Последняя наложница

Мост из нефрита.

Я зашла, не постучав

Слуги богов – слепы.

Саюри уже не боялась долгих, изнурительных дорог. За последние месяцы ее жизни поездка из южной провинции в Хэйджо, столицу империи Кэйтацу, в так называемый «город белого камня», не была настолько адской, как она представляла. Девушка ожидала снова построения в шеренгу, связанные руки, стопы, стертые до крови, но ее и других слуг ожидала повозка. Без герба, грязная, тяжелая, она скрипела на каждом повороте, словно сопротивляясь судьбе своей пассажирки. Саюри сидела внутри на голых сырых досках, склонившись вперед, дабы не биться головой о крышу при каждом толчке. Рядом с ней лежал скромный узелок с едой на дорогу, которую наспех собрала придворная дама Хван.

Снаружи весна медленно превращалась в лето. Яркое солнце сквозь щели в повозке пыталось обогреть всех, а пыль с дороги, проникающая внутрь, напоминала о суровой действительности. Пыль оседала на коже, в волосах, на губах, но Саюри молчала, не проронив ни слезы. Обильные слезы, что катились по щекам юной гейши над мертвым телом ее любимой наставницы, отныне высохли навсегда. Она не плакала в ту ночь, когда солдаты увели пятнадцатилетнюю Рико и издевались над ней до последнего вздоха, ни после того, что с ней совершил сёгун и его друзья. Слезы для женщин были роскошью. А роскошь — это то, что в любой момент может убить.

Южная провинция, где она сломалась, осталась позади, а ее родина и вовсе была в недосягаемой дали. Северные поля, залитые утренним солнцем, деревни с керамическими крышами, бабушкин домик, где она изготавливала отвары и лечила людей — все это было словно сон. Словно она никогда не ходила с матерью в лес собирать хворост. Саюри не чувствовала связи с тем местом, но она дала себе клятву вернуть хотя бы каплю былой славы своей родине. 

Иногда экипаж останавливался на постоялых дворах, где Саюри было разрешено лишь выйти за водой. Она не знала, сколько дней или недель они в пути. Внутри повозки не было света, поэтому она ориентировалась по нему и по звукам: если шумно, значит, они проезжают деревню, если шум воды и сильное покачивание — они пересекают реки по мостам. Возможно, это была лишь игра ее воображения. 

В очередном постоялом дворе, в комнате для слуг, Саюри и другим служанкам позволили вымыться из общей бочки с ледяной водой. Она сидела в углу, прислонившись к стене, медленно и тщательно смывая застоявшуюся пыль с волос, когда услышала разговор двух других служанок.

— Говорят, императрица лично приказала доставить ее во дворец, — прошептала низенькая девушка, положив ногу на ногу, сидя на холодной деревянной скамье.
— За что такая честь? — ответила вторая, взглядом, напоминающим лисий, оценивая Саюри.
— Спасла принцессу Юну, — первая хмыкнула с превосходством, глядя на Саюри. — С ней нет смысла разговаривать. Акцент у нее, словно рыбу во рту держит. Скорее всего, поставят ее одежду низших наложниц стирать. Если, конечно, не отравят на первой неделе.

Саюри хорошо запомнила, как ее сравнили с рыбой из-за акцента, слегка отличавшегося от местного наречия. Пусть она и есть рыба, выброшенная на сушу, но она все еще умела дышать.

Затем снова дорога, и когда повозка спустилась с гор, раздался отдаленный шум, который становился все громче. Скорость повозки замедлялась, а вместе с тем сердце Саюри билось в груди тяжело — не от страха, а от осознания, что скоро все изменится. Она не надеялась ни на что, ее цель — выжить, отомстить, как только сможет. Однако если ей суждено умереть, пусть. Пусть это будет в месте, где даже боги боятся ступать.

Повозка оказалась в самом величественном месте империи: Дворце Дракона. Она вошла сама — не под ударами плети, не с окровавленными ногами, не как связанная пленница. Она вошла как выжившая.

