Пока правят Короли. (18+) [ЗАВЕРШЁН]

На стенах от сырости проступали темные пятна. Туманный желтоватый свет робко пробивался в сводчатое подземелье. Узник спал, скрестив руки. Вдруг он задрожал всем телом, вскочил с бешено бьющимся сердцем и растерянно оглянулся вокруг. С минуту он стоял неподвижно, не спуская глаз с оконца, к которому прильнула утренняя дымка. Он прислушался. Непомерно толстые стены поглощали все звуки, однако ж он отчетливо различал перезвон парижских колоколов, возвещавших заутреню: вот зазвонили на колокольне, и на колокольне Сеула; им вторили колоколенки предместных деревень. Ни одного подозрительного звука, который оправдывал бы внезапный испуг узника. Он вскочил с ложа, гонимый смертельной тоской, которая сопровождала каждое его пробуждение, подобно тому как сон неизменно приносил кошмары. Он потянулся к большой деревянной лохани и жадно отхлебнул глоток воды, чтобы утишить ту лихорадку, что терзала его дни и ночи. Напившись, он подождал, пока взбаламученная поверхность воды уляжется, и нагнулся над лоханью, как над зеркалом или над зевом колодца. Темная гладь воды отразила лицо. Узник не отрывал от нее взора, надеясь обнаружить в этом нечетком, расплывчатом изображении свой прежний облик, но вода отражала лишь его глаза, вваливший рот, бледные губы, облепившие беззубые челюсти, тонкий, иссохший нос. Он отодвинул лохань, поднялся и сделал несколько шагов, пока цепь, приковывавшая его к стене, не потянула его обратно. Тогда он вдруг завопил:

- Ким Комю! Ким Комю! Я - Ким Комю!

Никто не отозвался на этот вопль. Никто и ничто. Узник знал, что не ответит даже эхо. Но ему надо было во что бы то ни стало выкрикивать время от времени свое собственное имя, бросать его этим каменным столбам, сводам, дубовой двери, дабы удержать свой разум на пороге безумия, дабы напомнить себе самому, что ему много лет, что он командовал армиями, правил провинциями, достиг власти, равной королевской, и что до тех пор, пока в нем еще тлеет огонек жизни, он даже здесь, в этом узилище, есть и будет Великим магистром Ордена рыцарей. В довершение жестокости или для вящего издевательства Ким Комю и его главных сподвижников заключили в низких залах башни отеля, превращенной ныне в темницу, заточили в собственном их жилище, в их главной штаб-квартире.

- И подумать только, что я, я сам велел отстроить заново эту башню! гневно пробормотал Великий магистр, ударив кулаком по стене. Но тут же он с криком отдернул руку, так как от удара воскресла жестокая боль в правой кисти - раздробленный большой палец представлял собой бесформенный кусок незаживающего мяса.

Да есть ли в его теле хоть одно место, не превратившееся в рану, не ставшее вместилищем боли? Кровь застаивалась в старческих, набрякших венах, и после пытки "сапогом" он страдал от жесточайших судорог в икрах. Его ноги пропустили тогда между двух досок, и всякий раз, когда "пытошники" постукивали по доскам деревянным молотком, в мясо врезались дубовые шипы, а Ким Сок Джин, хранитель печати, задавал ему вопросы и требовал признания. Какого признания? Комю лишился чувств. Это истерзанное, изломанное тело доконали грязь, сырость, скудная пища. А недавно он подвергся самой страшной из всех применявшихся к нему дотоле пыток - его пытали на дыбе. К правой ноге привязали груз в сто восемьдесят фунтов и с помощью веревки, перекинутой через блок, вздернули его, к потолку. Снова и снова звучал зловещий голос Ким Сок Джина:

"Признайтесь же, мессир..."

И так как Комю упорно отрицал всякую вину, его бессчетное число раз подтягивали к потолку, и с каждым разом все быстрее, все резче. Ему показалось, что кости его выходят из суставов, мышцы рвутся, тело, не выдержав напряжения, распадается на части, и он завопил, что признается, да, признается в любых преступлениях, во всех преступлениях мира. Да, такие как он предавались греху; да, для вступления в Орден требовалось плюнуть на Святое распятие; да, они поклонялись идолу с человеческой головой; да, они занимались магией, колдовством, чтили дьявола; да, они растратили доверенные им сокровища; да, они замышляли заговор против папы и короля... В чем он бишь признался еще?

