Глава 11
Октавия, склонившись над корзиной, украдкой поглядывала в сторону Павла Андреевича. Ее душа ликовала, радуясь тем стойким переменам, которые она наблюдала в своем подопечном. Боль, не так давно бушевавшая в его душе, утихала, уступая место светлой радости.
Сам же Лукьяненко не осознавал происходящего с ним. Он лишь открывал для себя нечто новое, удивленно обнаруживал простые истины, казавшиеся ему раньше нелепыми и мелкими. Из этих истин, как из кусочков разноцветной мозаики, складывался совершенно уникальный, невидимый им ранее узор. Он переливался буйством красок, запахов, чувств, и манил усталое сердце в свои объятия.
Сидя у постели больной старушки, Павел Андреевич, читал ей на память стихи Пушкина, пока Октавия меняла повязку на ее ноге. Женщина конечно не понимала ни слов, ни языка, но отчего-то плакала, слушая незнакомые строки.
- Павел! – с нескрываемой тревогой, окликнула его девочка, - посмотри!
Лукьяненко поднялся, пытаясь не показывать своего волнения:
- Гангрена! – прошептал он, подойдя ближе, - нужно звать доктора!
Когда Октавия вышла из палаты, он повернулся к старушке и натянуто улыбнулся:
- Все будет хорошо! – ободряюще произнес он, бросив быстрый взгляд на почерневшую конечность.
Спустя несколько минут лекарь уже стоял рядом с Павлом Андреевичем и внимательно осматривал больную ногу. Затем он присел рядом с женщиной и потрогал ее морщинистый лоб. Она вся горела. Тяжело вздохнув, доктор произнес:
- Ваша нога не может зажить. Она... - он замолчал на несколько мгновений, собираясь с духом и произнес, - она почернела и гниет. Мы должны отрезать ее, чтобы, если удастся, спасти вам жизнь.
Нужно сказать, лекарь не обладал даром красноречия, поэтому говорил прямо. Как он ни старался, все равно получалось жестко и бездушно. Старуха плакала, уткнувшись в набитую соломой подушку. Тело ее содрогалось от горьких рыданий, и глухой стон жалобно вырывался из иссохшей груди.
- Пойду приготовлю все, что нужно, - тихо сказал врач, обращаясь к Октавии.
Он уже было направился к дверям, когда рыдания за его спиной вдруг прекратились и слабый, но уверенный голос старухи произнес:
- Пусть будет, как есть! – громко сказала она, - Я прожила достаточно долгую жизнь, полную и радостей, и горестей. Теперь же, когда силы покидают меня, я готова оставить этот мир, и хочу покинуть его на двух ногах.
Лекарь, понимающе кивнул. Шанс выжить после ампутации был не так велик, как хотелось бы, и все, находившиеся здесь, хорошо это понимали.
- Расскажите мне еще что-нибудь, - обратилась она уже к Павлу Андреевичу, устало глядя в его серьезные сосредоточенные глаза.
Он сел на низенький табурет у ее постели, взял за худую, слабеющую руку и зашептал знакомые строки.
Несколько дней, минута за минутой, он провел у ее постели. Он рассказывал ей стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова – все, что сохранила его память. Женщина улыбалась, улавливая необычную мелодию чужого языка, своим притупившимся слухом. Погружаясь в размеренное звучание его голоса, душа ее наполнялась теплым умиротворяющим спокойствием.
Сидя у постели умирающей, Лукьяненко размышлял о судьбах людей, с которыми так внезапно пересеклась его собственная. Он думал о своем предательстве, о случае, не позволившем ему уничтожить тех, кто был несправедливо добр к нему. Мысль о том, что Марк, Авила и Октавия могли погибнуть, истязаемые такими же палачами, каким был и он сам когда-то, приводила его в ужас. И совесть, проснувшаяся в нем, неутомимо обличала его.
Женщина вздохнула, открыла затуманенные глаза и прошептала:
- Я готова!
Лукьяненко встрепенулся. Вглядываясь в спокойное старческое лицо, он пытался уловить слабое дыхание ускользающей жизни. Рука, державшаяся за него все это время, вдруг ослабла, воздух в последний раз покинул легкие, глаза, прикрытые тонкой белой пеленой смерти, потухли. Женщина умерла.
Возвращаясь домой в этот теплый сентябрьский вечер, все молчали. Таинство, представавшее перед ними, каждый раз требовало тишины, заставляло погружаться в неизведанные глубины своей души, освещая самые потаенные ее уголки. А затем вырывалось наружу потоком слов, мыслей и чувств.
- Октавия, - прервав, наконец, томящую тишину, начал Лукьяненко. Отеческая любовь, переполнявшая его сердце, не могла больше оставаться незамеченной им. Она, выплескивалась, облачаясь в слова, не способные, однако, выразить всю ее полноту, - Ты знаешь, я понял наконец, для чего я здесь. Я долго не мог это понять, но теперь чувствую, как оживает моя душа. Я раньше и не знал, что она у меня есть. После смерти дочки, мне казалось, что душа моя умерла и похоронена вместе с моей малышкой. Но оказалось – израненная и кровоточащая она медленно гнила, источая ядовитый аромат. А теперь я чувствую, как раны затягиваются, а оставшиеся шрамы, хоть и болят еще, но не гноятся. Ты сделала это со мной! Ты подарила мне второй шанс, ты напомнила мне, как любить, ты воскресила во мне утраченную надежду.
