Глава 9
Почти каждый день Лукьяненко сопровождал Авилу с дочерью по дороге в больницу и обратно, помогал обходить больных. Никаких вопросов больше не задавал, только наблюдал за тем, как легко юная Октавия управляется с повязками и отварами. Что-то удивительно теплое рождалось в сознании мужчины, согревало душу, растапливало лед, покрывавший его окаменевшее сердце.
В один из таких визитов Лукьяненко стоял у входа палаты, прислонившись к прохладной каменной стене. Он, по своему обыкновению, не упускал из виду ни одного движения девочки.
Октавия беседовала с умирающим стариком. Помочь ему она уже не могла. Ослабшая до предела плоть, уже с трудом удерживала дыхание в его изможденном теле. Октавия держала больного за руку и что-то не спеша шептала ему. Еще мгновение и слабое старческое сердце перестало биться. Девочка вздохнула, поцеловала сморщенный лоб умершего и аккуратно прикрыла его застывшие глаза рукой.
Павел Андреевич уже не удивлялся тому, с каким трепетом встречала она смерть своих подопечных. Но каждый раз приходил в изумление от того, что смерть не казалась ей чем-то страшным и непонятным. Девочка всегда воспринимала ее как некое освобождение и учила этому остальных. За несколько недель, проведенных рядом с Октавией, Лукьяненко ни разу не видел страха на лицах умирающих, лишь покой и умиротворение.
Старика, накрытого грубой желтоватой тканью, выносили из палаты, когда в атриуме послышались крики. Привезли нового больного, требовавшего неотложной помощи.
Через минуту Сервий с лекарем уже стояли возле носилок. К ним спешили женщины. Кроме Октавии и Авилы сюда приходили еще несколько знатных дам. Они также самоотверженно ухаживали за больными, как и все, кто здесь находился.
На носилках лежало бездыханное тело женщины, она была мертва и Лукьяненко не сразу понял, зачем ее вообще сюда принесли. Рядом с трупом жены на коленях стоял мужчина и безудержно рыдал.
Окинув опытным взглядом умершую, врач вдруг заорал:
- Готовьте инструменты и стол! Она беременна!
Только сейчас Лукьяненко обратил внимание на живот, несколько возвышавшийся под складками ткани.
- Когда? Когда она умерла? – доктор тормошил рыдающего мужа, пока его жену уносили в маленькую комнатку, в северной части атриума, служившую, по всей видимости, операционной.
- По дороге сюда, почти у самых ворот, - несчастный еле ворочал онемевшим языком.
- Хорошо. Должны успеть! – и он побежал вслед за носилками.
Дверь в операционную закрылась, в зале повисла звенящая тишина. Мужчина на полу перестал плакать, но подняться не мог. Стоя на коленях он еле заметно шевелил сухими губами, бормоча что-то себе под нос. Вдруг все, кто остался здесь один за одним стали опускаться на колени. Лукьяненко застыл от неожиданности. Он ясно осознавал, что все стоящие сейчас там – христиане. Достаточно только одного щелчка его пальцев, и любой из них отправится на мучительную смерть. Где-то внутри поднималось уже почти забытое ощущение власти, туманящее мозг, лишающее здравого смысла.
Он смотрел на этих людей и в голове его появлялось четкое понимание того, что никто не боялся его. Они молились своему Богу и совсем не обращали внимания на сурового ожесточенного человека, стоящего в стороне. Единственное, что их заботило сейчас – жизнь еще не рожденного ребенка.
Лукьяненко вглядывался в их лица, но страха быть замеченным или преданным не находил. А если страха нет, то и нет у него никакой власти. Это осознание, как яркая вспышка отпечаталась в мозгу следователя:
- Они не боятся?! Как и тот старый священник, как и еще с десяток других...
Он вдруг понял, что же на самом деле злило и одновременно пугало его тогда в допросной, отчего гнев заполнял все его существо. Понимание собственного бессилия в те моменты, заставляло кровь приливать к голове и рукам, без устали избивать заключенных, пытаясь подчинить их себе. Те, кто начинал бояться – всегда ломались, непоколебимыми оставались лишь те, кого не страшили ни смерть, ни страдания. Вот у кого, оказывается была настоящая власть!
Наконец, за дверью операционной раздался долгожданный детский плач. Отец поднял голову, радостная улыбка осветила его лицо, из глаз вновь хлынули слезы. Слова благодарности тут же сорвались с его иссохших губ:
- Господь и Бог мой! Отец! Благодарю Тебя за милость Твою!