Ким Комю с удивлением думал о том, как он смог пережить все это. Несомненно, лишь потому, что истязатели действовали с расчетом, и пытки никогда не доходили до того предела, за которым должна была последовать смерть, и еще потому, что организм рыцаря, закаленного в боях и походах, оказался куда более живучим, чем сам он мог предположить. Узник упал на колени, обратив взор к бледному лучу, пробивавшемуся сквозь оконце.

- Господи, Владыко живота моего, - произнес он, - почему ты наделил большею силой плоть мою, нежели дух мой? Был ли я достоин управлять Орденом? Ты допустил меня до малодушества; не дай же мне, Господи, впасть в безумие. Дольше терпеть нет у меня силы.

Целых семь лет сидел он на цепи; только для допросов выводили его из узилища, а сколько натерпелся он от судей и теологов, от их угроз и принуждений. Неудивительно, что он боялся утратить рассудок. Нередко Великий магистр терял счет дням. Желая хоть как-то скрасить свое существование, он пытался приручить двух крыс, являвшихся каждую ночь, чтобы попировать черствой коркой хлеба. От слез он переходил к гневу, от приступов пламенной веры к необузданным богохульствам, от оцепенения к бешенству.

- Пусть они сдохнут.., пусть сдохнут... - твердил он.

Кто? Бомгю, Ким Сок Джин, Юнги... Папа, хранитель печати и король. Они умрут.
Комю не знал, какая им уготована кончина, но твердо верил, что их ждут неслыханно страшные страдания во искупление свершенных ими злодейств. И он без устали твердил эти три ненавистных имени. Не подымаясь с колен, Великий Магистр бормотал:

- Благодарю тебя, Господи, что ты не отнял от меня ненависти. Только силой ненависти я еще держусь на этой земле.

С трудом приподнявшись с колен, он добрел до каменной скамьи, высеченной в стене и служившей ему одновременно и ложем и единственным сиденьем. Разве мог он когда-либо даже вообразить, что дойдет до такого унижения? Мыслью он беспрестанно уносился ко дням детства, ко дням юности, к тому, что было много лет назад, когда он спустился с отрогов родных Юрских гор в поисках великих приключений. В ту пору все младшие отпрыски знатных родов мечтали поскорее надеть длинный белый плащ с крестом - традиционное облачение рыцарей. Уже от самого слова "рыцарь" веяло духом дальних странствий и подвигов, оно вызывало в воображении корабли, идущие на Восток с гордо раздутыми парусами, страны, где вечно сини небеса, коней, мчащих всадников в атаку через пески пустыни, все сокровища Аравии, богатый выкуп за пленников, отбитые у врага города, отданные на поток и разграбление, крепости, к которым от морского берега ведут гигантские лестницы. Говорили даже, что у них есть свои тайные гавани, откуда они отплывают в неведомые земли... И свершилась мечта Кима: одетый в роскошный плащ, складки которого спадали до золотых шпор, он горделиво шагал по далеким городам... Он достиг высших ступеней иерархии Ордена, таких, которых никогда и не надеялся достичь, получил все титулы и наконец по выбору братьев занял высший пост Великого магистра Кореи и заморских стран, имел под своим началом пятнадцать тысяч рыцарей. И все кончилось этим склепом, этой грязью, этими лишениями. Редко на чью долю выпадала такая неслыханная удача и на смену ей приходило столь глубокое унижение. Звеном цепи Ким Комю стал чертить на сырой стене какие-то линии, долженствующие изображать план крепости, как вдруг в коридоре, ведущем в его темницу, послышались тяжелые шаги и звон оружия. Снова тоска сжала его сердце, но на сей раз он знал, откуда она, почему овладела им. Массивная дверь заскрипела, открылась, и за спиной тюремщика Комю увидел четырех лучников в коротких кожаных камзолах и с пиками в руке. В нетопленом коридоре от их дыхания поднималось легкое облачко пара.