Снаружи здание казалось самым сакральным храмом, вознесенным из дерева красного оттенка, с изогнутыми крышами, словно спина дракона. Кругом витал аромат благовоний и шелест шелка. Саюри и нескольких других девушек встретили несколько женщин в серо-жемчужных кимоно из легкого шелка, без украшений. Они были красивы, но не в привычной для женщин манере. Они были как ядовитые ягоды: с гладкой кожей и сердцами, что хранились не в груди, а в очередной сплетне или лести. Три женщины осматривали Саюри с пренебрежением. Слух о том, что императрица лично приказала доставить служанку, уже с рассвета был у всех на устах.

— Очередная провинциалка, — цокнула недовольно первая, осматривая Саюри и не понимая, почему императрица выбрала обычную крестьянку.
— Глянь на ее волосы, Судзука, — сказала вторая девушка.
— Она и правда спасла принцессу, как думаешь, Юнагэ? — усмехнулась третья. — Может, она просто удачно поскользнулась?
— Я думаю, что вам следует молча выполнять приказ императрицы, Нодока, — равнодушно ответила Юнагэ.

Шепоты не унимались, лишь становились громче, и, как казалось Саюри, каждый из них оставлял на ней метку, словно клеймо на коже. Она не отвечала, понимая, что не сможет остановить этот шепот, ведь в таком месте женщины умели убивать без оружия.

— Вот в этой части дворца вы будете находиться, — начала холодно Юнагэ. — Это Чертоги Алой Тишины. Иначе говоря, отдельная, женская часть дворца. Здесь запрещено говорить громко, бегать, плакать. Это место, куда не имеет доступа ни один мужчина, кроме Его Величества. Если будете нарушать эти правила...
— То молитесь богам, чтобы остались живы. Придворная дама Садаё очень любит поизмываться в профилактических целях, — с ухмылкой перебила Нодока.

Саюри подняла голову, увидев настолько огромное сооружение, что весь дворец короля Саран можно было бы считать каморкой. Мысль, что эти дворцы, похожие на храмы богов, со шпилями, лишь одна часть огромного комплекса, поразила Саюри. Многоуровневая крыша дворца была темной, иссиня-черной, с выгнутыми углами. Карнизы украшали скульптуры драконов, вырезанные из дерева, каждого обвивал раскрытый лотос. Как знала Саюри, это был символ императора.

Других служанок увели. Саюри оставили лишь потому, что ее приказала привести сама императрица. Придворная дама Юнагэ привела ее в павильон, где пахло недозрелым жасмином — не сладостью,  горечью.

— Жди, — сказала придворная дама. — И не смей двигаться.

Саюри осталась в зале с тремя другими женщинами. Они были молоды, искусно красивы, нарядны, в серебряных украшениях, с веерами в руках.

— Так вот она какая, — с ядовитой улыбкой, но мелодичным голосом произнесла одна.
— Понятно, почему императрица Мисаки ее взяла, — хихикнула вторая. — Набирает себе уродливую свиту, чтобы выглядеть выигрышно на их фоне. Вдруг хоть так Его Величество заметит свою жену.

Третья из них наблюдала молча, слегка склонив голову набок, со стратегическим прищуром наблюдая за происходящим, сидя на позолоченном стуле. Лишь спустя пару минут она медленно встала, грациозно подойдя к Саюри, и равнодушно бросила:

— Лицо покажи.

Однако Саюри не подняла взгляд на девушку, за что вскоре в зале, погруженном в немую тишину, раздался звонкий удар по лицу. Саюри упала на пол, удержавшись ладонями, чтобы не удариться головой.

— Я приказала: «Подними свою пасть», — яростно сказала девушка.

Саюри медленно подняла глаза, не от гордости, а от злости, отчего ее глаза прищурились. От этой смелости девушки рассмеялись, и третья схватила Саюри за подбородок, ударив снова.

— Ты забываешься, рабыня из Саран! — надменно воскликнула она. — Здесь никто не смеет смотреть на нас таким взглядом. Ты в этой системе — лишь пыль. Мусор, ничего из себя не представляющий. Если выжила во дворце сёгуна, не значит, что выживешь здесь.

От очередной пощечины девушку остановили шаги за спиной. Все замерли, увидев женщину в возрасте, в одеянии нефритового оттенка с золотым поясом.