В эту же минуту двери комнаты распахнулись и на пороге показался весь испачканный в крови, но довольный, как ребенок, доктор. Он держал в руках маленький орущий сверток, и сам почти плакал от счастья.
- Ваша дочь, - протягивая дитя отцу объявил он.
Мужчина, приняв младенца из рук лекаря, нежно поцеловал маленький сморщенный лобик и осторожно прижал малышку к груди. Он смотрел на врача, окидывал взглядом всех окружающих и никак не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свою благодарность.
И хотя остаток дня прошел без происшествий, весь госпиталь оживленно гудел, словно встревоженный улей, передавая из уст в уста радостную новость.
Домой отправились несколько раньше обычного. Октавия всю дорогу не умолкала. Чувства, переполнявшие ее, расплескивались вокруг. Она кружила вокруг матери, то и дело нежно обнимая ее, затем снова и снова пересказывала события сегодняшнего дня, восхищаясь чудом, произошедшим у всех на глазах.
К их приходу в триклинии уже накрыли на стол. Девочка, скинув дорожный плащ, весело порхала по атриуму, кружась в невидимом танце. Лукьяненко с удовольствием наблюдал за ней, прислонившись к одной из мраморных колонн зала.
Насыщенность прошедшего дня, смерть и рождение, переплетшиеся вместе, веселье, захлестнувшее собой скорбь утраты, чувство власти, растаявшее от прикосновения к таинству – все это всколыхнуло, надежно спрятанные в лабиринтах памяти, картины.
Павел Андреевич видел сейчас не юную Октавию, веселящуюся среди удивленных слуг, а маленькую девочку, в коротеньком синем платьице. Свою дочь.
Она когда-то точна так же кружила в небольшой комнате в коммуналке на краю Ленинграда, обнимая своими тоненькими ручками новую тряпичную куклу, сделанную мамой. Два больших белых банта с трудом держались на тоненьких смешных косичках, непослушно оттопыренных в разные стороны. Малышка улыбалась и весело напевала.
Спустя месяц ее не стало. Эта последняя радостная картина еще долго не покидала разрывающееся от боли сердце отца.
Лукьяненко смотрел на Октавию и по его щекам текли горячие слезы. Он плакал впервые с того самого дня, когда маленькая пятилетняя девчушка из последних сил сжимая его крепкую руку, цеплялась за жизнь. Она уходила тихо, без боли и страха, но, видя страдание отца и матери, как настоящий боец, до последнего сражалась за жизнь. Только тогда, когда силы совсем покинули ее, она разжала свои крохотные тоненькие пальчики. Взглянув последний раз в заплаканные глаза матери, малышка умерла.
Так живо сейчас увидел Павел Андреевич бледное лицо дочери, так ясно услышал ее последний вдох, так обжигающе четко почувствовал холод, разливающийся по ее телу.
Мужчина посмотрел на свою руку, будто пытался уловить след от последнего прикосновения дочери. Сжимая дрожащие пальцы, он чувствовал, как ускользает ее тепло. Его сердце, озлобившееся тогда, сейчас оживало, сбрасывало тяжелые каменные оковы, сдерживавшие его так долго.
- Что случилось? Павел Андреевич! Вам плохо? – зазвенел где-то рядом испуганный голос Октавии.
Лукьяненко поднял глаза. Не в силах произнести и слова, он молча смотрел на девочку. Вглядываясь в ее тонкие черты он все отчетливее видел в них свою дочь. Такую же добрую и заботливую.
- Я хочу побыть один – выдавил он, и, отвернувшись, быстрым шагом направился к себе в комнату.
Горечь утраты все эти годы болью отзывалась в груди, металась и вырывалась наружу. Превращала веселого и добродушного Пашу, в страшного и жестокого лейтенанта ОГПУ Лукьяненко. Заключенные, избиваемые им в стенах допросной лишь ненадолго облегчали и притупляли его страдания, но не могли излечить кровоточащую рану в его душе. Ненависть, окутавшая этого человека, с каждым днем все сильнее уродовала его, искореняя остатки сострадания.
Лукьяненко лежал на кровати и размышлял о том, как могла бы сложиться его жизнь, если бы не смерть дочери.
Совершенно точно, жена, сломленная горем, не оставила бы его. Они любили друг друга, но никто из них не мог перестать видеть свою девочку в движениях, жестах и чертах другого. Слишком болезненны были воспоминания, слишком открыты раны. Их брак не выдержал тяжкого испытания и разрушился до самого основания.
