как клятва на крови. Джессика понимала, что это не просто бред расстроенного человека. Это было решение. Страшное и, возможно, окончательное.

Она подняла глаза к потолку, где темнело пятно от протечки, глубоко вздохнула, вбирая весь этот затхлый, безнадежный воздух их жизни, и посмотрела прямо в глаза брату, пытаясь достучаться до той его части, что еще не очерствела.

— Нэйт… — сказала она с такой нежностью, что ему стало больно. — Что бы ты ни решил… Никогда не теряй себя. Того парня, который мог в гетто жить по совести. Даже если вокруг будет сплошной хаос. Помни его.

Нэйт молча кивнул, опустив голову. Но в его покорности была не смиренность, а решимость. Он понимал. Парень, живущий по совести, умер сегодня вечером в дверном проеме чужой квартиры. Его место занял кто-то другой. Кто-то, кому предстоит научиться выживать в новом, жестоком мире, где любовь была слабостью, а сила — единственным аргументом.

Он больше не чувствовал ярости. Только ледяное, безразличное спокойствие. Эта ночь стала чертой. Переходом. И обратного пути не было.