Последняя наложница

Цветок сакуры – обещан первой буре.

Никто не спросит.

Саюри не чувствовала радости от роскоши, обещанной её родителями, когда продали её в окия. Аромат сандала медленно стелился по богато обставленной комнате, смешиваясь с горечью зелёного чая, хотя, как утверждала наставница Азуми, чай был на удивление сладок. Видать, душевная горечь оставляет след и во вкусовых рецепторах. Тишину, почти священную, прерывала льющаяся, как ледяная родниковая вода, музыка.

Без пяти минут гейша грациозно сидела на мягком татами, неподвижная, как дорогая фарфоровая кукла. Её шёлковое кимоно, купленное в цветочном квартале, персикового цвета, идеально лежало. Казалось бы, она — идеальный трофей, и по её улыбке, натренированной годами, складывалось впечатление, что эта майко очень уверена в себе. Но только пальцы дрожали, выдавая внутреннюю бурю, которую нельзя никому видеть. Даже самой Саюри. Нельзя. Иначе она сломается. Осталось расплатиться и обрести свободу в зависимом, мужском мире. За ширмами звучали мужские голоса, явно немолодые, с характерной возрасту хрипотой. Только дурак не понял бы: один из этих голосов принадлежал мужчине, который получит право коснуться её первой. Совершить обряд мидзуагэ, после которого она станет гейшей. Саюри даже не знала, как он выглядит. И не хотела знать.

— Наставница, — отчаянный шёпот Саюри нарушил священную тишину. — Мне ужасно страшно.

Азуми с улыбкой, натренированной десятилетиями, наклонилась ближе к любимой ученице и положила руку на её колено. Словно мать, отправляющая сына на войну.

— Единственный путь женщины не зависеть от мужчины — это дать этому мужчине мнимое чувство, что он божество, — прошептала Азуми, поправляя пояс кимоно Саюри. И продолжила. — Сегодня ты станешь гейшей, Саюри. Это не унижение твоей чести, это путь. Идеального пути не существует. Не думай, что даже боги не плачут. Улыбайся, дорогая. Улыбка не раз спасёт тебе жизнь... или погубит тебя, если улыбнёшься многозначно. Улыбайся, даже если хочешь плакать.

Саюри промолчала, прикусив нижнюю губу и опустив голову. Она лишь медленно подняла тонкую мраморную чашу с искусным рисунком осенних клёнов, сделав глоток. Сладкий чай обжёг горечью её язык, но что-то в этом было правильно. Жизнь должна быть горькой, иначе всё бытие станет мороком. Саюри не думала о мидзуагэ, она вспоминала север, свою мать с обветренными, строгими, но нежными руками. Свою деревню, в которую она надеялась вернуться после обряда. Просто чтобы увидеть семью. Она не принадлежала себе — ни телом, ни именем, — но её дух никто никогда не отнимет.

Снаружи кто-то засмеялся. Старческий, мерзкий смех звенел в ушах семнадцатилетней майко. Саюри опустила глаза. Служанка проинформировала, что господин Хадзё Рэн купил право стать её проводником в мир женщины. До этого Саюри думала, что она повзрослела и её детские иллюзии разбились, но она глубоко заблуждалась. Они разбились, когда морщинистые грубые руки чиновника снимали с неё одеяния. Хадзё целовал её губы, словно ему снова было семнадцать лет, проводя руками по её оголённой спине, бёдрам, укладывая её на шёлковый футон. Саюри лежала, со стеклянными глазами, от непролитых слёз смотрела в потолок, пока губы и руки мужчины были везде. Нет, всё не должно быть так. Нет. Нет. Нет. В сказках по-другому это было. Она позволила слезе скатиться, ощутив грубый толчок. Судорожно вздохнув, прикрыла глаза, сжимая шёлковые простыни, как мантру повторяя в мыслях лишь одно слово: «Свобода».

Тонкие деревянные панели скользили мимо её взгляда, застеленного слезами, словно она не могла принять эту реальность. Саюри плелась босыми ногами по длинному коридору, смотря в пустоту, слегка прихрамывая. Видимо, Хадзё слишком высоко закинул её ногу, и этого бесчестия не выдержало даже тело. Коридор был слабо освещён красными бумажными фонарями. Пол под ногами скрипел мягко, почти уважительно, пока с её ног стекали капли крови. Собранные годами волосы были распущены, падая по плечам. В окия это значило одно: обряд мидзуагэ завершён. Саюри отныне гейша. Да отсохнет язык у того, кто посмеет назвать её майко.