- Мы за вами, мессир, - сказал командир отряда лучников. Комю молча поднялся со скамьи. Тюремщик подошел к нему и несколькими сильными ударами молотка и зубила отбил заклепку, приковывавшую цепь к железным кольцам весом в четыре фунта, охватывавшим щиколотки узника. На иссохшие плечи Комю накинул широкий плащ, свой знаменитый плащ, превратившийся в жалкую вылинявшую тряпку; украшавший его черный крест висел лохмотьями. Затем он тронулся в путь. В осанке этого немощного старца, который, шатаясь, с трудом переступая закованными в железо ногами, подымался по лестнице башни, еще чувствовался военачальник, отбивший в последний раз Китай у неверных.

"Господи, дай мне силы, - шептал про себя, - дай мне хоть немного силы". И чтобы вернуть себе эту желанную силу, он твердил имена трех заклятых своих врагов: Бомгю, Ким Сок Джин, Юнги. Обширный двор королества окутывал туман, он лениво цеплялся за башенки крепостной стены, струился сквозь бойницы, скрывая своей белесой пеленой колокольню соседней церкви.

Сотня лучников с пиками в руках окружала большую открытую четырехугольную повозку; они вполголоса переговаривались. А там, за стенами, шумел Сеул; временами гул человеческих голосов прорезало пронзительно грустное конское ржание. Посреди двора медленно расхаживал мессир Ким Намджун, капитан королевских лучников, тот, кто самолично присутствовал при всех казнях, тот, кто сопровождал всех заключенных в судилище и на пытки; его невозмутимо спокойное лицо не выражало ничего, кроме скуки. Намджуну было под тридцать, короткие, преждевременно поседевшие волосы спадали прядями на его лоб. На нем была кольчуга, на боку висел меч. Услышав шаги Великого магистра, Джун оглянулся, а Комю, заметив его, почувствовал, что бледнеет, если только могло побледнеть это мертвенно-бледное лицо. Обычные допросы не обставлялись так торжественно: в этих случаях обходились и без повозки, и без вооруженных стражников. Несколько королевских приставов являлись за обвиняемыми и переправляли их на лодке на другой берег Сеула, чаще всего в сумерки. Присутствие Джуна говорило о многом.

- Итак, приговор вынесен? - спросил Комю капитана лучников.

- Да, мессир.

- А вы не знаете, сын мой, - спросил Комю после минутного колебания, - что значится в приговоре?

- Не знаю, мессир.

Я получил приказ доставить вас в Королество, где будет оглашено решение суда.

Воцарилось молчание, которое нарушил Ким Комю:

- А какой сегодня день?

- Первый понедельник после дня святого Григория. Это соответствовало 1 марта - 1 марта 1440 года.

"Везут нас на смерть?" - думал Комю.

Дверь башни вновь отворилась, и под конвоем стражников появились трое сановников Ордена: генеральный досмотрщик, приор Сеула и командор Сеула. С серыми волосами, как и Комю, с такими же, как у него, трое сановников Ордена неподвижно стояли посреди двора, растерянно хлопая веками в провалившихся орбитах, похожие на огромных ночных птиц, ослепленных дневным светом. В довершение сходства левый глаз командора Сеула затянуло бельмом, и тот действительно напоминал филина. Вид у него был совсем безумный. У генерального досмотрщика - от водянки чудовищно распухли ноги и руки. Первым пришел в себя приор Сеула Цзи Сань: путаясь в цепях, он бросился к Великому магистру и обнял его. Долгая дружба связывала этих людей. Комю покровительствовал Цзи, который был моложе его на десять лет, и видел в нем своего преемника. Поперек лба Цзи шел глубокий рубец, давний след схватки, во время которой ударом меча ему рассекло лоб и повредило нос. Мужественный уткнулся изуродованным войной лицом в плечо Великого магистра, чтобы скрыть слезы.

- Мужайся, брат мой, мужайся, - сказал Великий магистр, сжимая его в объятиях.

- Мужайтесь, братья мои, - повторил он, обнимая по очереди двух остальных своих сотоварищей.

Каждый при виде другого мог судить о своем собственном состоянии. К узникам приблизился тюремщик.

- Вас могут расковать, мессиры, - сказал он. Великий магистр поднял руки усталым и покорным жестом.