— Госпожа Рандзю, — раздался голос женщины. — Она принадлежит Ее Величеству. Извольте не касаться собственности императрицы.
— Придворная дама Садаё, — с ухмылкой ответила Рандзю, все еще держа Саюри, но через мгновение толкнула ее, так что та упала в ноги к придворной даме.

Саюри поджала губы и сжала кулаки от злости; щека горела, то ли от задетой гордости, то ли от пощечины. Но на злость времени не было. Садаё сказала с холодной надменностью:
— Императрица ждет.

Саюри заставила себя встать, заставила себя проглотить унижение, вспоминая наставления матушки Азуми, что змеи всегда шипят в спину. Ее провели во внутренние покои императрицы, где царила абсолютная тишина. В воздухе витал запах ладана. Полог из тончайшего шелка отделял тронную зону. За ним стояла женщина в черно-золотом одеянии, в высокой золотой короне.

Будучи майко, Саюри видела много людей, и мужчин, и женщин, но такую женщину она видела впервые в жизни. В ней не было ни тепла, ни холода, словно смертельно опасный скорпион.

— Приведите ее, — раздался властный голос, слишком властный для юной девушки.

Саюри схватили под локоть. Опять схватили. Ее подвели ближе к трону.

— Это она? — спросила девушка лет двадцати, даже не взглянув на сидящую на коленях Саюри.
— Да, Ваше Величество, — сказала Садаё. — Эта служанка спасла принцессу.

Мисаки медленно поднялась и шаги ее были беззвучны, как у опытного хищника. Императрица подошла ближе, рассматривая Саюри.

— Откуда ты родом? — надменно спросила Мисаки.
— Северная провинция королевства Саран, Ваше Величество, — поклонилась Саюри.
— Во-первых, не королевство, а жалкая нищая колония, — начала Мисаки. — Но насколько мне известно, привоз был из столицы Саран.
— Я там жила с семи лет, императрица, — с легким акцентом на диалекте, на котором говорят в Кэйтацу. — Я была майко.

Почему-то Саюри не хотела говорить, что она гейша, ведь это значило бы признать, что у нее был обряд мидзуагэ. Словно что-то остановило ее. Мисаки лишь громко и звонко рассмеялась:
— Нам еще здесь шлюх из Саран не хватало. — Глубоко вздохнув после смеха, Мисаки резко стала серьезной. — Ты не майко, не гейша и даже не смей думать, что ты когда-нибудь будешь наложницей. Ты — очередное ничтожество, которым кишит этот дворец, но ты спасла мою дочь, а за это нужно одаривать милостью. Я сделала это, потому что я справедлива, но теперь не жди ни жалости, ни пощады.

Саюри сжала руки в кулаки так сильно, что ногти оставляли следы на мозолистых ладонях в виде полумесяцев. Она хотела уже уйти подальше от этой женщины, от которой веяло холодом и надменностью. Мисаки была лишь на два года старше Саюри, но злости, ярости и тщеславия в ней было больше, чем в любом сёгуне или советниках императора.

— Если ты еще раз поднимешь глаза на кого-то выше тебя, я вырву твои глаза собственными руками. Заговоришь без позволения — тебе вырвут язык, — Мисаки наклонилась так, что ее лицо поравнялось с лицом Саюри. — Но если ты каким-то чудом проскочишь в покои императора и забеременеешь, обещаю, ты не доживешь до рассвета. — Мисаки выпрямилась, глядя на искусно собранную икебану. — Не думай, что твой поступок дает тебе право на существование.

Саюри снова дрожала, то ли от страха, то ли от ненависти. Во рту появилась неведомая ранее горечь, она уже смутно слышала, как Мисаки велела определить ее в служанки низшего ранга. Она лишь выдохнула, когда ее вывели из покоев и отвели к другим служанкам. Двери закрылись, а на нее уставились другие девушки в ее положении, и она только тогда позволила себе отпустить ранее напряженные плечи. Другие служанки, словно понимая ее, молча отвернулись, давая ей расслабиться. Они проявили солидарность... пока что.