Женщина, которая получила свободу ценой своей чести. Но внутри она не чувствовала ни свободы, ни гордости, ни силы. Скорее — свитком, который открыли, оставили следы мокрых от пота пальцев и небрежно бросили на полку, даже не удосужившись прочитать. Боги услышали её лишь в одном: не позволили по пути в её комнату встретиться с кем-либо. И только боги знают, сколько часов она провела в купальне, сдирая с себя чужие морщинистые пальцы и мерзкие губы со своей кожи. Однако вышла она только тогда, когда солнце в окия светило особенно ярко, словно демонстрируя: перед тьмой всегда будет свет.

Наутро, переодевшись в одеяние гейш, закрепив волосы шпильками, она показала себя свету. Она улыбалась. Не сломленная. Она заплатила за свою свободу. Хуже уже ничего не будет. К ней с мягкой улыбкой подошла хозяйка, положив на её молодое плечо руку и крепко сжав его, через касание выказывая понимание.

— Ты отлично справилась, Саюри, — начала матушка Кинацу привычным ей строгим голосом. — Клиент остался более чем довольным. Ты оплатила долг перед окия, твоё золото принесут позже. Теперь ты вольна выбирать клиентов.

Кинацу не задержалась, обойдя Саюри и выйдя из зала. Но подошла Азуми, обхватив ученицу, вывела её в сад, сказав тихо, словно было опасно говорить по душам:

— Я знаю это чувство, Саюри, — тихо сказала Азуми, держа «новорождённую» гейшу под локоть. — Мой обряд мидзуагэ был ужасен. У меня был молодой мужчина, красив телом и лицом, но невероятно жесток. Прошло двадцать лет, а я до сих пор иногда вспоминаю, как он меня чуть не задушил. Как из покоев меня вынесла Кинацу с другими гейшами, потому что я не могла ходить. Не думай, что мы бездушные. Просто в нашем мире нет места женщинам, и иногда не знаешь, кто опаснее: мужчина или тщеславная женщина.
— Зачем вы это говорите мне, госпожа? — Саюри смотрела на неё с любопытством, но уже не детским, а как женщина на женщину.
— Затем, что ты обрела свободу. Мужчины воспринимают нас как проституток, но мы не они. Будь мы проститутками, обучали бы нас годами искусству, музыке, тонкостям мужских намёков? Нет, — ответила Азуми, словно говоря сама с собой. Но вскоре её взгляд устремился на Саюри, а голос стал твёрдым, словно отцовский прут: — Не смей думать, что ты потеряла гордость, что ты грязная. Нет, Саюри. Ты — актриса, и теперь никто не может принудить тебя отдаваться мужчинам. Но... — наставница прошептала ей на ухо, губами касаясь уха. — Если будешь продавать своё тело, называя себя гейшей, я убью тебя раньше, чем ты сможешь договорить последнее слово.

Не успев ответить, Саюри и Азуми испуганно дёрнулись и инстинктивно обняли друг друга. Женские крики, мольба «их не трогать», звуки лошадей и плетей. Саюри увидела вдалеке знамёна и прошептала:
— Кэйтацу... — она повернулась, а наставницы рядом не было.

Азуми зарезала себя. Замертво упала, кровь ее стала ее же простынью. Саюри бросилась к ней, крича лишь одно: «Не умирай! Азуми, не смей умирать!» Девушка отчаянно прижала ладонь к глубокой ране на шее наставницы, со слезами шепча молитвы, которые по сей день, как ей казалось, она не помнила..
— Нам не сбежать... — хрипло прошептала Азуми. — Солдаты Кэйтацу заберут нас. Я скорее умру, чем отдамся этим варварам.
— Нет-нет! — крикнула Саюри, вытирая слёзы и размазав кровь наставницы по щеке. — Азуми, я... я боюсь! — Она снова была той маленькой Саюри, которую привели в окия.

Саюри думала повторить поступок наставницы, но не успела потянуться к кортику, как её схватили крепкие мужские руки. Она вырывалась, срывала голос, умоляя отпустить её, умоляя забрать её золото. В ответ её запястья затянули крепкой верёвкой за спиной и слишком сильно толкнули к выходу. Саюри упала на землю, песок попал в глаза, в рот, лоб разбился. Она повернула голову через плечо, глядя с ненавистью и страхом на мужчин.
— Что смотришь? — плюнул солдат. — Вставай.
— Или хочешь без глаз остаться? — добавил второй солдат с ухмылкой.

