Пока правят Короли. (18+) [ЗАВЕРШЁН]

Дворцовый сад отделялся от острова узкой протокой. Костер сложили как раз напротив королевской галереи - отсюда Мин Юнги мог без помех наслаждаться зрелищем. Все новые и новые толпы зевак прибывали к месту казни, они заполонили оба берега реки, все свободное пространство на островке. Этим вечером лодочники изрядно подзаработали. Но лучники стояли нерушимым строем; стражники врезались в самую гущу толпы; отряды вооруженной стражи были расставлены на всех мостах и в конце всех улиц, выходивших к стене. Итак, с этой стороны опасности не предвиделось.

- Принц, можете поздравить прево, - обратился король к своему коадъютору, который ни на шаг не отходил от королевской персоны.

Еще утром приближенные короля боялись, что волнение может перерасти в бунт, и вдруг все кончилось народным гуляньем, ярмарочным весельем, театральным зрелищем, которым монарх решил угостить свою столицу. Да и впрямь все здесь напоминало празднество. Рядом с почтенными горожанами, которые привели посмотреть на корейцев всех своих чад и домочадцев, толкались нищие, сюда сбежались разрумяненные и насурмленные непотребные девки, покинув улички, прилегающие к собору, где процветала торговля любовью. В ногах у взрослых путались мальчишки, норовя пробраться в первые ряды. Евреи с желтым кружком на плаще боязливо жались друг к другу - они тоже пришли посмотреть на казнь, которая на сей раз миновала их. Прекрасные дамы в подбитых мехом накидках, искательницы сильных впечатлений, льнули к своим кавалерам, время от времени истерически вскрикивая. Ночь выдалась холодная, с реки порывами налетал ветер. Пламя факелов, отражавшееся в воде, бежало по ее зыби длинными багровыми струйками.

Мессир Ким Намджун, в шлеме с поднятым забралом, храня свой обычный скучающий вид, красовался на коне перед строем лучников. Костер сложили выше человеческого роста; главный палач и его подручные в красных кафтанах и с капюшонами на голове, с озабоченным видом людей, которым хочется выполнить свое дело как можно лучше, суетились вокруг, подравнивали сложенные дрова, готовили охапки хвороста про запас. На вершине костра стояли привязанные к столбам Великий магистр Ордена корейцев и приор Сеула, лицом к королевской галерее. Для вящего бесчестья на голову им водрузили бумажные митры, какие обычно надевают на врагов. Монах, которого зоркая Дженни заметила из окна Охотничьей башни, протягивал осужденным огромное распятие и обращался к ним с последними увещеваниями. Притихшая толпа прислушивалась к его словам.

- Сейчас вы предстанете перед лицом Господа, - надрывно кричал монах.

- Признайтесь, пока еще не поздно, в ваших прегрешениях и покайтесь... В последний раз заклинаю вас!

Осужденные, неподвижно стоя на самой верхушке костра, уже отрешившиеся от всех земных забот, словно вознесенные в черное небо над черной землей, не отвечали на его заклинания. Они молча, с нескрываемым презрением смотрели на монаха, беснующегося где-то внизу.

- Не хотят исповедоваться, не желают раскаиваться, - прошел по толпе шепот.