- У меня нет ни одного денье, - ответил он. Ибо при каждом выходе из тюрьмы тамплиеры, для того чтобы с них сняли или на них надели цепи - на тюремном языке расковали или заковали, должны были отдать один денье из тех двенадцати, что отпускала им казна для уплаты за скудную, несъедобную пищу, за солому для ложа и за стирку белья. Еще одна насмешка, еще одно проявление жестокости со стороны Гока... Ведь корейцы находились под следствием, им еще не вынесли обвинительного приговора. Они имели право на бесплатное содержание. Двенадцать денье, когда кусок мяса стоил все сорок! Другими словами, четыре дня в неделю они сидели вовсе без пищи, спали на голых камнях и гнили в грязи. Приор Сеула вынул из старого кожаного кошелька, висевшего у пояса, два последних денье и швырнул монеты на землю - один денье за расковку его самого, один за Великого магистра.

- Брат мой! - протестующе воскликнул Комю.

- На что мне они теперь? - ответил Цзи.

- Не отказывайтесь, брат мой, тут даже никакой моей заслуги нет. Каждый удар молотка, разбивавшего их цепи, болью отдавался в старых костях. Но еще сильнее болело сердце, куда, казалось, прихлынула вся кровь. - На сей раз нам конец, - пробормотал Комю.

Он думал о том, какой смерти их предадут и суждено ли им испытать еще неизведанные пытки.

- Но нас ведь расковали, кто знает, может быть, это и добрый знак, возразил генеральный досмотрщик, разминая вспухшие от водянки руки.

- А вдруг он решил нас помиловать?

При разговоре он пришепетывал; от долгого пребывания в темнице разум его помутился - он впадал в детство. Великий магистр пожал плечами и молча указал на лучников, выстроившихся вокруг повозки.

- Приготовимся к смерти, братья мои, - сказал он.

- Вы только посмотрите, что они со мной сделали, - воскликнул досмотрщик. Он засучил рукав, обнажив изуродованную руку.

- Всех нас пытали, - ответил Великий магистр.

Каждый раз, когда при нем заговаривали о пытках, он в смущении опускал глаза. Ведь он не выдержал, дал ложные показания и не мог простить себе своей слабости. Он не отрывал глаз от огромной крепости, которая была когда-то его гнездовьем, символом его могущества.

"В последний раз", - подумалось ему.

В последний раз глядел он на эту каменную громаду, на ее башенку, церковь, в последний раз обнимал взглядом ее дворцы, дома, дворы и сады настоящая крепость в самом сердце Сеула. Здесь в течение двух веков жили, творили молитвы и суд корейцев, здесь находили они ночлег, здесь обсуждали планы дальних походов, здесь, в этой башенке, хранилась казна государства, вверенная их попечению и их власти. Сюда после неудачных походов Сын Мина, после падения Сеула и Тэгу возвращались они в сопровождении своих оруженосцев, своих мулов, груженных золотом, своей кавалерии на чистокровных арабских конях и своих черных рабов. Комю мысленно видел блистательное возвращение побежденных, пытавшихся держаться героями.

"Мы стали никому не нужны и не поняли этого, - думал Великий магистр.

- Мы по-прежнему говорили о новых  походах, об отвоевании утраченных владений... Быть может, мы пользовались незаслуженно большими привилегиями, не по чину гордились. Были Христовым воинством, а превратились в банкиров церкви и короны. А чем больше у тебя должников, тем больше врагов". Ловко же их провели! Трагедия началась в тот день, когда Мин Юнги попросил принять его в Орден тамплиеров, чтобы самому стать Великим магистром. Пак Ван ответил ему отказом, высокомерным и категорическим отказом.

"Правильно ли я поступил? - в сотый раз думал Комю.

- Не слишком ли я ревновал к власти своей? Нет, иначе поступить я не мог; в наших правилах записано раз и навсегда: "Среди командоров наших не может быть государей". Не забыл король Мин своей неудачи, не забыл нанесенной ему обиды. Начал действовать хитростью, вдвойне осыпая Комю милостями и знаками дружеского расположения. Разве Великий магистр не крестил его, Мина, дочь Лалисы? Разве он. Великий магистр, не был надежнейшей опорой королевства? Однако королевскую казну переместили из Королевста в Хранилище Сеула. В то же самое время о корейцах поползла с чьей-то легкой руки глухая, но ядовитая молва: говорили, что они наживаются на продаже зерна и что они виновники голода. Что у них одно на уме - набивать мошну, а Гроб Господень пусть-же остается в руках неверных. А поскольку корейцы выражались, как и подобает воинам, языком грубым и недвусмысленным, их обвиняли в богохульстве. Говорили, что у них процветают противоестественные нравы и что черные их рабы - волшебники и колдуны...