Третий мужчина, молчаливый, лишь схватил Саюри за волосы и потащил к выходу из окия, где всех девушек связали и привязали друг к другу, выстраивая в шеренгу. Саюри кричала от боли, гортанным животным голосом зовя свою маму. Впервые она услышала, что у всех женщин на устах было одно: «Мамочка, спаси». Солдаты кинули её к ногам лошади. Один ударил плетью по лицу, подняв на ноги, и привязал к другим. Один из них — мужчина лет двадцати восьми, сидевший верхом на коне редкой породы, — произнёс:

— Меня зовут генерал Тадзима Кэнтаро, — сказал этот жестокий юноша с гордостью. — Вы — собственность империи Кэйтацу, куда мы и направляемся. Если кто-то посмеет нарушить построение до ближайшего лагеря — будет жестоко наказан.

Им не давали ни воды, ни еды. Женщины, мужчины — все, кого смогли схватить,  шли в шеренге, от жажды не в силах вымолвить и слова. Девушки падали замертво, и за это их избивали ногами и плетью. Лицо Саюри не выражало никаких эмоций. Она знала: если сейчас даст волю жалости к себе — сломается окончательно. Осознание, что она уже не вернется домой, не обнимет строгую, но добрую матушку и ворчливого отца, не оставляло ее. Но сейчас было не время для отчаяния — время для мести. Саюри шла, прихрамывая, с приоткрытым ртом, шепча как мантру лишь одно: «Месть». Все потеряли счет времени, думая лишь о воде. Хотя бы о глотке воды. Ноги гейш и майко, всегда ухоженные и нежные, теперь были стерты в кровь. Они шли босиком, и пройденные мили стирали кожу со стоп до мяса.

В одну из ночей разбили крупный лагерь. Девушек наконец-то напоили и выдали на всех один рисовый шарик. Отчаявшиеся майко и гейши дрались за крошечный комочек еды, пока Саюри сидела в углу, прижимая к себе пятнадцатилетнюю, до смерти напуганную майко по имени Рико.

— Саюри, мне страшно... — всхлипнула девочка. — Я хочу домой.
— Мне тоже страшно, Рико, — строго ответила Саюри, но нежно перебирая пряди ее волос. — Но не позволяй страху затмить разум. Ты выжила до сих пор — значит, выживешь и дальше.
— Для чего нам жить дальше? Чтобы нас убили? — всхлипнула Рико.
— Чтобы жить, — не задумываясь, ответила Саюри, глядя на драку прежде благородных и воспитанных гейш. — Они пытаются выжить, значит, идут навстречу страху. А это уже маленькая победа.

Мгновенно крики девушек стихли, когда в шатер вошли трое мужчин, медленно оглядывая каждую. Один кивнул в сторону Саюри, двое других одобрительно переглянулись и, преодолев несколько шагов, один из них подал голос.

— Ты здесь самая красивая, — сказал солдат. — Пойдешь ублажать нашего генерала. Вы же гейши — вы в этом мастерицы.

Саюри задержала дыхание, пытаясь таким образом подавить дрожь в теле, но другой мужчина ударил ее ногой по лицу и с усмешкой произнес:
— Шлюха из Саран смеет ослушаться приказа господ? — С ухмылкой солдат начал раздевать Саюри, пока другие мужчины смеялись. — Может, твое тело такое же сухое, как и твой язык?

Никто не вмешивался. Саюри выгибалась, как змея, не желающая смерти, кричала о помощи, но другие девушки забились в угол, впервые благодаря небеса за то, за что раньше проклинали Саюри за ее красоту. Лишь Рико встала между ними в слезах, сорвав голос, умоляя остановиться.

— Молю вас, господа! — кричала Рико, падая на колени. — Возьмите меня, но не трогайте ее!

Солдат расхохотался, схватил Рико за щеки и принялся крутить ее головой, пока та рыдала. Он бил ее по лицу, пока слезы не перестали течь.
— Сколько тебе лет? — спросил солдат.
— Пятнадцать... — прошептала испуганно Рико, и солдаты жадно облизнулись.
— Это даже куда лучше, — присвистнул другой.

Саюри снова расплакалась, пытаясь ухватиться за Рико, но лишь крикнула ей: «Иди навстречу страху до конца! Если вернешься домой, передай моей матушке поклон от меня».

До рассвета Рико не вернулась. Саюри не могла сомкнуть глаз, несмотря на нечеловеческую усталость, но слова Рико заставили ее это сделать. На рассвете их снова связали и построили в шеренгу, чтобы продолжить путь, но взгляд Саюри был устремлен вдаль, откуда виднелись растрепанные женские волосы. Солдат по имени Сэнго проследил за ее взглядом и с ухмылкой направился в ту сторону, чтобы вернуться, волоча за волосы по земле тело... тело девочки. Все майко и гейши узнали в нем Рико. Саюри охватил ужас, глаза ее округлились, а тело задрожало от страха. Не за себя. За то, что пришлось пережить Рико. Ее труп был изуродован, полностью обнажен, покрыт ожогами.