Затем, взглянув на Авилу, Павел Андреевич обратился и к ней:
- Я знаю, что не достоин всего того, что ваша дочь так щедро дарит мне. Я, конечно, никогда не смогу заменить ей отца, но позвольте мне просто быть рядом, заботиться о ней, тепло по-отечески любить ее. Я клянусь, что отдам жизнь за Октавию, Марка и вас, если потребуется, чтобы хоть как-то искупить свой долг перед вами!
- Вы, Павел Андреевич, стали для нас не менее близки за эти месяцы. Мы полюбили вас, как брата, отца и друга, - взвешивая каждое слово отвечала женщина, - Вы нужны нам не меньше, чем мы вам, и мне хочется верить, что никогда не настанут те обстоятельства, из-за которых потребуется отнять у вас жизнь во имя нашего спасения.
Невольный трепет охватил их всех, медленно шагающих по гладким базальтовым плитам в лучах сонного угасающего солнца.
- Я так рада, что стала тебе дочерью! - остановившись, воскликнула Октавия. Ее лицо искрилось счастьем, - Потому что и ты уже давно стал для меня отцом! В тот самый вечер, узнав о твоей утрате, я поняла, что Господь, милосердный и всемогущий, разрезал ради нас время, и привел тебя сюда, где ты наконец смог обрести потерянную свою душу.
В радостном порыве она припала к его груди, заключив в хрупкие свои объятья. Лукьяненко, оторопев от неожиданности, несмело обнял ее. Дыхание сбилось, сердце бешено колотилось, отзываясь с каждым ударом во всем его теле. Душа его ликовала, окрыленная ответным чувством. Хотелось петь.
Остаток пути они беззаботно смеялись, строили планы, мечтали. Редкие прохожие, встречающиеся еще на улицах засыпающего города, удивленно смотрели им вслед, улыбались, видя счастья на лицах этих людей.
Заглянув в притихший атриум, отдыхающий после жаркого дня в вечерней прохладе, вошедшие наполнили его радостным шумом, привлекая внимание любопытных слуг.
Звонкий голос Октавии отражался от каменных стен зала и тонким шлейфом расстилался по всему дому.
Привлеченный родными голосами из перистиля показался Марк. По всей видимости, он прибыл незадолго до них и отдыхал после долгой дороги в густой прохладе сада. Сестра, разглядев его усталую фигуры в мягком свете зажженных факелов, бросилась к нему на шею.
- Ты наконец дома! Ты дома! Я так скучала по тебе!
- Да милая, я завершил наконец все свои дела и не стал дожидаться утра, чтобы вернуться домой, - целуя ее румяные щеки прошептал юноша.
Обняв мать, Марк обратился к Павлу Андреевичу:
- Рад видеть вас в добром здравии! Вижу сестра не давала вам скучать, как я и обещал!
- Действительно! Скучать не пришлось! – согласился Лукьяненко, протягивая руку.
- Я велел накрывать на стол! Пойдемте ужинать! Я голодный, как римский легионер после боя, - засмеялся Марк, направляясь в триклиний.
- Где же ты потерял Кутония? – поинтересовалась Октавия, когда все уселись за стол?
- Он приедет завтра. Ему, к сожалению, уже трудно дается дальняя дорога. Ну же! Расскажите мне все новости старого доброго Рима! – задорно обратился он к присутствующим.
- Марк! – несмело произнес Павел Андреевич, - Прежде, чем Октавия обрушит на тебя все разнообразие римских событий, - он улыбнулся, взглянув на девочку, - я бы хотел извиниться перед вами!
Все затихли, внимательно слушая мужчину. Он смотрел на юного Марка и сердце его колотилось от волнения.
- Я предатель! И вы все знаете это! Я не достоин и части из того, чем ваша семья окружила меня. Я понимаю, что простить меня невозможно, но, глядя на вашу сестру, надеюсь, что и в вашем сердце не останется ненависти ко мне.
Он замолчал. Марк, пристально всматривался в лицо говорившего, пытаясь объяснить происходящее. Напряжение, отраженное на его молодом лице, выдавало его сомнения. Не находя нужных слов, он все же сдержанно кивнул, давая понять, что извинения приняты. Однако, доверие, утраченное в тот день, все еще не было возвращено. Лукьяненко понимал это и сам, осознавая тяжесть своего преступления.
Тишина, повисшая в воздухе всего на несколько мгновений, вдруг разорвалась от глухого настойчивого стука в двери парадной. Через минуту в триклиний ворвался отряд полицейской когорты.
- Марк Домеций, именем императора вы и ваша семья арестованы! – отчеканил их предводитель, - Вы обвиняетесь в измене Риму и в непочтении к богам империи.
Не понимая, что происходит Лукьяненко испуганно смотрел на юношу. Тот медленно поднялся, Октавия и Авила последовали за ним.
- Стойте! – заорал Павел Андреевич, когда смысл происходящего дошел наконец до его воспаленного сознания, - Что вы делаете? – он ринулся к одному из солдат, но тот, не дожидаясь вопроса, ударил Лукьяненко по лицу. В глазах потемнело, и мужчина рухнул на холодный пол.
Сквозь тонкую пелену, застелившую его потерянный взгляд, он видел, как Октавия потянулась к нему, но с силой разъяренного медведя была отброшена назад.
- Вперед! – скомандовал солдат, и процессия покинула дом.
Лукьяненко, попытавшись подняться, неожиданно получил сильный пинок в спину. Обернувшись он разглядел злобное лицо, нависшее прямо над ним. Еще один удар и Павел Андреевич провалился в темноту, окутывающую его, словно липкая тягучая паутина.