Тишина стала еще напряженнее, еще глубже. Монах, бормоча молитвы, опустился на колени. Главный палач взял из рук своего подручного пучок горящей пакли и помахал ею в воздухе, чтобы огонь сильнее разгорелся. От едкого дыма чихнул какой-то ребенок, но звонкая пощечина тут же его усмирила. Капитан Ким повернулся к королевской галерее, словно ожидая знака, и все головы, все взоры медленно, как по команде, обернулись в ту же сторону. И каждый невольно затаил дыхание. Король стоял возле балюстрады; члены Королевского совета почтительно столпились вокруг него. В неверном свете факелов четко вырисовывались их лица, и вся группа придворных напоминала барельеф, высеченный на башенной стене из розового камня. Даже осужденные подняли глаза к королевской галерее. Взгляды короля и Великого магистра скрестились, будто меряясь силой, застыли, не отрывались друг от друга. Никто не знал, какие мысли, чувства, воспоминания проносятся в эту минуту в головах двух заклятых врагов. Но толпа инстинктивно почувствовала, что происходит нечто непередаваемо ужасное - так нечеловечески страшен был этот молчаливый поединок между всемогущим государем, окруженным свитой исполнителей его воли, и Великим магистром рыцарства, привязанным к позорному столбу, между двумя этими людьми, которых право рождения и случайности Истории вознесли над всеми остальными. Быть может, король Мин, движимый высшим состраданием, помилует осужденных? Быть может, Комю смирится наконец и попросит пощады? Король махнул рукой, и на пальце его сверкнул крупный изумруд. Ким точно таким же жестом махнул палачу, и палач сунул пучок горящей пакли под хворост, сложенный у подножия костра. Из тысячи грудей вырвался вздох - вздох облегчения и ужаса, вздох удовлетворения, страха и тоски, вздох почти сладострастного отвращения. Раздались женские рыдания. Дети пугливо жались к материнским юбкам. Какой-то мужчина крикнул:

- Я же тебе говорил, не надо ходить!

Густые завитки дыма медленно подымались от костра, и ветер гнал их в направлении королевской галереи. Его высочество Чон закашлялся и продолжал упорно кашлять, как бы желая показать присутствующим, что он лично не может дышать таким воздухом. Он попятился и, встав между Гоком и принцем, произнес:

- Мы тут задохнемся раньше, чем они сгорят. Вы могли бы по крайней мере распорядиться запасти сухих дров.

Никто не ответил на это замечание. Гок, весь напрягшись, упивался своим торжеством, глаза его блестели. Этот костер увенчивал десят лет борьбы и утомительных трудов, он был завершением сотни речей, произнесенных ради того, чтобы убедить, сотен страниц, исписанных ради того, чтобы доказать.

"Ну вот, теперь горите, жарьтесь, - думал он. - Не все вам торжествовать надо мной, я пересилил - и вы побеждены".

Принц в подражание королю старался сохранять полное спокойствие и смотреть на казнь лишь как на государственную необходимость.

"Так надо, так надо", - твердил он про себя. Но при виде этих людей, которым суждено было умереть, он невольно думал о смерти: двое обреченных вдруг перестали в его глазах быть лишь политической абстракцией. Пусть они объявлены людьми злокозненными, опасными для государства, они все равно живые существа из плоти и крови, они мыслят, страдают, мучаются так же, как и все остальные, как он сам.

"Проявил бы я на их месте такое же мужество?" - спрашивал себя принц, невольно восхищаясь этими мужчинами.

При одной мысли, что он может очутиться на их месте, по спине у него пробежала дрожь. Но он мгновенно овладел собой.

"Что за дурацкие мысли лезут мне в голову? - шептал он про себя. - Конечно, и я, как любой смертный, могу заболеть, да и мало ли что может со мной случиться, но только не это. От этого я защищен. Я лицо столь же неприкосновенное, как и сам король..." Но ведь и Великий магистр 10 лет назад мог ничего не бояться, и не было в Китае человека, обладавшего большим могуществом. Добряк Бу, королевский камергер с пегими волосами, неслышно творил про себя молитвы. Ветер резко переменил направление, и дым, с каждой минутой становясь все гуще, поднялся столбом, окутал тамплиеров, скрыл их от глаз толпы. Слышно было только, как надсадно кашляли и судорожно икали два мужика, привязанные к позорному столбу.