— Что вы с ней сделали? — набравшись смелости, крикнула Саюри.
— Мы? Ничего. Наш генерал крайне... изобретателен во время любовных утех, — с гадкой ухмылкой ответил Сэнго. — А если ты еще раз так крикнешь, окажешься на ее месте.

Саюри опустила голову, продолжая идти. По ее лицу текли беззвучные слезы. Она не понимала, отчего плачет в первую очередь: от воспоминаний о Рико, от осознания, что если бы не ее жертва, этот обнаженный искалеченный труп был бы ее, или от просьбы Рико, которую Саюри поклялась выполнить ценой собственной жизни? Впрочем, все плакали так, что, казалось, небеса содрогнулись от боли и сами принялись лить дождь.

Путь был долгим. Половина девушек умерли в дороге, а те, кто выжил, уже не были уверены, что худшее позади. Саюри ждал рынок в Саэй — южной провинции империи Кэйтацу. Саэй с гордостью носил статус «места, где пик работорговли и борделей». Ее вместе с некоторыми девушками отобрали, накормили, дали сменить одежду и привезли в зловещее и в то же время роскошное место. Дворец Юнохира-кан — любимая резиденция южного сёгуна Такахиро Аганэ. Дворец располагался над морем, куда вела узкая каменная дорога. С трех сторон Саюри ожидали ловушки, с четвертой — массивные деревянные ворота, обитые железом с гербом. Видимо, гербом сёгуна. Здание возвышалось подобно крепости. Черепичные крыши из темного нефрита на солнце зловеще переливались зеленым цветом. Стены были выкрашены в черный и красный, а на заостренных кровлях в каждом углу сидели каменные статуи в виде демонов-зверей.

Из-за происхождения, которое в империи считали позорным, Саюри не взяли в гарем сёгуна. Чему она была несказанно рада. Проходили дни, и бывшая гейша постепенно привыкала к своему положению, утешая себя тем, что, не продай ее в окия, она жила бы так же в деревне. Соперничество с выжившими гейшами превратилось в крепкую связь, в инстинкт стаи. Постепенно им стали давать бронзовые рё — местную валюту, на которые можно было что-то купить. Бывшие гейши уже смирились и даже радовались новым деньгам за службу, но только Саюри помнила всё унижение, через которое она прошла, пока не добралась сюда. Все было относительно спокойно, пока в один вечер всё не изменилось.

Сёгун отмечал годовщину своего древнего рода и пригласил лишь семерых близких друзей-генералов, с кем всегда сражался плечом к плечу. Саюри приносила им выпивку, пока один из генералов не произнес, глядя на нее:
— Такахиро, почему эта наложница у тебя в прислугах? Чем провинилась, красавица? — Голос его был сладок, как отравленный мед.
— Она не моя наложница, — отмахнулся сёгун от девушки, словно от надоедливой ветки. — Рабыня из Саран.
— О, рабыня? — сказал Асада Наомаса, один из них. — Слишком изящно двигается для рабыни.
— Это не та самая с нового привоза? Когда привезли тех гейш из Саран? — добавил третий генерал, Саэки Дзинго, и, увидев кивок сёгуна, на его лице расцвела извращенно-садистская улыбка. — Мог бы и сделать исключение. Уж больно хороша.
— Скорее всего, она отказала нашему распрекрасному сёгуну, — со смехом добавил четвертый генерал, Фудзивара Тэнрю. Его смех поддержали остальные шестеро.

Сёгун не терпел шуток, задевавших его власть и влияние. Одним движением он отшвырнул поднос с выпивкой из рук Саюри и схватил ее за запястье, задрав подол кимоно. Саюри испуганно умоляла остановиться, отталкивала мужчину, что злило Такахиро еще сильнее и веселило его друзей. Саюри швырнули на стол, повернув на живот. Она кричала, молила о пощаде, а другие мужчины лишь держали ее.

Эта ночь казалась бесконечной. Она помнила, как они смеялись над ее саранским акцентом, пока она, срывая голос, молила о помощи, о сострадании — но тщетно. На рассвете ее выбросили на улицу — растрепанную, в порванной одежде, с кровью, стекающей по ногам. Саюри не помнила, сколько раз ее касались все восемь мужчин, сколько раз она кричала под ними, пока ее тело билось о край стола. Она думала, что ночь с чиновником во время обряда мидзуагэ станет последней ночью с нежеланным мужчиной. Но этой ночью их было восемь, и они постоянно сменяли друг друга.