Утро Саюри началось в привычном для нее темпе. Пар от варящихся бульонов застилал кухню, превращая ее в парящую яму, заглушающую голоса и лица. Кипящие казаны ревели, служанки метались между мисками и продуктами, вытирая пот с лица. Двери на кухню были заперты, дабы благородные обитатели дворца не почувствовали запах еды. Саюри резала очередной пучок водорослей, тканью рукава вытирая пот с лица, стараясь ни о чем не думать, ничего не чувствовать, ничего не слышать. Чтобы выжить, нужна была лишь механика движений, но не чувства.

— С тобой говорят, деревня, — рядом прошла служанка, толкнув плечом Саюри.

Бывшая гейша, чьи руки были теперь в мозолях от постоянной работы, обернулась и увидела рядом другую служанку. Девушка лет двадцати, с хитро-добрым лицом и темно-янтарными глазами, склонилась над рыбой, пытаясь тщательно очистить ее от чешуи, но лишь снова резала пальцы. На лоб служанки прилипла прядь волос, но она не обращала на это внимания.

— Я Надзуна, — с тихой одышкой сказала служанка. — Ты новенькая, верно? Та самая, что спасла принцессу?
Саюри в ответ молча кивнула, ожидая новую порцию унижений, на которую придется закрыть глаза.
— Глупо было, — пробормотала Надзуна, но без злобы или надменности, привычной для любой, кто был выше Саюри в этом месте. — Здесь не ценят добрые поступки. За них обычно умирают либо становятся пылью. Пыль в итоге начинает раздражать, и ее вытирают.
— Я не думала, когда сделала это, — наконец ответила Саюри, впервые заговорив с кем-то в этом дворце нормально, по-человечески.
— И правильно, — кивнула Надзуна, дернув ножом и снова порезав палец; она громко и по-детски цокнула. — Меньше думаешь — дольше живешь.

Саюри все же не ушла, как делала всегда. Даже когда была майко, она не была особо общительна, а после всего жизненного опыта вера в людей у нее напрочь исчезла, и она везде искала подвох. Саюри встала вместо Надзуны, чистя вместо нее рыбу быстрыми, отточенными движениями.

— Ловко, — хмыкнула с улыбкой Надзуна, беря на себя работу Саюри. — Где так научилась?
— Служанкой была во дворце южного сёгуна, там почти одна рыба, — Саюри ответила, казалось бы, безучастно.

Надзуна кивала с еле заметной улыбкой, ворча под нос из-за жары от пара. Что-то в ней было человечного, словно в ней не надломилась вера. А возможно, она просто жила. Не всем, как Саюри, дано жить с четкой идеологией.

— Знаешь, — начала Надзуна, размельчая имбирь. — Вчера пропала Ами.
— Не знаю, кто это, — Саюри кинула очищенную рыбу в таз, принимаясь за другую.
— Ами — одна из наложниц среднего ранга императора. Видимо, забеременела.
— От императора? — любопытство Саюри вновь пробудилось.
— Естественно, — с улыбкой Надзуна быстро убежала, неся в руках тяжелый казан, но вскоре вернулась обратно, разрезая курицу. — Если пропала наложница императора, значит, она была беременна.
— Их увозят в какое-то место, чтобы они были в безопасности во время беременности? — Саюри быстро покончила и со второй рыбой.
— Конечно, — хмыкнула с сарказмом Надзуна. — Императрица Мисаки лично увозит. На тот свет.

Саюри подняла хмурый взгляд на работающую Надзуну, взглядом спрашивая, что именно та подразумевала.

— Императрица родила семь лет назад принцессу, через полгода после коронации императора Тэнсея, но после этого ни разу даже не забеременела. После этого любая его наложница, которая беременела, внезапно либо исчезала, либо у нее был выкидыш. К примеру, госпожа Юмеко, фаворитка императора уже лет восемь, еще со времен, когда он был наследным принцем. Она через полгода после рождения принцессы тоже забеременела, и у нее случился выкидыш. Несмотря на то, что госпожа с Его Величеством почти каждую ночь проводит, с тех пор она не беременеет.

Саюри снова молчала, продолжая выполнять свою работу. Тишину между ними заполняло лишь шипение масла.

