ГЛАВА 4
ЗОЯ
В гостиной было слишком много людей, слишком много посторонних глаз, скользящих по мне, оценивающих, раздевающих. Они говорили вполголоса, но я чувствовала каждый взгляд, каждую мысль, которая таилась за этими самодовольными ухмылками.
Мужчины в дорогих костюмах с часами, стоимость которых могла бы прокормить целые семьи. Женщины с идеальными причёсками и ледяными улыбками, скрывающими ядовитые языки.
Гости жениха.
Но жениха я не видела.
Только этих людей, впивающихся в меня своими взглядами, словно товар, выставленный на продажу. Как будто каждый из них уже решил, стою ли я того, чтобы стать частью их мира.
Моя кожа покрылась мурашками, но я выпрямилась, сделала ровный вдох. Они могут смотреть, но видеть — нет. Я не позволю.
Когда отец подошёл ко мне, его шаги были уверенные, как всегда. Они звенели в тишине, и каждый его шаг вызывал чувство беспокойства, как предвестие чего-то неизбежного. Это был тот самый шаг, который заставлял всех вокруг замолчать, прекратить движение и подчиняться его присутствию. Он был тем, кто правил, тем, кто не ждал, а требовал.
Его взгляд — такой проницательный, острый, что казалось, он видел всё, что скрыто в тебе, и знал всё, что ты боишься признать. Этот взгляд проникал в самую душу, заставляя её сжаться, а дыхание становилось тяжёлым, как будто его взгляд мог прямо разорвать меня на части. Он был для меня чем-то непреложным, чем-то таким, что невозможно было избежать, каким бы сильным ты ни был.
Когда он поднёс свою руку ко мне, я поцеловала её, как всегда, но этот жест стал для меня настолько чужим. Мой поцелуй был холодным, механическим. Это было как исполнение привычного ритуала, но каждый раз, когда мои губы касались его кожи, я чувствовала, как весь мой внутренний мир сжимается. Это не был знак уважения. Это было подчинение. И я не могла скрыть этого чувства — не могла избавиться от того, что каждое прикосновение, каждое его слово подтверждали: я не была свободной.
— А вот и мой прекрасный Ангел, — сказал он, поднимая меня в его объятиях, словно предмет гордости. Его слова были громкими, нарочито театральными. Он показывал меня всем, как свою победу, как залог успеха. Я не была просто дочерью. Я была его звёздной фигурой, его козырем.
Скованные взгляды всех, кто был в комнате, чувствовались, как тяжёлые оковы. Я стояла, как на выставке, ожидая, когда игра окончится, но я знала, что эта игра никогда не закончится, что эти ожидания будут преследовать меня всегда. Я не могла сбежать от них.
Я была его Ангелом, и в этом мире — ангелы не имели права на слабости.
— Это Джеймс Гаврили, — произнёс мой отец, сдержанно и гордо, его голос звучал, как каменный монумент, не поддающийся сомнению. — Почтенный гость в нашем доме.
Я не обратила внимания на его слова, не посмотрела на того, кого мне пытались представить как «партнёра». Всё, что я чувствовала — это пустота, которую оставлял этот момент. Никакого трепета, никаких эмоций. Мои глаза оставались сфокусированы на одном месте, на пустоте передо мной, где я искала хоть какую-то зацепку, хоть малейшее оправдание всему, что происходит.
Я не смотрела на него, не позволяла себе поддаться этим взглядам, даже если он был здесь, с его дорогим костюмом и вычурной улыбкой, которая могла бы тронуть большинство женщин. Но не меня. Не сейчас.
Мой взгляд остался холодным и безжизненным, мои мысли были сосредоточены на чём-то другом, далеко отсюда, в мире, где я сама решаю, что делать и как быть.
Неважно, что сказал отец. Неважно, что мне пытались навязать. Всё это не имело значения. Я была просто пешкой в чужой игре.