Придворная дама прибежала с теплым одеялом, понимая, что с ней делали все эти шесть часов. Дама Хван увела ее к другим служанкам, позволив сначала вымыться. Саюри смотрела на воду пустым взглядом, видя свое отражение: разбитая губа, синяки от ударов по лицу.

— Нет... прости, Рико... — прошептала Саюри, отрекаясь от клятвы. — Я не вынесу.

Саюри была разрушена. Каким бы крепким ни был мрамор, если постоянно бить по нему катаной, он станет хрупким, как хрусталь. Так же, как и душа юной гейши, не познавшей мирного времени. Саюри опустила голову под воду, чувствуя, как заканчивается кислород, а в глазах темнеет. Скоро она отправится вслед за Рико. Но чья-то крепкая рука силой вытащила ее из воды и ударила по щекам. Потеряв сознание, Саюри очнулась в маленькой каморке на кровати. Рядом сидела придворная дама Хван.

— Зачем? — устало прошептала Саюри. — Зачем вы вытащили меня, госпожа? Вы же знаете, что они со мной делали. Неужели вы, как женщина, не понимаете, что я не смогу жить с этим?
— Ты выжила, пока твои подруги умирали в дороге, чтобы умереть сейчас? — с закрытыми глазами произнесла она. — Учись видеть дальше того, что доступно твоему взору. Над тобой надругались из-за твоей красоты. Но красоту можно обернуть против мужчины. Я тоже из Саран. Меня украли. И я тайно убила всех, кто убил моих родителей, отравила их детей, уничтожила всё, что им было дорого.
— Зачем мне это всё? Кто-то другой снова надругается, — начала было Саюри, но голос Хван прервал ее.
— Не смей даже думать о том, чтобы испортить свое лицо! Богиня Сэйва не просто так даровала тебе такую красоту, — Хван взяла Саюри за руку, как мать держит руку дочери. Женщина прошептала тихо: — Мужчины — отвратительные создания, но и от них есть толк. Хочешь отомстить? Тогда выбери правильного мужчину.
— Что вы имеете в виду? Я не вольна выбирать, — с горькой усмешкой Саюри обняла свои колени.
— Все красивые женщины выбирают мужчин. Они становятся их шеями, пока те мнят себя головами, забывая, что без шеи голова не повернется, — прошептала Хван, поглаживая мокрые волосы Саюри, словно мудрец, обращающийся к упрямому ученику. — Завтра в полночь — праздник Небесных Корней. Он проводится раз в десять лет.
— Госпожа, мне, мягко говоря, сейчас меньше всего интересны праздники этих варваров, — тихо сказала Саюри, за что та ее щипнула.
— Что вы за поколение такое?! Неужели нельзя дослушать?! — шепотом проворчала дама Хван, легонько ударив бумажным веером Саюри по голове, отчего та издала тихий смешок. — Бестолочь! Как ты вообще гейшей стала с такой вспыльчивостью?
— Прошу прощения, госпожа, — Саюри слегка улыбнулась, ощутив материнскую заботу. — Так что там с праздником?
— Ах, праздник, — вспомнила женщина, уже себя стукнув по лбу. — Этот праздник бывает раз в десять лет, и сюда приезжает императорская семья. Император Тэнсей — молодой мужчина, а слава о его красоте дошла даже до заморских королевств. Он жесток, как его отец, но что касается женщин... его наложницы живут хорошо. Он ценит красоту, а ты красива.
— Нет! — крикнула Саюри. — Я не буду спать с тем, из-за кого страдает мой народ!

Саюри думала, что придворная дама Хван станет убеждать ее в обратном, попытается объяснить, что надо на время отступить от принципов. Но женщина лишь кивнула и, слегка кряхтя от боли в спине, направилась к двери. Приоткрыв ее, она обернулась.

— Либо молодой император, который меняет женщин, но за одну ночь с которым ты получишь куда больше власти, чем имеешь сейчас, — сказала Хван спокойно, как о чем-то обыденном. — Либо тебя будут насиловать несколько мужчин регулярно и вышвыривать как мусор. Думай, майко.
— Я гейша! — крикнула ей вслед Саюри.
— Не мидзуагэ делает майко гейшей.

Саюри провела ночь в тишине, без сна. Слова дамы Хван не выходили у нее из головы. Весь день она молчала, не ела и не пила, а ночью подошла к окну из-за криков солдат, которые в унисон скандировали: «Долгих лет императору!». Саюри видела его знамёна. Знамёна императора, из-за которого она пережила личный ад. И слова Хван снова дали о себе знать. Саюри подошла к зеркалу, нанося дешевую пудру, и прошептала: «Начнем войну».