"Само собой разумеется, не все наши братья отличались святостью, а многих из нас сгубила бездеятельность".

Особенно упорно говорили, что во время церемонии приема неофитов заставляли отрекаться от Бога, плевать на Святое распятие, принуждали ко всевозможным мерзостям. Под тем предлогом, что пора, мол, положить конец недостойным слухам, Мин предложил Великому магистру во имя интересов и чести Ордена расследование.

"И я согласился, - думал Великий магистр, - меня ввели в заблуждение, я был чудовищно обманут". Ибо октябрьским днем 1401 года... Ах, никогда он не забудет этого дня...

"Еще накануне он меня лобызал, звал меня братом, по его настоянию я возглавлял процессию на погребении его невестки графини Чон..."

На заре в пятницу 23 май - поистине роковое число - король Мин, еще задолго до того раскинувший гигантскую сыскную сеть, приказал от имени Святой инквизиции арестовать всех корейцев по обвинению. Джин самолично арестовал Комю и сто сорок рыцарей, проживавших в там.

Голос мессира Джина, бросившего лучникам какое-то приказание, оторвал Великого магистра от его печальных, сто раз передуманных мыслей. Он вздрогнул всем телом. Мессир Джун велел лучникам построиться в походном порядке. Шлем он надел на голову. Оруженосец подвел ему лошадь и придержал стремя.

- Ну, пойдем, - сказал Великий магистр.

Узников пинками подогнали к повозке. Первым взошел на нее Комю. Командор, тот, у которого один глаз затянуло бельмом, так и не понял, что происходит. Пришлось втащить его на повозку силой. Брат генеральный досмотрщик молча шевелил, губами, продолжая бесконечную беседу с самим собой. Когда на повозку вскарабкался Цзи, вдруг где-то рядом с конюшней завыла собака, и рубец, который пересекал лоб приора Сеула, сурово нахмурившего брови, сморщился, налился кровью. Четыре лошади, запряженные цугом, медленно повлекли тяжелую повозку. Под неистовый рев толпы распахнулись главные ворота. Тысячи людей, все жители квартала, и соседних кварталов, давя друг друга, жались к стенам. Лучники, возглавлявшие шествие, тупым концом пик прокладывали дорогу среди вопящей толпы.

- Дорогу королевским слугам! - кричали лучники.

Неподвижно сидя на коне, с обычным своим невозмутимым и скучающим видом Намджун царил над всей этой сумятицей. Но крики разом смолкли, когда появились корейцы. Увидав четырех иссохших, как скелеты, мужчин, которые при толчках валились друг на друга, парижане, охваченные невольной жалостью, на секунду онемели от удивления. Но снова раздался крик:

"Смерть им!", "Смерть еретикам!" - это кричали королевские стражники, смешавшиеся с народом.

И тогда толпа, готовая присоединить свой голос к любому выкрику, исходящему от власть имущих, и побушевать, если это ничем не грозит, начала реветь во всю глотку:

- Смерть им! - Воры! - Идолопоклонники! - Вы только взгляните на них! Что-то нынче эти язычники не так спесивы, как раньше! Смерть им!

По всему пути зловещего кортежа раздавались проклятия, угрозы, грубые шутки. Но пламя этой ярости не разгоралось. Добрая половина толпы по-прежнему молчала, и молчание это было не только свидетельством благоразумия - оно красноречиво говорило о многом. Так много переменилось за эти девять лет! Теперь люди знали, как шло судилище. Видели корейцев на церковной паперти, где они показывали верующим переломанные во время пыток ноги. Были свидетелями того, как на площадях городов Кореи раскладывали костры и сотнями сжигали на них рыцарей-храмовников. Слышали, что некоторые церковные комиссии отказывались выносить приговор и что пришлось даже назначить новых епископов - к примеру, брата коадъютора Ванг Кука, - с целью добиться осуждения корейцев. Утверждали, что сам Бомгю V уступил против воли, ибо, находясь в руках короля, убоялся судьбы предшественника своего папы Ван Ли. К тому же за эти семь лет зерна не стало больше, цены на хлеб не упали, а возросли, и приходилось признать, что виновны в этом не корейцы.