Мы сидели за столом, окружённые ледяными взглядами семьи моего будущего мужа. Их холодное поведение было как напоминание, что в этом доме нет места ни для слабости, ни для эмоций. Все было построено на жестоких традициях, жестокой дисциплине, где не было ни малейшего пространства для чего-то человеческого. Они не ждали от меня покорности — они требовали её, как данность, как неотъемлемую часть того, что я должна была принести в этот дом.
Я почувствовала, как эта тишина, тяжёлая и угрожающая, нависла над нами. Семья Джеймса не скрывала своих взглядов. Они не смотрели на меня с уважением, как учил меня отец, с тем благородным восприятием женщины, которую нужно ценить и защищать. Нет, здесь я была просто очередной частью сделки. Просто вещью, с которой можно было делать что угодно.
Мой отец всегда учил меня, что в этом мире слабость не прощается. Он знал, как важна стойкость, как важна дисциплина. Его методы воспитания были жёсткими, безжалостными. Мне не позволяли слёзы, мне не позволяли слабость.
Я помнила, как он говорил мне, что женщина должна быть камнем, на котором строится всё. Он научил меня быть послушной и сильной одновременно, терпеть боль и не показывать слабости, даже если это касалось самого сердца. Всё, что я пережила в этом доме, каждое слово, каждый взгляд, был подготовкой к моменту, когда я должна была стать частью этого мира, где любовь и уважение — это роскошь, а всё остальное — просто средство для достижения целей.
Я помнила, как в детстве, когда я ошибалась, он не жалел меня. Он не кричал, не высказывал эмоций. Он был холоден, как лёд, его слова — как остриё ножа, которое пронизывало мою душу. Каждое его замечание было как удар по моей гордости, каждое исправление — как лишение части моей свободы. Но так он меня воспитывал — в мире, где не было места для слабости.
Мама часто говорила мне, что у меня нет права на ошибки. «Ты должна быть идеальной, Зоя. Ты — наша гордость, наша сила». И я старалась, как могла. Каждый день был борьбой с собой, борьбой, чтобы не поддаться слабости. Были моменты, когда я чувствовала, как этот груз давит меня, как моё собственное «я» начинает исчезать под слоем ожиданий и правил. Но я не могла остановиться, не могла отступить, потому что знала: если я ослабну хотя бы на миг, мир разобьёт меня в прах.
Теперь, сидя за этим столом, я осознавала, что на меня смотрят те же глаза, которые раньше смотрели на меня с презрением и ожиданием. Моя задача была не просто пережить этот момент — моя задача была стать частью их мира. И я чувствовала, как тяжесть этой ответственности снова ложится на мои плечи.
— У вашей девчушки да кости, да ножки, — сказала женщина, окидывая меня пристальным взглядом. — Она хоть ребенка выносить сможет.
Она рассмеялась, как будто произнесла что-то забавное. Смех был громкий, хриплый, наполненный презрением.
Я не пошевелилась. Не отвела взгляда. Просто смотрела перед собой, сжав пальцы на коленях так, что ногти вонзились в кожу.
— Она крепкая, — отец ответил спокойно, как будто мы обсуждали породистую кобылу, а не меня.
Рядом кто-то тихо усмехнулся, кто-то шумно поставил бокал на стол. Я чувствовала, как взгляд Джеймса прожигает меня, но не осмеливалась посмотреть на него. Не хотела видеть, что у него на лице — равнодушие или одобрение?
Я уже видела это раньше.
Всё это.
Я вспоминаю ужины в нашем доме, когда мне было двенадцать. Тогда тоже за столом звучали голоса мужчин, обсуждавших сделки и союзы. И тогда тоже говорили обо мне так, словно я была вещью.
— Прямо как её мать в юности, — кто-то говорил, и отец кивал, принимая комплимент.
Мама тогда сидела рядом со мной, красивая и безупречно собранная, её руки лежали на коленях, а спина была идеально прямой.