— И это еще не все! — не унималась Надзуна, с улыбкой продолжая. — Сегодня ночью от выкидыша умерла Сэйка, наложница низшего ранга. Внезапный выкидыш. Я убирала в ее покоях этой ночью. Доктор сказал: «Она не хотела рожать. Тело решило за нее». — Надзуна махнула рукой. — Глупости это. Всем очевидно, что ее напугали до судорог... Скорее всего, императрица приказала ее допросить до крови, видимо, тело не выдержало.

Это обсуждали не только они, но и остальные служанки. Кухня разбилась на маленькие компании, где все говорили еле слышно, как и Надзуна. Саюри подняла взгляд от своих рук, покрытых чешуей, на Надзуну.

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросила с прищуром Саюри.
— Не знаю, может, потому что я тоже из Саран, — Надзуна опустила взгляд, а руки ее незаметно задрожали. — А может, потому что тебе надо это знать. Многие тут мечтают уловить хотя бы взгляд императора. Говорю, чтобы ты не думала, будто здесь можно полюбить кого-то, и боги спаси, быть любимой. Особенно если этот «кто-то» — Его Величество, а ты не императрица Мисаки. В этом месте даже мысли не должны дожить до утра, если они не угодны императрице.

Они молча дорезали рыбу. Однако Саюри впервые была рада, что с ней кто-то просто говорил не с целью унизить или наставить, а просто говорил. Она не благодарила Надзуну, но почему-то понимала, что та чувствует это. Потом обе отправились в прачечную.

Пар и мыло разъедали ранее покрытую потом кожу. Ткани наложниц были особо тонкие, поэтому их стирали в особом порядке: полоскали три раза, отжимали так, чтобы не оставалось ни единой складки. На этих тканях были вышиты знаки, означающие ранги, фамильные символы, драконы, птицы, цветы. Некоторые были уже запятнаны кровью, и не всегда эта кровь была менструальной.

— Мне девочка одна рассказывала, — никак не унималась Надзуна. — Она из южной провинции. На нее император посмотрел, когда был наследным принцем, и его отец, чтобы наладить с сыном отношения, взял эту девочку ему в подарок. Она была на севере, в прошлом дворце императора, около восьми месяцев. Она заснула на театральном представлении, и императрица сказала ей: «Если спишь, значит, тебе снятся дети. Значит, ты мечтаешь о ребенке». Бедняжку так никто и не нашел.

Саюри, безусловно, ценила, что теперь ей есть с кем поговорить, обсудить что-либо и не сойти с ума от одиночества и сломанной судьбы, но опытная гейша не верила никому. Ее жемчужные глаза превратились в лисий прищур. Она медленно покосилась в сторону Надзуны. Слишком идеально. Слишком уж она много говорит и слишком много знает для служанки. Если императрица хотя бы приблизительно похожа на ту личность, которую ей преподносила Надзуна, то она бы не говорила об этом так свободно. В голове прозорливой Саюри зародилась мысль: «Вдруг это западня, подстроенная императрицей? Вдруг я поддержу разговор и умру на рассвете от ударов палкой?»

— Почему ты все еще жива, если с такой смелостью говоришь об императрице? — стиснув зубы, Саюри отжимала очередной шлейф одеяний одной из наложниц.
— Потому что я молчу, улыбаюсь и все слышу. Самое главное — я никому никогда не верю. Пожалуй, кроме... — она посмотрела на Саюри искоса, видя подозрения новой знакомой. — тебя. Слишком много ужаса ты прожила. Ты пока еще глупая, но не сломленная. Хотя я понимаю, что ты прошла куда более жестокий жизненный путь, чем я. По глазам вижу. И мне это нравится — крепкий дух.