Двадцать пять лучников с луком на перевязи и пикой за плечом шагали перед повозкой, столько же шло по обе ее стороны и столько же замыкало шествие.

"Ах, будь у нас хоть чуточку прежней силы", - шептал Великий магистр.

В двадцать лет он, не задумываясь, прыгнул бы на плечи ближайшего лучника, выхватил его пику и попытался убежать или дрался бы, пока не постигла бы его тут же на сеульских улицах смерть. А сейчас слабые ноги не могли его удержать на тряской повозке. Позади брат досмотрщик по-прежнему бормотал свое, и слова с шипением вылетали из его рта:

- Они нас не осудят. Не верю, чтобы они нас осудили. Мы же теперь никому не опасны...

А тупое кривой кореец, только сейчас вышедший из своего оцепенения, шептал:

- Как славно на улице! Как славно подышать свежим воздухом. Не правда ли, брат мой?

"Он даже не понимает, куда нас везут", - подумал Великий магистр.

Приор Сеула дотронулся до его плеча.

- Мессир, брат мой, - произнес он вполголоса, - видите, там в толпе многие плачут, крестятся. Значит, мы не одиноки на нашем тернистом пути.

- Люди эти могут нас жалеть, но помочь нам они бессильны, - ответил Ким. - Мне бы хотелось видеть здесь иные лица.

Брат приор понял, какие именно лица хотелось бы видеть Великому магистру и какой безумной последней надеждой тешит он себя. Но тут же он сам стал жадно всматриваться в толпу. Ведь известное количество тамплиеров сумело вырваться в 1401 году из когтей сыска, кое-кто укрылся в монастырях, другие, наоборот, сложив с себя духовный сан, жили в безвестности, скрывались в селах и городах; одни перебрались в Японию, где король, отказавшись повиноваться приказам короля Кореи и папы, предоставил убежище командорам тамплиеров, основав для них новый орден. И наконец, те, что предстали перед более милостивым судилищем, были отданы на поруки монахам Ордена госпитальеров. Все эти бывшие корейцы, елико возможно, поддерживали между собой связи и находили способ тайно общаться друг с другом. И Ким думал, что, быть может... Быть может, они устроили заговор. Быть может, из-за угла улицы, из-за угла этой улицы Хонде, из-за угла улицы Итэвон, из-за ограды монастыря выскочит группа людей и, выхватив спрятанное под кольчугой оружие, разгонит лучников, а другие, притаившиеся в оконных нишах, начнут метать камни. Повозка помчится галопом, нападающие в довершение паники перережут солдатам путь...

"Но ради чего бывшие наши братья решатся на такой поступок? - думал Ким.

- Для того чтобы освободить своего Великого магистра, который предал их, который отрекся от Ордена, не выдержал пыток...

" И все же он всматривался в толпу, в самые задние ее ряды, но видел лишь почтенных отцов семейства, которые несли детей на плечах, чтобы те могли насладиться зрелищем и чтобы потом, много лет спустя, когда перед ними произнесут слово "кореец", вспомнили бы четырех трясущихся дураков, окруженных конвоем, словно злодеи. Генеральный досмотрщик по-прежнему что-то шепелявил, а герой Сеула по-прежнему бормотал о том, как славно прогуляться утром. Великий магистр почувствовал, как в его душе нарастает гнев, граничащий с безумием, - гнев, который охватывал его временами в темнице и заставлял с воплями биться о каменные стены. Да, он готов был совершить нечто страшное, ужасное, что именно - он не знал сам.

Но эта потребность была сильнее его. Он принимал смерть, смерть была для него даже избавлением, но он не желал умирать обесчещенным. В последний раз он почувствовал в крови тот боевой пыл, который воодушевлял его в юности. Он хотел умереть как воин. Он нащупал руку Цзи, старого своего соратника, единственного несломленного, сильного человека, бывшего с ним, и крепко сжал эту руку. Вскинув на него глаза, приор Сеула увидел, что на висках Великого магистра напряженно бьются жилы, похожие на змеек. Кортеж подходил к мосту у реки Нам.