Почти сразу после развода мужчине предложили должность, и он перешел на службу в ОГПУ, где смог наконец дать выход накопившейся ярости.
В дверь комнаты постучали. Павел Андреевич сел на кровати и нехотя отозвался:
- Да, войдите!
- Я принесла вам поесть! Вы не вышли к ужину, - начала Октавия, принимая из рук, сопровождавшего ее Нунтиуса, и пристраивая на маленький столик принесенный поднос.
- Я не голоден, - устало прошептал Лукьяненко.
- Я оставлю еду тут, вдруг вы передумаете, - настаивала девочка.
Помедлив минуту, она направилась к выходу.
- Постойте! – умоляюще произнес мужчина, - прошу вас побудьте немного со мной!
Октавия кивнула головой и передвинув деревянный табурет чуть ближе к стене, присела на него. Всматриваясь в лицо гостя, она не решалась начать разговор. Вдруг вспомнив про мальчишку, переминавшемуся с ноги на ногу в дверном проеме, она жестом попросила его выйти. Тот повиновался, все же оставив дверь открытой.
Лукьяненко молчал, словно собираясь с силами. Казалось в звенящей тишине слышались удары его сердца, готового разорваться на миллиарды мелких частей, рассыпаться на бесчисленное множество осколков. Октавия чувствовала это. Ощущала каждой клеточкой души, как нечто страшное и тяжелое, поглотившее некогда этого человека, не желает разжимать свои железные объятия.
- Она была бы похожа на вас, - вдруг нарушив молчание произнес Павел Андреевич.
- О ком вы говорите? – девочка пыталась скрыть любопытство, вспыхнувшее в ее глазах.
- О моей доченьке. Танюшке, - он говорил медленно, словно растягивая слова, придавая им особый вес, - она умерла, когда ей было всего пять. Врачи не смогли ее спасти. Когда вы танцевали в атриуме, я вспомнил, как жена вручила ей новую куклу. Она шила ее ночами, чтобы дочка не увидела подарка раньше времени. Знаете, она даже сделала из ниток волосы и заплела их в косы, отчего кукла стала походить на будущую хозяйку.
Малышка так радовалась новой игрушке, кружилась посреди комнаты, сжимая в своих объятьях мамин подарок.
Через какое-то время у нее поднялась температура. Жар... - уточнил он, - Сильно болела голова. Это был менингит, и врачи ничего не смогли сделать. Она держала меня за руку и умирала. Моя девочка умирала у меня на глазах, а я не мог ее спасти, не мог взять на себя ее боль, не мог умереть вместо нее. Я потерял ее и потерялся сам. Я не знаю, куда мне идти и что делать! Я не понимаю, кто я есть. Или даже не хочу быть тем, кем являюсь...
Октавия смотрела на Павла Андреевича и понимала, физически ощущала терзавшую его боль. Захотелось обнять этого раздавленного горем человека, согреть и исцелить, показать, что он не один в этом большом мире, что он не потерян. Она положила свои хрупкие руки на его и произнесла:
- Я знаю, что все происходящее в этом мире не случайно! И верю, что дочь ваша не умерла!
Лукьяненко нахмурился, вглядываясь в открытое лицо девочки.
- Человек, это не только тело – продолжала она. – Человек многосоставен и сложен. В нем есть душа, бессмертная душа, которая лишь облечена в тело, как во временные одежды. Приходит час, и она сбрасывает их с себя, обретая свободу. Она стремится к Тому единственному, Кто и есть источник вечной жизни. К Тому, Кто умер на кресте, чтобы мы, каждый из нас могли жить вечно.
- О!, - застонал Лукьяненко, - я понимаю о чем вы, но я не верю в эти сказочки о Боге! Объясните мне, как Бог, в которого вы верите мог допустить смерть моей малышки? Не потому ли, что никакого Бога нет?
- Я не знаю почему ваша дочка умерла тогда! Я не знаю, почему Господь призвал ее так рано! Но знаю точно, что в этом тоже есть Его особое попечение о вас!
- Бред! – процедил сквозь зубы Лукьяненко, и поднялся - вы знаете, кем стал я, после ее смерти? Я стал зверем, диким и свирепым! Я мучил, пытал, убивал таких как вы, только, чтобы притупить боль. - Октавия отпрянула от Павла Андреевича, выпустив его дрожащие руки из своих, - Но чем дальше, тем меньше мне это помогало. Вы знаете, что в день, когда я попал сюда, я лишил жизни христианского священника. Отличный замысел! Браво! Этого хотел ваш Бог?