Вдруг принц, потирая покрасневшие веки, разразился идиотским смехом. Его брат Чимин, младший сын короля, стоял, отвернувшись от костра. Зрелище казни, очевидно, доставляло ему страдание. Чимину исполнилось двадцать лет; это был стройный блондин с нежным румянцем на щеках - все, кто помнил короля в годы его юности, утверждали, что сын похож на короля как две капли воды, однако облику Чимина недоставало отцовской мужественности, спокойной властности - словом, он казался слабой копией великого оригинала. Сходство, бесспорно, было, не было лишь отцовской твердости.

- Я заметил в окнах башни свет, - вполголоса обратился Чимин к брату. - Должно быть, стражники тоже хотят посмотреть на казнь. - Я охотно поменялся бы с ними местами, - пробормотал Чимин.

- Как так? Разве тебе не весело смотреть, как на костре поджаривают крестного отца Лалисы?

- Ах, я и забыл, что он крестил нашу сестру, - все так же вполголоса ответил Чимин.

- По-моему, зрелище презабавное, - отозвался старший принц.

- Принц, замолчите, - приказал король, которого отвлекало шушуканье сыновей.

Желая отделаться от чувства мучительной неловкости, молодой принц Чимин постарался направить свои мысли по более приятному руслу. И он стал думать о своей жене Чао, о чудесной улыбке своей Чао, о прелестях Чао, о ее руках, которые легко лягут на его плечи и прогонят прочь, заставят позабыть это страшное зрелище. Как она любит его, сколько счастья излучает вокруг. Вот если бы только их двое детей не умерли совсем маленькими... Ничего, у них еще будут дети, и тогда уже ничто не омрачит их жизнь... Очарование и душевный, ничем не нарушаемый покой... Чао сказала ему, что нынче вечером пойдет посидеть с Дженни. Сейчас она, должно быть, уже вернулась домой. Не забыла ли она захватить меховую накидку, взяла ли с собой достаточно стражников? Рев толпы прервал ход его мыслей, и Чимин вздрогнул всем телом. Костер наконец разгорелся.

По приказу Джуна лучники потушили факелы, бросив их в мокрую траву, и теперь только пламя костра рассеивало мрак. Первым огонь достиг приора Сеула. Когда языки пламени лизнули его ноги, он каким-то отчаянным движением подался назад, широко открыл рот, надеясь вобрать побольше воздуха, такого желанного сейчас воздуха. Несмотря на веревки, которые удерживали его у столба, он перегнулся чуть ли не вдвое; от этого движения с головы свалилась бумажная митра, и зрители заметили огромный белый рубец, шедший поперек багрового лица. Пламя плясало вокруг. Потом приора заволокло густой завесой дыма. Когда завеса рассеялась, Цзи был уже весь охвачен огнем, он вопил, он задыхался, он рвался прочь от рокового столба, который зашатался у основания. Великий магистр крикнул ему что-то, но рев толпы, желавшей заглушить свой ужас, покрывал все звуки, и только пробравшиеся в первые ряды разобрали слово "брат" и еще раз "брат". Подручные палача, расталкивая народ, хлопотали вокруг костра - кто бегом подносил поленья, кто ворошил уголья длинными железными крючьями. Людовик Наваррский, обычно понимавший слова собеседника лишь спустя некоторое время, спросил брата:

- Значит, ты говоришь, что видел в Охотничьей башне свет?

И нахмурился, словно какая-то докучливая мысль пришла ему в голову. Принц невольно поднес ладонь к лицу, как бы желая защитить глаза от ярких вспышек пламени.

- Чудесное зрелище вы уготовили нам, Гок, подлинная картина преисподней, - произнес Хосок. - Должно быть, о своей будущей жизни задумались?

Ким ничего не ответил на шутку его высочества. Костер разгорелся с новой силой, и Цзи, приор Сеула, охваченный пламенем, уже напоминал обуглившийся ствол, который потрескивал в огне, покрывался пузырями, обращаясь постепенно в пепел, рассыпаясь пеплом. Многие женщины теряли сознание. Другие сломя голову бросались к берегу, нагибались над протокой и даже не боролись с приступами рвоты, хотя король сидел чуть ли не напротив. Толпа, охрипшая от крика, примолкла, и кое-кто уже уверял, что совершится чудо, ибо ветер упорно дул все в том же направлении и пламя еще не коснулось Великого магистра. Нет, неспроста его так долго не берет огонь, неспроста костер с его стороны не желает гореть. Но вдруг верхние поленья осели, и пламя, получив новую пищу, взмыло вверх, к ногам Комю.