На это Саюри промолчала, продолжая работать. Она и не отталкивала Надзуну, но и не поддакивала ей. Саюри медленно ходила вокруг ловушки, но не попадала в нее. Позже они сортировали благовония для павильона наложниц, когда Надзуна снова шепнула:

— Осторожнее, сюда может зайти кто угодно. Не поднимай взгляд. Императрица убивает без сожалений, как будто лишить жизни другого для нее — это правило. Если не будешь соблюдать то, что она говорит, ты исчезнешь, и неважно, кем ты раньше была. Даже если она нарушает законы, это сходит с рук. До императрицы-матери информация дойти не успевает, а император, скорее всего, знает все, но он никогда не лез в гарем. Здесь хозяйка — его мать, императрица-мать Мэйрин, и его родная сестра, Ее Высочество Хина, а Мисаки борется за признание, и, как ты поняла, негуманными способами.
— Я не глупая, — отрезала Саюри. — Зачем тогда ты со мной вообще говоришь?
— Потому что даже из ничего можно сделать силу. Смотри, — Надзуна повернулась туловищем к Саюри. — Сэйка умерла. Сегодня-завтра все забудут, словно ее не существовало, но я помню. Если когда-нибудь умру я от чужих рук, то ты будешь помнить обо мне. Если случится что-то с тобой — я не позволю забыть. В этом есть сила, Саюри.

Может, Саюри и вправду глупая, но от слов Надзуны в ее груди что-то дрогнуло. Это не было чем-то теплым, означающим дружбу. Это чувство было в новинку для нее, как предчувствие хрупкого, тайного, как росток под пеплом, союза. Саюри захотела поблагодарить Надзуну, но ту вызвали готовить благовония для госпожи Юмеко.

— Ты глупая, Саюри, — повернувшись, прошептала с хитрой улыбкой Надзуна. — Быть умной значит дать всем понять, что ты ой-какая глупая.

Надзуна быстро убежала за придворной дамой наложницы высшего ранга — госпожи Юмеко. Саюри долго смотрела вслед, лишь потом обратив взгляд на стену, где висели ароматы для подношений.

«Забавно, — подумала она. — Даже среди слуг богов все равно находятся те, кто все видит и не молчит.»

Последующие дни прошли без существенных изменений, чему Саюри была очень благодарна. Меньше всего она хотела сейчас перемен. Она засыпала и просыпалась со страхом, что что-нибудь произойдет: снова надругаются, снова изобьют.

В очередной день Саюри стояла с подносом в руках, выпрямившись до боли в и так натруженном позвоночнике. В ладонях ее крепко стояли тонкие мраморные чаши, наполненные зеленым чаем. Как гейша, она уж точно знала, как подавать чай, но Надзуна посоветовала ей не выделяться этим умением, которым восхищаются мужчины. Перед ней, в саду, в беседке на возвышении сидела императрица Мисаки, как скульптура с глазами ястреба, занимаясь вышиванием.

Пение птиц нагло перебил шум шагов, слишком громких для женщин и слишком наглых для кого-то, кроме императора. Свита его осталась в нескольких метрах, когда Тэнсей вошел. Он шел неторопливо, кимоно цвета горящего угля струилось за ним. Лицо императора было равнодушным, как обычно, безучастным. Словно в этих глазах напрочь отсутствовали и гнев, и любопытство. Он нес в себе и с собой тишину. Однако это была не та тишина, которая умиротворяет, а та, что душит.

Саюри опустила голову еще ниже, хотя ниже было некуда. Она стояла в тени, как ей было положено. В ней что-то кричало, что, если она постарается, она сможет стать наложницей, ведь в навыках она ничем не хуже наложниц низшего ранга, но уж слишком она устала от мужского общества. Мисаки же встала и поклонилась мужу, не низко, лишь как допускает формальность, и с ядовито-располагающей улыбкой показала рукой на возвышение, где сидела пару мгновений назад. 

— Вы пришли один, — ее, обычно сухой голос, сейчас был наполнен чем-то неизведанным никому. И это была надежда. — Неужели вы вспомнили о своей единственной жене?
— Это семейный вопрос, Мисаки, — он сказал вроде бы и тихо, но его бархатный, мелодичный голос бил по ушам. Он сел на возвышение, поправив одеяния. Плечи его были расслаблены, а спина идеально прямая. — Принцесса Хина прибудет завтра. Я хочу, чтобы она расположилась в северном павильоне.
— Это мой павильон! — возмутилась Мисаки, сидя среди подушек по правую руку от мужа.
— Она прибывает на время, как гостья. Хина родилась в том павильоне, а ты переедешь в другой, который захочешь, — Тэнсей щелкнул пальцами, указательным пальцем указав на чашку. Саюри с опущенной головой повиновалась и подала чай, прежде чем снова вернуться в тень.
— Снова? — голос Мисаки понизился. — Она снова войдет как гостья, а сядет как хозяйка?! Сядет выше меня?! Меня — императрицы?! Она опять скажет, что мой шелк хуже южного! Что мои служанки — бестолочи! Что мои покои провоняли скукой?! Ты этого хочешь, Тэнсей?