Девушка испуганно смотрела на своего собеседника, пытаясь понять говорит ли он правду.
- Не бойтесь! – успокаиваясь, произнес он, - Вам я не причиню зла! Но прошу вас! Не говорите мне о Боге! Почему-то, в тот день Он не сотворил чуда, почему-то тогда мой ребенок умер? Если бы этого не случилось, возможно сотни людей, так или иначе пострадавшие от моей озлобленной руки, были бы сейчас живы. Если бы вы знали, как сильно я завидую отцу, чей ребенок родился сегодня в больнице! Если бы вы знали, как сильно я хочу обнять свою малышку, целовать ее мягкие, пахнущие сливочным маслом щеки, тонуть в ее ласковых объятьях, слышать ее нежное «Папочка!». Я бы отдал все, только бы почувствовать ее теплое дыхание на своей груди. Но увы! Это не возможно! Как и невозможно воскресить тех, кого убил я... Я жалкий загнанный в клетку, обезумевший от горя зверь.
Октавия молчала, не в силах разделить бремя, лежавшее на плечах этого человека. Лукьяненко не торопясь измерял шагами комнату, время от времени бросая быстрый взгляд на девочку.
- Я должен сказать вам еще кое-что, - помедлив минуту, продолжил мужчина. Она внимательно смотрела на него, вслушиваясь в звучание его уставшего голоса, - я предал вас, не так давно. Я написал донос на вашего брата, в надежде завладеть состоянием вашей семьи. Я был готов отправить и его и вас на смерть. Не могу сказать, как Марку удалось избежать этой участи, но теперь я этому рад. Вы можете выгнать меня теперь, и ваша совесть останется чиста, это именно то, что я заслужил.
Октавия встала, несколько помедлив, пристально взглянула в глаза Павла Андреевича и прошептала:
- Я знаю! Марк говорил мне о вашем поступке.
- Как? Он все же понял, кто предатель? Почему вы до сих пор не изгнали меня? Он мог сделать это на следующий же день! От чего же терпел мое присутствие в своем доме, подвергая и себя, и вас с матерью опасности.
- Терций, друг Марка, случайно перехватил ваш донос и вечером сообщил брату о предательстве! Вычислить вас было не трудно. Кутоний, прибывший утром узнал ваш почерк. Но выгонять вас никто не собирался. Марк знал, что вам некуда идти и боялся, что вы не выживете на улицах Рима. Мы решили, что Господь привел вас сюда не просто так. И если уж нам суждено пострадать во имя Его от вашей руки, мы с благодарностью воспримем этот дар.
Лукьяненко слушал рассказ девочки и не мог поверить в то, что она говорит. С каждым произнесенным ею словом Павел Андреевич все больше проникался уважением к Марку и всем обитателям этого дома. Вытянувшись в струну, он отрывисто отчеканил:
- Даю вам слово офицера! Я никогда более не предприму подобной попытки. Вы можете быть спокойны!
Октавия улыбнулась:
- Я счастлива это слышать! – прошептала она. Бросив неторопливый взгляд на поднос с едой, она медленно подошла к двери.
- Знаете, в моем мире все иначе, – произнес Лукьяненко, и девочка обернулась, - у нас действует закон джунглей: «или ты, или тебя!». Я не знаю других законов, но восхищаюсь тем, как поступает ваш брат. Не могу только понять, чем руководствуется он, подвергая риску всю семью?
- Все очень просто! – улыбка вновь коснулась ее губ, - мы живем по закону данному Господом: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
- Если ваш Бог дал вам такой закон – я хочу узнать вашего Бога! – дрожащим голосом произнес Павел Андреевич, - Быть может я смогу понять, почему Он отнял у меня дочь и сделал меня тем, кто я есть.
- Уверена, вы не только поймете, но и полюбите Его всем своим сердцем! – произнесла девочка и прикрыла за собой дверь.
Только одно мгновение, и только одно нажатие на * поможет стать этой истории заметнее!!! Не пожалейте для нее одного мгновения!
Кесарево сечение было не только известно в Древнем Риме, но и широко применялось в случае если женщина не могла разродиться сама или умирала в родах. Однако, такой вид родоразрешения всегда оканчивался смертью роженицы. Существовал также императорский указ, который обязывал извлекать ребенка из тела умершей женщины. Если кесарево сечение было сделано вовремя, ребенка могли успеть спасти.
Ин.15:13