- Наконец-то, - воскликнул принц, - наконец-то и его взяло!

Вытянув и без того длинное лицо, напружив худую шею, он весь сотрясался в приступе необъяснимого смеха, который неизменно нападал на него в самых, казалось бы, трагических обстоятельствах. На огромные холодные глаза короля ни разу, даже сейчас, не опустились веки. Внезапно завесу пламени прорвал голос Великого магистра, и слова его были обращены ко всем и к каждому и беспощадно разили каждого. И так неодолима была сила этого голоса, что казалось, принадлежит он уже не человеку, а идет из нездешнего мира. Комю снова заговорил, как нынче утром, на паперти собора.

- Позор! Позор! - кричал он. - Вы все видите, что гибнут невинные. Позор на всех вас! Господь Бог нас рассудит!

Коварный язык пламени подкрался к нему, опалил лицо, в мгновение ока уничтожил бумажную митру, поджег волосы. Толпа безмолвствовала в оцепенении. Людям казалось, что на их глазах жгут безумного пророка. Лицо Великого магистра, пожираемого пламенем, было повернуто к королевской галерее. И громовой голос, сея страх, вещал:

- Папа Бомню.., рыцарь Гок, король Мин.., не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий и воздается вам справедливая кара! Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!

Пламя закрыло ему рот и заглушило последний крик Великого магистра. И в течение минуты, которая показалась зрителям нескончаемо долгой, он боролся со смертью. Наконец тело его, перегнувшись пополам, бессильно повисло на веревках. Веревки лопнули. Великий магистр рухнул в бушующий огонь, и из багровых языков пламени выступила поднятая рука. И пока не почернела, не обуглилась, все еще с угрозой вздымалась к небесам. Толпа, напуганная проклятиями корейцев, не трогалась с места, и тяжелые вздохи, неясный шепот выражали растерянность, тревожное ожидание. Всей своей тяжестью навалились на людей ночь и ужас: мрак победил свет, падавший от затухавшего костра. Лучники расталкивали толпу, но никто не решался пойти домой.

- Ведь он не нас проклял, а короля, верно ведь? - вполголоса переговаривались люди.

И все взоры невольно обращались к галерее. Король по-прежнему стоял у балюстрады. Не отрываясь смотрел он на обуглившуюся руку Великого магистра, которая чернела на фоне багрово-красных поленьев. Обугленная рука - вот и все, что осталось от могущества и славы Великого магистра, все, что осталось от знаменитого Ордена корейцев. Но недвижимая эта рука застыла в жесте, предающем проклятию.

- Ну что, брат мой, - сказал его высочество Чон, криво улыбнувшись, - надеюсь, вы теперь довольны?

Король обернулся на голос.

- Нет, брат мой, - ответил он. - Я недоволен. Я совершил ошибку.

Чон напыжился от гордости - наконец-то пришел его час торжества над братом.

- Да, я совершил ошибку, - продолжал король. - Я должен был приказать вырвать им язык, а уж затем посылать их на костер.

И невозмутимо спокойный, как и всегда, король в сопровождении Гока, принца и первого камергера удалился в свои покои. Костер подернулся серым пеплом, только там и сям вспыхивали искорки и тут же гасли. Галерею заволокло дымом, принесшим с собой удушливый запах жженого человеческого мяса.

- Фу, как воняет, - сказал принц. - Нет, право же, ужасно воняет. Уйдем отсюда поскорее.

А юный принц Чимин с тревогой думал, сумеет ли он в объятиях своей супруги Чао забыть все, что он видел.