Император перевел взгляд на жену, не чтобы угрожать или доминировать, а в очередной раз усмехаясь тщеславию Мисаки. Его ухмылка, напоминающая лисий оскал, расцвела, когда он поднес чашу ко рту.

— Ты смеешься надо мной?! — Мисаки с треском положила свою чашу на столик. — Она требует моего поклона, как будто я не твоя жена, как будто я не императрица, а очередная девка в павильоне?! Я должна склонить голову? Отдать свой павильон? Куда мне твоих же наложниц расположить?! Пусть она с императрицей-матерью делит павильон!

Ухмылка с его лица медленно сползла, а чашка грозилась разбиться от того, с какой силой ее сжала крепкая мужская рука.

— Мисаки, Хина — потомок великих императоров. Она твоя госпожа по крови; раскаленной сталью напиши это себе на лбу. Ты хорошо помнишь, что ты императрица, так что, будь добра, запомни и это.

Он не угрожал, не повышал голос, но его слова звучали как приговор, как унижение для властолюбивой Мисаки. Она сжала кулаки и отвела взгляд, и ей попалась на глаза Саюри — свидетель унижения безупречной императрицы.

— Подойди, — Мисаки жестом указательного пальца поманила Саюри к себе.

Саюри сделала шаг, колени ее коснулись пола. Она подняла поднос с чашкой, пытаясь понять, в чем ее вина. Чай чистый, свежезаваренный. Все было правильно, уж ей как гейше было известно, как заваривать чай.

Мисаки медленно взяла чашку, выдерживая паузу сделала глоток. Показательный глоток.

— Горчит, — яростно прошептала Мисаки. Она была не зла на чай, а чай был не горьким. Просто ей было необходимо продемонстрировать силу, которую ее муж у нее отнял.
— Прошу прощения, Ваше Величество...
— Ты же из Саран? — однако императрица не дала договорить. Мисаки скинула все со стола и снова ударила Саюри, возвышаясь над ней. — Ваша вода там соленая, а трава горькая. Очнись, ничтожество, ты в месте власти и силы.

Пощечина была на удивление сильная и неожиданная, без жалости. Хрупкая мраморная чашка разбилась, как и хрупкая, постоянно разбиваемая губа Саюри. Она не вскрикнула, не заплакала, не молила о прощении, лишь замерла с опущенной головой. Мисаки, глядя на безмятежного мужа, собиралась снова замахнуться на Саюри, но он встал с возвышения, поправляя свое одеяние. Обойдя чайный столик, он подошел к Саюри, молча смотря на нее сверху вниз. В его глазах был не гнев, не привычное равнодушие, но в этом омуте зародилось новое чувство — удивление. Словно он увидел, как мрамор роняют, бьют, топчут, а он не разбивается. Мисаки встала рядом с ним, уже с хищной улыбкой ожидая жестокости супруга.

Тэнсей вынул шелковый белый платок с вышитым драконом и лотосом. Он не протянул этот платок, как благородный человек, не вытер ее рану, лишь раздраженный выходками Мисаки, дернул щекой и кинул ей к ногам этот платок, затем развернулся, чтобы уйти.

Стоя у ступени, ведущей в сад из беседки, он сказал, уже не глядя на нее:
— Кровь вытри. — Его бархатный голос окутал маленькое сооружение. — Для служанки у тебя слишком прямая спина.

Ничего не объясняя, он ушел, оставив Мисаки в ярости сжимать кулаки и уйти следом. Саюри сидела на коленях среди осколков, в полном непонимании того, что вообще произошло.