«Никогда не показывай слабости», — сказала она мне однажды, когда я не смогла съесть кусок мяса, который сдавливал горло, словно удавка.
Сейчас я сидела точно так же. Прямая спина, сложенные руки, застывший взгляд. Я знала свою роль.
Я умела быть бесчувственной куклой.
Но ненависть внутри меня росла, как ядовитый цветок.
— Все мы собрались здесь, чтобы обсудить будущую свадьбу моего сына, — раздался незнакомый мне голос, глубокий, властный, не терпящий возражений.
Я не подняла глаз, но почувствовала, как воздух в комнате стал тяжелее.
— Ваша девчонка очень красива, — продолжил он, и в этих словах не было восхищения. Только оценка.
— Она воспитана в уважении к семье, — вмешался отец, с гордостью бросив на меня взгляд. — В ней течёт кровь настоящих женщин нашего рода.
«Кровь, которая всегда принадлежала кому-то другому».
— Это хорошо, — снова раздался голос. — Сильная, покорная жена. То, что нужно моему сыну.
— Мой сын обеспечит ей достойную жизнь, — продолжил мужчина, голос которого уже начинал раздражать.
Я наконец подняла глаза, встретившись с ним взглядом. Высокий, с жесткими чертами лица, скупым выражением. Его костюм сидел безупречно, а кольцо с массивным камнем на мизинце блеснуло в свете люстры.
— Она и так живёт достойно, — голос отца был твёрдым, но я знала, что это не вызов, а напоминание о правилах игры. — Но теперь она станет частью вашей семьи.
— Пусть привыкнет, — вмешалась женщина рядом с ним. — Её жизнь изменится, но, думаю, она достаточно умна, чтобы это понять.
Её губы изогнулись в улыбке, но в глазах не было ни теплоты, ни сочувствия. Только холодное понимание власти.
— Только уж больно она невинная. Вы хотите нам продать испорченный товар?
Её голос был мягким, почти певучим, но под этой шелковой гладкостью скрывался металл. Тонкая, тщательно рассчитанная провокация. В воздухе повисла пауза, тяжёлая и удушающая, как бархатный капкан.
Отец даже не моргнул. Он медленно положил вилку на стол, сложил руки и взглянул на неё — спокойно, без намёка на эмоции.
— Моё слово не нуждается в проверке, — сказал он холодно. — Но если вас беспокоит чистота сделки, можете лично убедиться в её качестве.
— Не сомневаюсь, — женщина улыбнулась ещё шире, но глаза её остались пустыми. — Просто... традиции требуют осторожности. Мы ведь не хотим, чтобы выяснилось что-то неожиданное после свадьбы.
— В этом не будет необходимости, — наконец заговорил он. Тот, кому меня продали. Тот, кому предстояло забрать меня себе.
Его голос был низким, ровным, безразличным. Словно его не касался весь этот разговор. Будто всё уже решено, и моя судьба была запечатана, как контракт с подписью и печатью.
— Прекрасно, — кивнула женщина, откидываясь назад. — Тогда обсудим детали свадьбы.
Я не подняла глаз. Не позволила себе смотреть ни на отца, ни на него — на человека, которому теперь принадлежала. Его голос всё ещё звенел у меня в ушах. Глубокий, холодный, безразличный.
Мои пальцы сжались под столом, ногти впились в кожу. Если бы только это могло меня разбудить.
— Неделя, — раздался новый голос. Грубый, властный. Он принадлежал мужчине, сидящему во главе стола.
Отец кивнул.
— Неделя, — эхом повторил он.
Меня словно ударило по лицу. Всё тело напряглось, но я не дрогнула. Только прикусила щёку изнутри, пока не ощутила привкус крови.
Неделя.
Семь дней.
И после этого...
Я подняла голову и встретилась с его взглядом.
Он смотрел прямо на меня.
Не отрываясь. Не мигая.
Как человек, который только что купил что-то бесценное.